Митрополит Антоний (Храповицкий) - Собрание сочинений. Том II

• Название: Собрание сочинений. Том II
• Автор: митрополит Антоний (Храповицкий)
• Жанр: Религия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-485-00112-4, 978-5-485-00113-1

Во второй том Собрания сочинений митрополита Киевского и Галицкого Антония (Храповицкого) (1863–1936) вошли его статьи, выступления и проповеди полемического, догматического и наставительного характера, посвященные самым разнообразным темам и событиям, главным образом вопросам нравственности и духовной жизни.

---

Таким образом, в мировоззрении Толстого находим ту существенную поправку, выгодно отличающую его от других русских писателей и философов, что он принимает основной взгляд на смысл жизни, близко подходящий к требованиям православия, хотя и отрицает все догматы последнего. Учение нашего писателя о постепенном совершенствовании личности, с такой настойчивостью проводимое и в его художественных произведениях, стоит гораздо ближе к церковному учению о жизни, чем современное так называемое интеллигентное общество, которое и слушать даже не хочет о различных средствах совершенствования личности, о посте, уединении, бедности и т. п. Даже некоторые славянофилы, писатели наиболее близкие к национальному сознанию русского народа (как, например, А. Толстой), и бытописатели среды духовной (например, Лесков) допускают возможность мгновенного возрождения личности без всяких подвигов. Вообще современная русская интеллигенция не любит даже слышать о какой-либо серьезной борьбе с собой, с собственным эгоизмом, так что в этом отношении основной взгляд Толстого заключает в себе весьма много симпатичного, и если наши современники над ним не решаются смеяться, то и читать его не любят именно вследствие глубокого понижения своих нравственных интересов.

Эта же черта его мировоззрения в значительной степени приближает к идеалам русского народа и дает основание для той особенной любви, которую Толстой имел к простому народу, которого ставил гораздо выше интеллигентного общества. Конечно, наш писатель превозносил его не за то, что он не имеет образования, а за то, что нравственные принципы простым народом понимаются и сохраняются чище и совершеннее. Науку о добродетелях, практически ведомую народу, Толстой считает наиболее ценной из всех знаний. Наш писатель является противником школ, школьного образования, но он, собственно, против тех знаний, какие теперь преподаются в школах и гимназиях и против школьной организации. Науки же, занимающейся изучением нравственной области, он не отвергает.

Сохранением нравственной чистоты жизни простой народ, по взгляду Л. Н. Толстого, обязан 1) религии, 2) земледельческому быту и 3) бедности. В этом отношении сказка его «Иван-дурак» исчерпывает все его философские размышления на эту тему. Подобное предпочтение простого народа перед интеллигенцией проводится Толстым и в комедии «Плоды просвещения», где прямо устанавливается тот вывод, что мужик и лучше, и умнее так называемых образованных господ, над которыми автор жестоко издевается. Любовь к простому русскому народу делает Льва Николаевича в некотором отношении более национальным, чем националистов-консерваторов, которые все же не могут отрешиться от некоторого преувеличенного мнения о достоинстве интеллигенции и смотрят на простой народ лишь как на почву, на которой может процветать пышный цвет интеллигентных классов общества.

Признавая земледелие и бедность главными условиями общественной нравственности, Толстой в свою личную жизнь стремился внести те же условия нравственного усовершенствования. Но отречься от собственности оказалось не такто легко, хотя по его теории и выходило, что с этого следует начинать возрождение. И вот, почувствовав в этом неудачу, Толстой горько жалуется в одном из своих писем к Энгельгардту на свое бессилие в проведении этого принципа в жизнь: «Не могу отречься, – писал он, – но пусть меня пожалеют, пусть научат, а не укоряют, не бросают камнями…»

