Михаил Гефтер - 1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

• Название: 1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским
• Автор: Михаил Гефтер
• Жанр: Политика
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-9739-0223-0

Эта книга бесед политолога Глеба Павловского с выдающимся историком и философом Михаилом Гефтером (1918–1995) посвящена политике и метафизике Революции 1917 года. В отличие от других великих революций, русская остановлена не была. У нее не было «термидора», и, по мысли историка, Революция все еще длится.

Участник событий XX века, Гефтер относил себя к советскому «метапоколению». Он трактует историю государственного тела России как глобального по происхождению. В этом тайна безумия царя Ивана Грозного и тираноборцев «Народной воли», катастрофы революционных интеллигентов и антиреволюционера Петра Столыпина. Здесь исток харизмы и политических технологий Владимира Ульянова (Ленина). Коммунистическая революция началась в Петрограде Серебряного века и породила волну мировых последствий – от деколонизации до Гитлера и от образования антифашистской Европы до КНР Мао Цзэдуна. Но и распад СССР ее не остановил. В тайне неостановленной Революции Михаил Гефтер находил причины провала проекта российского национального государства 1990-х годов и даже симптомы фашизации.

Автор глубоко признателен Institut für die Wissenschaf en vom Menschen в Вене за волнующую атмосферу точного мышления и научному сотруднику IWM Ивану Крастеву за проницательное обсуждение идей этой книги.

---

Когда Витте в конце XIX века вел политику усиления мощи Российской империи за счет новых экономических инструментов, он слал сотрудников в Соединенные Штаты, где возникали синдикаты и тресты, и создавал сверху такие же капиталистические монополии внутри России. Централизацию российских капиталов ставили на службу форсированному развитию, которое, в свою очередь, обеспечивало расширение архаичного здания Российской империи.

Такое распоряжение, такое влечение власти – дойти до каждой человеческой жизни и ею распорядиться – позволяет говорить о рабстве. В сочетании с проходящим сквозь века умением использовать любые рычаги распоряжения людьми для ассимиляции продуктов развития свободы.

Может показаться не совсем понятным, для чего я здесь акцентирую понятие рабства? Оно оказалось внутренне важно для русской мысли и потому важно для понимания всей русской истории XIX–XX веков. Возникновение крепостного «права», которое вернее называть крепостным рабством, представляло собой атавизм, но атавизм, модернизированный европейским развитием и политикой власти-гибрида.

12. Царь Петр и его модель. Империя распоряжаемых душ. Рабовладелец-европеизатор

– Обдумывал ли Петр то, что именно он понимает под европеизацией?

– Думать, что Петр хотел видеть Россию «капиталистической», смешно. Но не смешон вопрос историка Покровского: как в рамках архаического института самодержавия состоялся экономический прорыв? Что за надчеловеческая власть с равной легкостью распоряжалась финансовыми ресурсами и существованиями людей? Откуда ее способность столь долго и в таких масштабах переносить плоды развития Запада (и облекающие их социальные формы) в Россию? Встраивая в государственную среду, уже с совершенно иными социальными последствиями. Петр перенес в Россию мануфактуру, которая в Европе была порождением раннебуржуазного развития. Как повело себя это эмбриональное капиталистическое тело в ее рамках? Оно сумело внедриться в крепостное целое.

Что за природа власти, способной произвести такой перенос, не разрушая себя? Какую цель Петр преследовал, не секрет: превратить Россию в великую европейскую державу. Итогом европеизации Московской Руси должна была стать могучая империя, бесповоротно выходящая к морям. Освобождающаяся от старых врагов, за их счет решающая территориальные задачи – завещанные прошлым и новые. Но средство, каким было средство?!

Средство было комбинированное. На виду – решительная ломка нравов, обычаев и патриархальных установлений. Привычки мешали не только тому, чтобы сделать Россию динамичной (к чему Петр воистину стремился). Они мешали ему бросать в дело свежих людей, не считаясь с их интересами и родовитостью. Старые учреждения не позволяли раздвинуть власть на миллионы жизней, распоряжаясь ими при создании могущества.

Нравы мешали вырывать людей из родной почвы и миллионами перебрасывать на закладку верфей Петербурга. Все это действия насильственные, порабощающие, не европеистские по сути. Итогом европеизации Петра стал феномен крепостного рабства, с кульминацией в конце XVIII века. Форму его не выведешь из русского Средневековья, хотя и тому не чуждо холопство.

Европа служила Петру образцом заимствования, но более того – стимулом новой власти. Европейский стимул придал империи целевой динамизм, опираясь на возможность распоряжаться людьми. Из этой комбинации вырастает немыслимый гибрид: свежие люди идут на высшие уровни руководства, одновременно творя интенсивнейшее в Европе рабство. Одна часть кентавра немыслима без второй его части! Разведи по сторонам европеизм и крепостничество, сочтя последнее «архаикой», и рухнет вся модель Российской империи. Модель рабовладельца-европеизатора.

