Дмитрий Вилинский - Старый доезжачий

• Название: Старый доезжачий
• Автор: Дмитрий Вилинский
• Жанр: Литература 20

«Да, пятый день на исходе, а конца моего пути далеко еще не видать впереди… Вот и последняя почтовая станция – путь лежит в сторону, ни просьбы, ни угрозы, ни даже самые деньги не смягчают голенастого смотрителя, наотрез отказывавшегося дать в сторону лошадей. Просишь его – молчит, начнешь ворчать – молчит, – ну, просто пень, прости Господи!..»

---

Дмитрий Вилинский Старый доезжачий

Осень. Холодно, уныло –
Опадает лист,
Непогодушка завыла
Слышен ветра свист…

Дм. В.

Да, пятый день на исходе, а конца моего пути далеко еще не видать впереди… Вот и последняя почтовая станция – путь лежит в сторону, ни просьбы, ни угрозы, ни даже самые деньги не смягчают голенастого смотрителя, наотрез отказывавшегося дать в сторону лошадей. Просишь его – молчит, начнешь ворчать – молчит, – ну, просто пень, прости Господи!

А ничего-то не поделаешь: время дороже денег, говорит пословица, – его ничем не окупишь. Скрепив сердце и подобрав дорожное пальто, отправился я по деревне искать сотского с живейшим желанием развернуть перед его безграмотными глазами открытый лист – с неизбежными выражениями «все законные требования исполнять в точности и немедленно». Но, к довершению неисчислимых бед моих, и деревня-то попалась такая, что и сотского в ней нет… Хоть волком завой. Нужно вовсе не знать жмудина, чтобы питать хоть слабую надежду на его сговорчивость, в каком бы положении человек не находился, и потому понятно, что несмотря на все мои посулы, ни один крестьянин и думать не хотел подрядиться везти меня в такую погоду, да еще под вечер. А погода как назло расходилась так, что любо-дорого. Ветер ревел как бешеный и обдавал крупным дождем вперемежку со снегом; ложилась полная, непроглядная темь и нога вязла в клейкой грязи, заволакиваемой морозцем… Село словно вымерло, – хоть бы собака где-нибудь брехнула. Часа полтора шлепал я из избы в избу, расточая все свое красноречие, и едва нашлась одна более сговорчивая душа – в юбке, от которой я узнал, что на конце деревни живет бурлак (т. е. русский поселенец), у которого добрые кони и который может быть и повезет меня куда нужно. Надежда приободрила меня – еще сотня шагов по колено в грязи – и я добрался, наконец, до жилья единственного, может быть, в околодке оседлого русского человека.

Изба моего нового знакомца ни снаружи, ни внутри не представляла ничего особенного, но старик-хозяин не оправдал моих ожиданий: я думал встретить отставного солдата, а между тем, по приемам встречи, по фигуре и разговору, тотчас же угадал в нем бывшего дворового человека. На вид опытный глаз признал бы в нем шестидесятилетнего старика, но сухой старик сохранил удивительную бодрость, проявлявшуюся во всей его фигуре. Нужно было видеть, с каким проворством и ловкостью он стащил с меня измокшее платье и загрязненные сапоги, и побежал поставить самоварчик, предугадывая, что русскому человеку необходимо чайку хлебнуть, – чайку, которым можно распарить какую угодно невзгоду… Только теперь, в сухой избе, освободившись от мокрого платья, перед запылавшими дровами, без особенных доводов, я окончательно убедился, что на нынешнюю ночь пути мои отрезаны и волей-неволей придется ночевать. Не прошло и получаса, как старик притащил мои вещи к себе в избу и я беседовал с ним за горячим стаканом чая.

Хозяин мой, Никита Степанович Переходов, по рождению коренной русак, по профессии коновал, жил один-одинешенек: ни семьи, ни родных в этой стороне у него не было, единственными товарищами его одиночества была кургузая шавка под лавкой да сверчок за печкой…

– Как ты затесался, старик, в эту сторону? – расспрашивал я Никиту Степановича, – из какой губернии?

– Орловской, сударь…

– Вот и земляк выходишь, – говорил я, – как же попал-то сюда?.. Дивлюсь, право: переселили что ль, ай по своей охоте?

– По своей, сударь, охоте занес Господь, да вот, видно, уж и не вынесет на родную сторону… Долго рассказывать.

– А господский был, али казенный?

– Господский… Верно изволили слышать у нас в Орловской губернии Николая Петровича Д-ва, царство небесное?

– Как же не знать Николая Петровича?.. Он еще такую большую охоту держал, – подсказал я…

– Так, сударь, так, – засиял Никита, – я у Николая Петровича 22 года доезжачим был; я ему и Растерзая достал…

– Какого Растерзая?

– Борзой кобель так назывался… Кобель борзой… Что греха с ним было: не приведи Господи! Чуть он барина нашего в могилу не вогнал…

– Расскажи, пожалуйста, старик: что за кобель такой мудреный? – затрагивал я за слабую струнку, – расскажи, я и сам охотник, много слышал про Николая Петровича и его доезжачего Никиту, с радостью и тебя послушаю.