В данном отношении Толстой приближается к церковным взглядам на бедность как на условие совершенства. Но в то время как Церковь, согласно с учением Спасителя, высказанным в повелении богатому юноше, требует прежде, чем добровольной нищеты, исполнения всех прочих заповедей: не убий, не прелюбы сотвори, не укради, чти отца твоего и матерь твою, и затем уже, как завершения добродетелей, продай имение и дай нищим (см. Мф. 19, 18–21); Л. Толстой, напротив, хотел начинать с того, что Церковью ставится как высшее звено подъема жизни. Прибавим, кстати, что вполне понятно, почему заповедь о бедности может быть обращена лишь к человеку, исполнившему прочие заповеди Моисея. Представьте себе, если человек пьяный, развратник, кощунник, не повинующийся родителям, раздаст имение свое и обратится в бедняка, то что из него будет? Он обратится в босяка, праздного попрошая или дармоеда-приживальщика. Нормальное развитие высшего подвижничества в народной жизни представляет нам картину постепенного восхождения в таком порядке: сначала подвижник долгое время подвизается в тех же условиях общественной и семейной жизни, в каких родился, изучая священные книги, проводя жизнь в посте и молитве. Затем уже, когда видит препятствие дальнейшему совершенствованию, то удаляется от своего общественного положения, отрекается имущества и идет в монастырь и в смиренном подчинении своей воли руководству старца завершает свое земное поприще, достигая высокой степени духовного зрения. И если Толстой восхвалял жизнь простого народа, то ему следовало лишь принять такую программу, какая преподносится сознанию простого человека в церковном научении. Главным же основанием этого порядка является у простого народа вера в Господа Иисуса Христа, почитание Его Пречистой Матери, предпочтение главной добродетели – смирения и пр.

Между тем Толстой здесь не захотел уподобиться простому народу и хотел руководить и руководствоваться своими фантастическими выводами, почему и оказался в таком жалком положении.

Что касается второго условия, подмеченного Толстым у простого народа, именно земледелия как такого занятия, которое содействует сохранению большей чистоты нравственной жизни, то и тут он совпал со взглядом христианским. У Сираха говорится, что земледелие – дело хотя и трудное, но священное и установленное Богом (см. Сир. 7, 15). Опыт же подтверждает, что развитие фабрично-заводской цивилизации убивает нравственную чуткость души и развивает разнообразные пороки. На фабричного и вообще на человека, оставившего свою землю и ушедшего в город на легкую работу, народ наш взирает как на своего рода отщепенца, как на личность падшую. С большим удовольствием поэтому приходится отметить тот протест, с которым выступил в газетах Л. Толстой, когда заговорили о необходимости расселения народа на отрубное хозяйство и разрушения крестьянской общины. В этом вопросе он тоже совпал с мнением русского народа, который бытовое общинное устройство считает священным, так как это приближает к монастырскому быту, с которого и скопирован наш исконный семейный и общинный строй, насколько это возможно. Любовь простого народа к монастырскому укладу жизни, где каждый работает на общее благо общины, со строгим подчинением установленным правилам, – эта черта в характере русского народа отмечена и в литературе, и первыми славянофилами, и современными писателями, например, В. Немирович-Данченко в его повести «Крестьянское царство», где описывается жизнь Валаамского монастыря.

При полном отрицании Церкви и духовенства в своей теории Л. Толстой разделяет благоговение народа перед аскетическим бытом лучших монастырей и находит большое удовольствие говорить с монахами. Как чисто русский обыватель, Л. Толстой предпочитал ученым богословам именно тех монахов-самоучек, которые своими личными подвигами достигали или дополняли познание законов внутренней борьбы со злом. Вот почему он любил оптинского старца Амвросия, ходил некоторое время по монастырям, исповедовался, – словом, старался делать то же, что делает простой народ в своем стремлении поучиться духовному доброделанию. Но и в этом Л. Толстой допустил крупную ошибку. Говение, путешествия по святым местам и прочие дела подвига, предпринимаемого русским народом, полезны бывают для таких людей, у которых предполагается уже твердо установившаяся религиозная убежденность. Для людей же колеблющихся, отвергающих основные истины христианства, эти средства будут непригодны, и необходим другой путь теоретического, научного разбора и доказательств в тех коренных богословских вопросах, которые кажутся мыслителю темными и даже соблазнительными. На это весьма метко указал Льву Николаевичу епископ Исидор, посетивший его в Москве вскоре после отлучения. На предложенное увещание Толстой ответил: «Я свои убеждения не выдумал, а проверял их собственным опытом, путешествуя по монастырям и причащаясь неоднократно». «Но опыт-то был неудачный, – заметил ему гость, – ибо причастие не для сомневающихся, а для верующих. Помните, что было после первого причащения с одним из Его учеников: после сего куска вошел в него сатана (Ин. 13, 27)».

Оставаясь в этом случае типичным русским барином, Л. Толстой допускал только сверхъестественный, мистический путь возвращения веры в свою душу, а пособия научные не только отрицал, как и все научное богословие, отождествляя его с западной схоластикой, но договорился до такого абсурда, будто Символ веры не может быть никоим образом согласован с Нагорной проповедью Спасителя. Как же тогда смотреть на жизнь прп. Антония Великого, свт. Иоанна Златоуста и других бесчисленных проповедников, положивших жизнь на защиту Символа веры и явивших вместе с тем миру великие и неподражаемые на все века образцы добродетели?