– Что здесь нового? В мире были империи, было крепостничество, была система завоевания и удержания власти. Перенос техники тоже был.

– Новыми являются три обстоятельства. Во-первых, нова раннекапиталистическая Европа со всем, что она несла. Сам европейский эталон заимствования – новация, и ею в мировом процессе Петр воспользовался первый. Империи прошлого умели кое-что брать у других и встраивать в себя. Монголы Чингисхана вобрали в организацию Орды китайское стратегическое искусство, налоговую систему, ремесло и многое другое. В русском случае заимствуется нечто беспрецедентное – сама раннеевропейская экспансия, с ее претензией на планету. На целый Мир! Царь Петр заимствует принципиально новый исторический эталон, чего ранее не было. Мир такого не знал, об этом хорошо сказано у Тойнби.

Второе обстоятельство то, что русскую традицию рушит власть, а не социальная модернизация. Сама техника ломки патриархальных сдержек состоит в безумном расширении прерогатив единоличной власти. И этот русский процесс европейски современен. Он сближен с Европой, переживающей начало XVIII века. Уже позади английская революция, и европейский абсолютизм давно не феодальный институт, а нечто заключающее переход во что-то другое.

И третье обстоятельство: рождается русская склонность к тектоническим перестройкам всего. Привыкание к повсеместным ломкам, производимым деспотически. Спазмы раздвигания прерогатив верховной власти, в особенности ее «права» распоряжаться душами людей, явление также новое. Оно и останется в итоге.

13. Декабристы в семейном споре с империей. Антисамодержавный европеизм. Пестель: проект термидорианской революции

– Сама склонность к этим динамическим перестройкам, к ломкам, производимым деспотическим путем, – она откуда? Она спазматически расширяет существовавшие прерогативы верховной власти (в том числе ее прав по отношению к жизням и душам подданных), но в некотором смысле явление новое, как и общий результат, генерирующий государственные дела.

– Но почему эта единоличная власть укрепилась так надолго именно в России? В европейских странах она себя изжила, даже в монархиях.

– То, что вышло в России, трудно обозначить как европейский абсолютизм. Новое явление – организация власти. Со времен царей Ивана IV и Петра власть получила непременную функцию: приводить к единству пространство, населенное разными народами и людьми. Пространство, перенасыщенное способами человеческой жизнедеятельности, которое иначе – при возможностях, известных тогдашнему мировому процессу, – к единству привести было нельзя.

Проведу параллель, важную для понимания аграрных дел. В России после XVIII века и ряда социальных переворотов возникает то, что получило название «дворянская крепостная и полукрепостная латифундия» – земельное владение, находящееся в собственности титулованного владельца. Бывали земельные массивы, исчисляемые миллионами десятин, равные государствам. Обычная советская трактовка: сопротивление помещичьего класса, в руках которого находилась власть, мешала превращению крепостных латифундий в капиталистические хозяйства. Но земельные владения такого размера вообще не превратить в прибыльное капиталистическое хозяйство. И при нынешнем уровне земледелия почти невозможно вести хозяйство на столь колоссальных площадях, их перестройка экономически невозможна. То же и о России в целом: национальная европеизация такого евроазиатского целого была невозможна и в XVIII веке осуществлялась в частичной форме. Действиями власти, располагающей ресурсами приведения к единству всей этой глубоко не единой территории.

Русская власть выступила в новой функции, какой история того времени не знала. Империи колониального типа складывались по другой системе: метрополия и отдаленные от нее колонии. Здесь же империя представляла сплошную территорию, где старые уклады и различные этносы перемежались с русской крестьянской колонизацией. Во многих случаях стимулируемой властью. Власть шла по пятам колонизации, осваивая ее результаты. Такая Россия представляет собой целое, аналогов которому – при сходных обстоятельствах – тогдашний мир не имел.

Что тут понималось под европеизацией? И почему новое русло этой европеизации выступило против власти? Оппонируя ей, сперва частично, затем воплотившись в виде того, что получило имя «движение декабристов». Декабристы – это заявка на другой европеизм при обстоятельствах, неотделимых от мирового процесса. Декабризм неотделим ни от Французской революции, ни от Наполеона как ее продолжателя и наследника. Наследие Французской революции, представленное Наполеоном и его триумфальными маршами, встретило сопротивление со стороны России. Первые дворянские революционеры – люди, которые были победителями Французской революции в ее наполеоновском финале. И тут совершенно своеобразное вхождение русского процесса в европейский и мировой! Из одних лишь внутренних обстоятельств России декабризм не вывести.