Иван Аврамов - Игру начинает покойник

• Название: Игру начинает покойник
• Автор: Иван Аврамов
• Жанр: Детектив

Эд Хомайко, украинский офицер-миротворец, возвратившись из Либерии, узнает, что его единственный родной человек – дядя Модест Радецкий, покончил жизнь самоубийством. Такова, по крайней мере, официальная версия следствия, в которую Эд, прекрасно зная характер своего опекуна, абсолютно не верит. Он предпринимает собственное расследование, в ходе которого разоблачает преступную банду дельцов, поднаторевших на торговле раритетами, – они, организовав беспрепятственный «коридор» на таможне, переправляют за границу редчайшие иконы. Но вскоре выясняется, что к смерти известного искусствоведа Радецкого они прямого отношения не имеют. Эд на полпути не останавливается. Дальнейший поиск сталкивает его с организаторами мерзкого притона, и не только – они профессионалы шантажа, которые не брезгуют ничем, даже убийствами, если понимают, что их «лавочка» может быть прикрыта. В мире людей искусства и от искусства кипят как возвышенные, так и низменные страсти. И нередко случается так, что на кону оказывается человеческая жизнь…

---

Иван Аврамов Игру начинает покойник

Глава I

Я вздрогнул, как от резкого окрика, – не каждый ведь день приходит послание… с того света. Причем так неожиданно: сидя в тишине и уюте моего кабинета-спальни, я принялся листать толстый фолиант «Зеркала недели», еще два дня назад вынутый из почтового ящика. Письмо (так, конечно же, случайно вбросил его почтальон) притаилось между седьмой и восьмой страницами. Обычный конверт с изображением руин замка XV века в неведомом мне селе Губкив, только вот адрес получателя начертан изящным каллиграфическим почерком моего родного дяди Модеста Павловича Радецкого, которого похоронили два месяца назад, когда я еще находился в Либерии.

Сердце мое застучало с такой же частотой, с какой каблук чечеточника выбивает дробь на сцене. Обратного адреса нет – но небытие в нем и не нуждается, верно? А вот, обратив взор на штемпели, я тут же проклял «Укрпочту» за ее сомнительное нововведение: как же, с некоторых пор решили обходиться одним штемпелем. А он, сиротливый, как единственная медалька на груди ветерана, свидетельствовал, что письмо отправлено из Белой Церкви пять дней назад. Стало быть, если отминусовать два дня, пока конверт тихо прятался себе в «Зеркале недели», путешествовал он трое суток. Что же, «крейсерская» скорость наших почтовиков мне известна, но спасибо уже за то, что письмо дошло.

Признаюсь, конверт я вскрыл не без внутреннего трепета. Да, это дядин почерк – каждая буковка живет сама по себе, не соединяясь с другой, а выведена так изящно, что лично я, дабы сотворить это маленькое чудо каллиграфии, потратил бы на нее не меньше минуты.

Дядя приветствовал меня со счастливым возвращением из Либерии и выражал надежду, что тех нескольких тысяч долларов, которые я заработал как миротворец, вполне достанет на осуществление моей мечты – покупку приличной иномарки, естественно, подержанной. Но вот, наконец, те строки, ради которых Модест Павлович и взялся за перо. «Жаль, Эд, что не довелось нам свидеться. Ничего не поделаешь: человек предполагает, а тот, кому он как кость поперек горла, располагает. Как ты понял, я не Всевышнего имею в виду, уж кем-кем, а богохульником я никогда не был… Единственное, о чем хочу тебя предупредить: не верь никаким россказням обо мне. Как любила говаривать твоя мать, а моя незабвенная сестра, все это – туфта на постном масле. Или еще – ложь в квадрате.

Эд, понимаю, что у тебя сейчас шарики заехали за ролики, но… Но больше пока ничего сказать тебе не могу. На связь выйду позже…

А то, о чем ты сейчас подумал, абсолютно не соответствует истине. Никуда ехать и никого беспокоить не надо».

Меня аж обдало знобким жаром – как точно дядя угадал мои мысли! Конечно же, он имел в виду мое жгучее желание тут же вскочить, накинуть куртку и отправиться на кладбище, где похоронен Модест Павлович, а там уж попросить забулдыг-рабочих раскопать свежую могилу, чтоб собственными глазами убедиться, действительно в гробу лежит мой дядя, а не кто-то другой. На миг я допустил, что этот последний приют вообще пуст, как дом без хозяина. Сие не исключено, если учесть, что Модест Павлович Радецкий по натуре был великим шутником и мастером розыгрыша. Кое-какие из его «шарад» помню по сей день. Например, хитро щуря левый карий глаз – правый был зеленоватым, с рыжими искорками, дядя вопрошал: «Две головы – хорошо, а три лучше. Что, по-твоему, имеется в виду? Я, тогда еще бездомный провинциал, которому столичный родич любезно предоставил свой кров, должен был мгновенно сориентироваться, сопоставив тот, вполне очевидный, факт, что Модест Павлович сейчас чистит двух большущих пиленгасов, с тем, рассчитанным на памятливость, обстоятельством, что в морозилке «Норда» уже с неделю ждет своего часа внушительная голова осетра. Ответ, стало быть, примерно таков: «Это уха, которую вы, дядя, сварите. Или заливное из рыбы». Угадав, я получил тогда в награду бутылку голландского пива. Но далеко не все дядины загадки оказывались мне по зубам. Как-то я купил к чаю конфет, которые назывались «Шедевр». Дядя, едва на них взглянув, тут же с подковыркой произнес: «А вот «Шедевр» твой я не съем. Отгадай, почему?» Конечно, я мог бы оказаться на высоте, если бы удосужился сказать, как припечатать: «Потому что вы и без того имеете дело с шедеврами» – Модест Павлович, между прочим, был доктором искусствоведения и состоял членом сразу нескольких экспертных комиссий по оценке произведений искусства, вывозимых за границу. Непревзойденный знаток украинских икон и украинской живописи XIX и XX веков, Модест Радецкий без устали консультировал музейщиков, устроителей выставок, директоров галерей, разных нуворишей, желающих сделать дорогостоящее приобретение в виде картины известного мастера или старой иконы и боящихся отдать бешеные бабки за какую-нибудь искусную подделку. Не знаю, как дядя, которого дергали все кому не лень, еще умудрялся находить время на монографии, книги и статьи для популярных журналов.