– Вот, сударь, я Никитой-то и прозываюсь. Никитка-вор, не было мне в вотчине другого прозвания, а Бог милостив, никогда не брал этого греха на душу. Давно это дело было, – начал Никита, – Николай Петрович только что из полка в ту пору приехал на свою вотчину. Мальчишкой я еще был, почитай лет 12 не больше. Как приехал барин, собрали нас со всех шести деревень недоростков и приставили к Николаю Петровичу. Тут он нам начал пробу делать, высматривать: на деревья заставлял лазить, верхом ездить, бегать что есть духу навыпередки, бороться; ночью к пруду, либо в лес посылал, в пустые избы запирал – значит удаль нашу пытал, а там – кого на дом отослал, кого на конюшню, кого на псарню, а я попал в горницы, к самому барину на посылки… Что, сударь, реву было, а я, помнится, ухом не повел: сшили мне зеленый казакин с желтыми кантами, стянули ремнем, помыли, постригли – глянул я ненароком в зеркало – сам себя не опознал… Жизнь моя, сударь, была просто масленица: мальчишка я был шустрый, барин меня полюбил и просто жить без меня не мог.

В гости ли едет, Никитка с ним, на охоту – Никитка у стремени; кушает, либо в карты играет – Никитка за стулом стой, и так-то я приноровился к Николаю Петровичу, – чуть, бывало, глянет – уж я знаю, что ему надобится.

Жил Николай Петрович один-одинок; старых-то господ, родителей барина я не застал, допреж того повымерли, и окромя сестрицы Веры Петровны никого, кажись, не было родных у Николая Петровича. Ездил он к ней в вотчину редко, по большим праздникам, а она тоже, бывало, в году однажды заедет, да и то не всякий год, потому и дома-то когда застанешь Николая Петровича?.. Вотчиной у нас правил из дворовых Григорий Семеныч Ползунов, а дочка его Глаша у барина ключницей была; раскрасавица этакая, – всем заправляла. Барин, известно, день в день на охоте: летом на птицу с легавыми, и куда мы не езжали только, а наступила осень – пошла травля! Гончих двадцать смычков в напуску, заголосят – небу жарко!.. Восемь свор борзых – ни один матерой волк не отделается… Поверите ли, сударь, одного медведя затравили… А уж кони, кони бывало!.. И не рассказать вам!.. Видывал я охоты, сударь, а такой никому не похвастаться… Что ж? Пожалуй и у Волковых были собачонки и у Александровых… Да что толковать!..

Так-то мы жили с барином, почитай, годов с десяток любо да мило. Много воды утекло, много зверя перетравили, не одного коня заездили… Григорий Семеныч в купцы вышел, ключницу Глашу за мещанина замуж выдали, а барин взял себе новую из деревни Барок, Антона Скалина дочку Дуню, да и меня в доезжачие произвел, значит велик я стал в горницах служить.

И уж какая жизнь, сударь, была всем нам, дворовым!.. Пошли Господи всякому доброму человеку. Барин наш добрейший, известно – иной раз побранит, иной раз сгоряча и по уху заедет, потому нужно бывает порой поучить нашего брата, а чтобы обижать кого – сохрани Господи! А Антоновна что добра делала и не рассказать: барин-то ее очень жаловал… Да видно как ни живи, – либо сам наткнешься на горе, либо оно на тебя наткнется… Раз, сударь, как сейчас помню, было это дело недели за три до Покрова: непогода такая стояла – дождь, почитай, целый день мочил. Воротились мы с поля поздно, я все как есть справил – коней убрали, собак накормили, и пошел я в большую избу с дворней покалякать. Глядь, чужой человек: приехал от князя Ю-ва, верст почитай 120 от нашей вотчины, с письмом к барину. Не успел я порядком языка почесать с девками – к барину кличут…

Вошел я в горницу – он письмо отписывает, поглядел на меня, и опять пишет, а там велел позвать посланного, пожаловал ему красненькую и отправил, а мне приказал собраться в дорогу: снарядить фургон, взять четыре своры на подбор, восемь лошадей и вместе с двумя нашими охотниками ехать в сельцо Чудовку, к князю Ю-ву и ждать самого Николая Петровича. «Смотри Никита, – говорил барин, – не ударься лицом в грязь!.. Казакины и седла возьми новые; береги собак, да гляди, чтоб люди не баловались!..»

На другой день, в пятницу, чуть на зорьку, тронулись мы с места, а в воскресенье после обедни стали на месте. Дело известное – сперва мы к князю представились. Такой ласковый старик: «Отправляйся, – говорит, – любезный и скажи моему доезжачему, чтобы псарню для твоих собак отвел рядом с собаками графа…»

А к ним, сударь, какой-то граф приехал. Отвели псарню – высаживаем мы с Егоркой из фургона собак, глядь – графский стремянный вышел, такой козырь – кафтан золотым шнуром обложен, глядит на наших собак да ухмыляется… Так меня досада, сударь, взяла! Известно, собаки наши в дороге поизмялись, шерсть навежилась. «Что, говорю, любезный, почем смешки продаешь?» А у самого так и кипит сердце на этого самого щеголя, будто он мне обиду какую произвел… Чуяло сердце недоброе… Ну, а он ничего не сказал, засмеялся и пошел в людскую.