Сергей Катуков - Татуировщик снов

• Название: Татуировщик снов
• Автор: Сергей Катуков
• Жанр: Русское современное

Сюжет рассказа основан на повествовании от лица художника, попавшего в сети той стороны реальности, которая дарует вдохновение. Либо же наяву перешёл в прозрачные, губительные воды собственных иллюзий.

---

Татуировщик снов Сергей Катуков

© Сергей Катуков, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1.

Впервые о нём я услышал давно. Странная, нелепая и в то же время спасительная для меня новость. Заброшенная вначале, как мелкая иглистая искра в сено, она долго лежала в памяти и тлела. Но со временем мысли о нём стали приходить всё чаще, вращаться всё длительнее, и, наконец, уже не давали мне сомкнуть по ночам глаз.

Говорили, что его не существует вообще или есть некто подобный, но рассказы о нём сильно преувеличены. Пойти же к нему было бы невозможной самоуверенностью, и я долго не решался о нём спросить. И постепенно снова забывал.

Но в богемном мире многие его знали. И когда штурвал разговоров среди друзей совершил полный круг, корабль предчувствий повернул на прежний путь бессониц и ночных видений.

– Как мне его найти? – спросил я однажды Лео.

– Ты о татуировщике?

Он стоял вполоборота к окну и, помешивая кофе, пробовал, не остыл ли тот.

Тень от оконной рамы ровным сгибом пересекала крепкую фигуру Лео, его пушкинистое хитрое лицо, густой рыжий левый бакенбард, суровый – рыком хищника – невыспавшийся глаз, фарфоровое яйцо подбородка.

Графическая карандашная тень падала далее через всю комнату на пол косой спиной, поверженной ярким утренним солнцем.

– Я могу спросить о нём. К нему всегда кто-нибудь ходит. Но ты ведь ещё не уверен, хочешь ли пойти.

– Нет, я уверен.

Лео поджал губы и посмотрел на рисунок кофейной пенки в чашке.

– Ты не боишься, что твоя жизнь изменится?

– Жизнь меняется каждый день, только мы этого не замечаем.

Он расслабился и посмотрел в окно.

– Тогда лады. Скоро ты с ним познакомишься.

Трудно быть хорошим художником. А в окружении других художников – ещё труднее.

Меня в шутку называли Гефестом – из-за тяжеловесности и излишне тщательной подготовки, которую я уделял картинам.

– Никогда не выставляйся в одиночку, – сказал однажды Лео, – Всегда с кем-нибудь. Зрителю нужно разнообразие.

Он делился ценными советами. Особенно легко они удавались при его успехах на фоне моих кропотливых трудов.

Многие думали, что я ему завидовал.

Нет. Просто у него была хорошая фантазия и твёрдая рука.

Через неделю, ближе к вечеру, ко мне пришёл один из наших общих с Лео друзей.

Я как раз грунтовал холст и размягчал кисти.

– Пойдём, а то у же темнеет, – сказал он, пристально посмотрев мне в лицо.

Я всё понял и, отложив кисти, вытер руки.

Мы сели в трамвай и поехали в старый город.

Небо темнело, в окнах появлялись огни, смотревшие, как я буду проезжать мимо них в последний раз прежним, знакомым себе и остальным, человеком.

На одной из остановок, неожиданно возникшей из грохота, друг дёрнул меня за рукав, пока я отвлечённым взглядом беседовал с островком светлого неба. Голубого, с вечерней сизеватостью, окружённого рыхлыми облачками. Мы быстро выбежали.

Попав под прозрачный колпак ржавого фонарного света, накрывавшего остановку, я увидел возле лампы дрожащую сетку насекомых, пленённых её тусклым светом.

Можно было подумать, посмотрев на это чрезвычайно карликовое, утрированное солнце и темноту вокруг него, что мы оказались не в центре большого, шумного мегаполиса, а в далёкой галактике провинциального городка, в котором ночь стирала границы жилых окраин.

Пошли тёмным и глухим, как водосточная труба, переулком.

По сторонам дороги стояли старые особняки.

Вошли во двор одной из усадеб.

В глубине светился старой штукатуркой дом, выдвигая вперёд поросшее каменное крыльцо. Квадратные волны ступеней скатывались в темноту травы. И я подумал, что ночь приходит снизу и земная поросль принимает её первой.

Пройдя глубоко внутрь, следом за своим проводником, я оказался перед широкой дверью. Снизу из щели сочился истрёпанным, бархатно-рваным одеялом воздух оттенка красноватого чая.

Я посмотрел в лицо друга и вошёл.

2.

Комната была мастерской.

В ней стелилось тряпьё, багеты, пустые рамы.

Стоял большой, длинный стол, заваленный холстами.

Верстак, уснащённый плотницким инструментом и деревянными заготовками.