Я вложил письмо в конверт и еще раз подумал: а что, если вся эта печальная и странная история со смертью Модеста Радецкого не что иное, как великолепный розыгрыш? Что он жив и, скрываясь где-нибудь поблизости, прячет свою неподражаемую ухмылку в щегольские, всегда аккуратно подбритые усики? Покуражусь, дескать, маленько, а вскорости и объявлюсь. Вот тогда и посмеемся, а, Эд?

Конечно, непредсказуемые поступки присущи практически каждому живущему на земле, но я, если честно, так до конца и не мог поверить, что такой большой жизнелюб – щеголь, дамский угодник, если даже хотите – женолюб, гурман и тонкий ценитель прекрасного, как мой дядя, мог покончить жизнь самоубийством. Модест Павлович Радецкий, как поведали мне, выбросился с балкона девятого этажа. И произошло это глухой, вьюжной февральской ночью, где-то между тремя и четырьмя часами. Само падение осталось незамеченным. Снег, который сыпался всю ночь, полузамел Модеста Павловича. Первой его, бездыханного, увидела дворничиха Лариса в седьмом часу утра. Убедившись, что жилец, которого она хорошо знала, мертв, тотчас вызвала милицию. Вот и все, что мне рассказала и сама Лариса, и соседи дяди – отставной военный летчик Иван Петрович Швед и его жена Людмила Константиновна, воспитательница в школе-интернате для слабовидящих детей. Да, они вспомнили еще и о похоронах: много людей, много венков, много цветов, теплые слова, признание больших заслуг покойного перед отечественной культурой. А отпевали Модеста Павловича в Свято-Ильинской церкви, что на Подоле. Кто-то из его друзей вспомнил, что этот тихий, неброский храм нравился ему больше других.

Может, дядя погиб в результате несчастного случая? Нет, эта версия отметалась начисто. Зачем человеку, который курил в своей квартире, где хотел, ничего своими руками не мастерил – они у меня выросли совсем из другого места, шутил Модест Павлович, торчать глубокой ночью, в стужу, на балконе? Значит, это действительно было самоубийство, хоть я лично, как ни копался в закоулках памяти и, зная многое из дядиной жизни, никаких видимых причин для этого не находил. Неразделенная любовь? Этой дурацкой мысли я в глубине души улыбнулся: для сорокавосьмилетнего красавца, убежденнейшего холостяка, коим являлся мой старший родственник, такой вариант исключался совершенно. Меланхолия, депрессия, жесточайший сплин, когда даже зеленая трава на газоне кажется черной, точно выжженной напалмом? Отпадает. Дядя был врожденным, неисправимым оптимистом.

Тогда, значит, убийство? Такая невеселая мыслишка проклевывалась у меня неоднократно, но я гнал ее от себя прочь, как плод распаленного воображения, больной фантазии. Но кто и зачем убил? Квартиру не ограбили – небольшая, но, я бы сказал, крепкая коллекция картин мастеров киевского андеграунда в целости и сохранности. Дорогие вещи и определенная сумма денег, которая на тот момент была в доме, тоже нетронуты. Убийство из-за мести или ревности? В принципе, вполне возможно. Профессиональная деятельность Модеста Павловича? Не исключаю. Время ведь такое, что страна распродается оптом и в розницу, все лучшее, что в ней есть, вывозится и эшелонами, и в «кейсах». Кому-то, сильному и беспощадному, Радецкий встал поперек дороги? Допускаю. Дядя, сколь мне известно, на сделки с совестью не шел. Обо всем этом я, повторяю, подумывал и неделю, и две назад, как только прилетел из Либерии и узнал печальную новость, но только сейчас, когда прочитал отправленное из Белой Церкви, а точнее, из небытия, письмо, мой мыслительный процесс приобрел четкие очертания. Ясность! Она нужна мне так остро, как совсем еще недавно я жаждал глоток холодной воды в жаркой Африке. Завтра нанесу визит следователю уголовного розыска или прокуратуры, занимавшемуся делом о смерти искусствоведа Радецкого. Потом встречусь с его близкими друзьями, а вдруг они после некоторого колебания произнесут: шерше ля фам. Что ж, тогда буду искать женщину. Впереди у меня два месяца отпуска, и кое-что, если не все, я обязан прояснить для себя.