Михаил Лившиц - Полевой сезон

• Название: Полевой сезон
• Автор: Михаил Лившиц
• Жанр: Русское современное

Романтика дальних дорог, открытие ценных месторождений, песни у костра – так чаще всего представляют себе профессию геолога. Но сюда необходимо еще добавить тяжелый физический труд, знания, интуицию, близость полевого геолога к природе. К животному миру. Об этом рассказывает книга. Широкому кругу читателей.

---

Полевой сезон Михаил Борисович Лившиц

© Михаил Борисович Лившиц, 2016

ISBN 978-5-4483-5459-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Кто-то сказал: «Каждый человек может написать хотя бы один рассказ». Или – нет, не так: «Каждый человек может рассказать хотя бы одну такую историю из своей жизни, которая была бы интересна всем». Я думаю, книга, собранная из таких рассказов-историй, стала бы одной из самых интересных, самых талантливых, самых поучительных книг в мире.

Мы много лет были знакомы, дружили семьями, но никогда не исповедовались один перед другим, не посвящали один другого в свои душевные тайны. Не знаю, мечталось ли ему, Михаилу Лившицу, когда-нибудь взяться за перо. Пожалуй, нет. Иные были у него желания, иной характер, склад мыслей. В юности его увлекала физика, хотелось поступить на физмат в университет, и медаль, полученная в школе, к тому располагала… Но в 1950 году на физмате требовались не только соответствующие знания, но и соответствующий «пятый пункт». И он поступил в Горно-металлургический институт в Алма-Ате, стал геологом.

Гитарные переборы, маршруты, проложенные по бездорожью, звезды размером с яблоко, повисшие над ночной степью, последняя банка консервов, при свете костра вспоротая ножом… Все это было, конечно. Однако, представляется мне, геология для него существовала прежде всего как дело, которое требует и физического напряжения, и кропотливейшего труда, и – главное – работы мысли. Поскольку был он не просто геологом, а геологом-прогнозистом.

Как-то раз по ходу работы над романом «Ночь предопределений», в котором герой мимоходом соприкасается с геологами, я зашел к Михаилу Лившицу – проверить одну-две детали. Завязался разговор. Скорее это был даже не разговор, а монолог, произнесенный довольно монотонным голосом, тихим, ровным, невыразительным. Но глаза его, темные с глубинным, отраженным в стеклах очков блеском, так внимательно смотрели на меня, так настороженно наблюдали за моим лицом, что я, вначале не без усилия старавшийся уследить за негромкими глуховатыми звуками голоса Лившица, вскоре уже с жадностью ловил суть, заключенную в их оболочке.

А суть была в том, что на бурение одной скважины требуется иной раз до миллиона или полутора миллионов рублей, в зависимости от глубины бурения и характера грунта. И это еще не предел: в Америке, умеющей считать деньги, бурение скважины на Аляске, бывало, обходилось в три-четыре миллиона долларов. Но так как для разведки месторождения бурится и десять, и двадцать, и более скважин, причем нередко – впустую (поскольку не всегда предположения оправдываются), можно представить, в какую копеечку обходятся затраты на разведку!.. И потому так важно с достаточной точностью прогнозировать местонахождение полезных ископаемых. Поскольку же находятся они на глубине и сотен метров, и двух, и пяти километров, заполненных твердыми, слежавшимися за миллионы лет породами, прогнозирование – это всегда и учет известных уже данных, и как бы гадание по руке, и основанное на интуиции искусство…

Да, дело заключалось отнюдь не в гитарных переборах и ночевках у костра… То есть – да, да, все так, но и стертые на первых порах ноги, и тяжеленные, набитые образцами пород рюкзаки, и бескрайние степи, и горячий воздух пустынь, и скалистые горы – все, чем богат наш исхоженный из конца в конец Михаилом Лившицем и его сотоварищами Казахстан, – все это было в его жизни, но кроме того – маленький самолетик, на котором по строго намеченной системе облетал он участок за участком, сверяя рельеф и карту, прибавляя на ней к известному неизвестное, меняя, исправляя… Самолетик, повисший между небом и землей, посадка, заправка, снова небо, переплетение серых, зеленых, коричневых полос, нитки арыков, зеркальные осколки озер…

Унылая работа для регистратора, поиск, загадки, сокровенные, таимые землей тайны – для проницательного ума…

А после многих лет работы геологом-разведчиком и практиком-съемщиком, после защиты кандидатской – Казахский институт минерального сырья, иные масштабы, но в сущности – продолжение всего того же: разгадывание, угадывание, поиск, прогнозирование: где, на какой глубине, в каком количестве хранят земные недра уголь, нефть, металлы, минеральные удобрения и где, в каких масштабах перспективнее начать разведку… Пожалуй, в этом-то и заключалась для Михаила Лившица привлекательность геологии – как науки, профессии, главного труда протяженностью в три десятка лет.