За столом, спиной ко мне стоял человек. С маленьким и широким телом, на котором – неподвижная и бесшейная голова.

– Зачем пришёл? – спросил он меня нерусским, крикливым голосом.

– Я думал, что вы знаете…

– Что ты хочешь? – последнее слово произнеслось как «хэчэшэ», гортанным, холодным и негибким тембром. Он повернулся – как тяжёлая деревянная колода.

Это был низенький старый татарин, с плотным, словно скрученный матрац, телом. Фигура степной каменной бабы. Черты лица расплывались от долгого ветра времени, сглаженные в угрюмую маску языческого идола.

– Вы – татуировщик?

– Да, я. – Он присел на низкую скамейку. На плоском лице появилась улыбка.

– Я хотел бы… как мне говорили… что вы можете это сделать…

Он улыбнулся ещё шире. Глаза колко блеснули.

– Богатства хэчэшэ, славы хэчэшэ? – произнёс татарин ровным, неподвижным голосом. – А вот садыс.

Я огляделся.

– А так садыс.

Я сел на пол. Теперь татарин оказался выше. Его лицо барельефом вылепливалось вперёд под натиском яркого света, бившего сзади.

– Закрой глаза.

Я закрыл.

Чёрная луна чёрным реверсом яркой лампы вспыхнула под веками, и один её оплавленный бок засинел тенью. Тень полукружием неритмично увеличивалась и сжималась – это медленно, из стороны в сторону, качалась голова татарина. Послышалось угрюмое, хриплое пенье, маятником ходившее слева направо, слева направо.

«И почему раньше я не слышал его, этот прекрасный, богатый и сочный аромат. – Подумал я о ярком сосновом запахе в мастерской. – Он струится из свежих разломов сосновых мачт. Целый лес мачт задевает вершинами облака». Но вот облака расправились, распустились крыльями птиц, и стало свободно и широко. Лес исчез, на его место осело море. Стало пустынно, и крики чаек, – слева направо, слева направо, – замелькали, носясь, мельтеша, скрывая чёрную луну.

И я, как корабль, колебался на волнах, и двигался одновременно с луной – так же, как тень от столба, которую расшатывал конус фонарного света. А в устье его жёлтого сияния, возле самой лампы – безвольной, разреженной сеткой толклись насекомые.

Было тихо и спокойно. Умиротворённо. Ничего, кроме одинокого столба и тихих, безвольных насекомых, едва слышно трепетавших крылышками, не существовало.

Я был одним из них – с равнодушными, терпеливыми глазами, в каждом из которых горел синим телевизионным экраном один и тот же сюжет. Все они – художники из моего окружения. Вот Лео – большой длинный комар, с огромными набрякшими глазами, в которых бьётся ровным лилово-синим цветом неясный двойной абрис.

Тысячи мелких глаз комара приблизись ко мне: и в этих фасетках сырым стеклом дрожит насекомоподобный человек, с жаждой и терпением смотрящий в эти равнодушные зеркальца – это я.

3.

Очнувшись, я открыл глаза и увидел каменное, с оспяными выщербинами лицо татуировщика.

Маленьки, кривой рот сложился в усмешку. Чёрный глаз, блестя, проплыл над тяжёлым поворотом айсберга тела обратно к столу. По толстой нижней губе хищным соком стекала тонкая паутинка слюны.

Всю дорогу, пока мы шли вместе, я не сказал другу ни слова.

Он понимающе молчал. Мы расстались незаметно, словно во сне.

И из этого сна, начавшегося с трамвайной остановки, просочившегося затем сквозь кирпичную рухлядь дома в красноватый проём двери, в чёрно-лиловую дрёму татарина-маятника, – из этого сна я перешёл в свои новые, неповторимые – нигде, ни у кого.

4.

Я рисовал целый день. Сорванные шторы валялись под низким подоконником, постамент которого попирала обнажённая, природная натура света. Свет был абсолютно прекрасен и абсолютно гол, словно сияние живой, первородной, нерукотворной статуи.

Бывают озарения длиною в комариный писк.

Секунды разряда чистого восприятия.

Когда сознание выбивается резким головокружительным хлопком из своей тёмной, тесной колбы и расширяется безостановочно и свободно, как Вселенная в первые секунды творения.

Тонкая граница между счастьем и безумием едва сдерживается сероватой тенью присутствия наблюдения.

Это есть вдохновение.

Способность, дарованная татуировщиком, давала наблюдать это ощущение как замедленное, чёткое, разделимое по всем молниевым прожилкам и членикам движение. Он, как паук, пленял его крылья; не усмирял, но погружал в томительный, медовый, бархатно-плывучий сон.

Визуально это чудо воспринималось как сияние чистых, ярких цветов.