Казалось, в тот вечер, сидя на балконе дома, расположенного на самой окраине Алма-Аты, перед весенним распаханным полем, где сизая туманная дымка мешалась с густеющими сумерками, я впервые понял, почувствовал этого человека. И мне сделалось как-то неловко, стыдно, когда вспомнилось, как литераторы, филологи, друзья и знакомые Лившица и его жены, филолога и литературоведа, с апломбом рассуждали о стихах и журнальных новинках, как азартно и сурово выносили свои приговоры, касающиеся литературных сфер, и довольно снисходительно поглядывали на молчаливого хозяина, а он внимательно, чутко ловил каждое слово, но редко вставлял свое… Помню, тогда, на балконе, вслушиваясь в его рассказ, подробный и точный, лишенный красок и эмоций, я подумал, что именно он, обычно скромно молчащий в нашей компании, жил полной, естественной, подлинной жизнью, а не ее, по сути, блеклым отражением…

Однако уже начинался последний, долгий период болезни, которая в конце концов и увела его «в ту страну, откуда нет возврата»… Гасли силы. Мучительней становились боли. Труднее становилось держать привычный темп в работе, не отставая от других, не делая себе послаблений – он этого не допускал… И вот случилось так, что мир, в котором плавали в поднебесье орлы, гремели горные потоки, белели грибы под сырыми, замшелыми пнями, где над разбитыми дорогами курилась рыжая пыль и хлестали по веселой листве деревьев проливные дожди, – мир этот сжался до квартиры, бескрайние дали – до экрана телевизора. Знакомые, избегая разговоров о болезнях и медицине, обходили его дом стороной, да и сам он, Миша Лившиц, не был охоч до таких разговоров.

И вот тогда-то его жена, доктор филологии Лилия Леонидовна Бельская, или, проще, Лиля Бельская, как принято было называть ее в своем кругу, сказала мне:

– Ему необходимо чем-то заняться. Мы думали-думали… И вот… Он начал писать. Он ведь хороший рассказчик, очень хороший: пускай попробует… Правда, он никогда за это не брался, но вдруг получится? Как вы думаете?

– Да, да, конечно, – сказал я, что же мне оставалось ответить? – Каждый человек может… – и процитировал бог весть кому принадлежащее изречение, которое уже приведено выше.

Прошло некоторое время – Лилия Леонидовна вручила мне первые написанные мужем рассказы. Я начал читать их со скорбным чувством: сколько раз мне приходилось убеждаться, что графоманами становятся не только тщеславные бездари, жаждущие известности, лавровых венков и больших гонораров, нет – среди них немало людей и застенчивых, и бескорыстных, и трудолюбивых, и достаточно повидавших, и досыта настрадавшихся в жизни. Виноваты ли они в том, что природа обделила их одним-единственным: писательским талантом?.. С такой вот боязнью и начал я читать рассказы Михаила Лившица, уже значительное время не выходившего из дома, по квартире же передвигавшегося с помощью палочки…

И вдруг…

Талант – всегда чудо, тайна, непостижимость. Талант – это не одно лишь умение из множества слов отобрать наинеобходимейшие, наивыразительнейшие и возвести из них искусное строение. Это еще и своего рода сверхчуткость, сверхслух, способность уловить то, что находится как бы за порогом обычной чувствительности. В годы, когда рос, работал, жил Михаил Лившиц, происходило противоестественное привыкание нашего общества к жестокости, крови, смерти; жалость и сострадание считались достойными осуждения, а порой и сурового наказания; мир однажды и навсегда был разделен на «своих» и «чужих», при этом вчера еще «свои» сегодня попадали в «чужие», которых следовало ненавидеть и при первой возможности – уничтожить… Слово «милосердие» обозначалось в толковых словарях как архаизм. Но и теперь, восстанавливая многие из позабытых, изъятых понятий, мы куда дольше будем восстанавливать в наших сердцах простые, неизуродованные человеческие чувства.

…И вдруг я читаю – это был один из первых рассказов Лившица – о том, как в степи, на привале, геологи увидели гадюку: «…раздался громкий крик Нины: „Змея!“. Она резко вскочила и отбежала в сторону. Меня будто пружина подбросила – я мгновенно оказался на ногах и посмотрел туда, куда указывала Нина. В первую секунду я просто остолбенел: прямо к нашему столу прыжками двигалась крупная змея, далеко выбрасывая голову и грозно шипя. Никогда в своей полевой практике не видел, чтобы змея нападала…» Герой рассказа убивает гадюку, размозжив молотком ее голову, рассекает тело – и внезапно в порванной коже видит «шевелящихся, в палец величиной, змеенышей. Они как будто были завернуты в целлофан». И вот проходит много лет, проходит целая жизнь, но «до сих пор я спрашиваю себя: почему змея бросилась на нас, ведь мы ее ничем не побеспокоили… И все-таки не перестает мучить мысль: был ли у меня в эти несколько шоковых секунд другой выход – кроме убийства?..»