Николай Еленевский - Сердцебиение (сборник)

• Название: Сердцебиение (сборник)
• Автор: Николай Еленевский
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2015
• ISBN: 978-985-7103-72-0

Героями сборника стали земляки автора. А сюжеты выстроены на прожитом и пережитом в детстве, юности, зрелом возрасте, на увиденном и услышанном на дорогах жизни.

Через описания природы родного края, диалоги, бесхитростные эпизоды из жизни понимаешь, насколько сильно писатель любит свою землю, как крепко связан со своей малой родиной, с людьми, живущими там.

Повествования писателя изложены захватывающе, со здоровым юмором, раздумьями, лирическими отступлениями, с вкраплением полесского говора, что делает его прозу запоминающейся.

---

То, что природа и на самом деле «любила» полешуков, частенько испытывала их на прочность, нередко писалось в газетах. Или затопит, или засушит. А могла преподнести кое-что и похуже. На моей памяти майские да июньские заморозки 2001 года. Когда в председательских кругах вспоминали тот тяжелый год, директор ЧУП «Сошно» Юрий Хвостюк, докурив очередную сигарету, как-то мне сказал:

– Вот здесь оно, то 23 мая, – и потер грудь. – Я тогда только в должность вступил, и на тебе…

Прежде чем выбросить окурок, привычно, как делают практически все, кто трудится на торфяниках, растер его прокуренными до янтарной желтизны пальцами (две пачки в день) в труху, растер вместе с огоньком, пеплом и табаком. Обычно так гасили окурки и те, кто воевал.

Вспоминали, и опять накатывала неумолимая горечь тех дней. Казалось, она и не исчезала. Просто иногда затухала на время. А затем, дай только повод, всплывала, выскакивала из глубины, словно ожидая этого момента, чтобы растревожить душу. Крепко посадил тот год некоторые хозяйства, наверное, ниже и не придумаешь.

Председателя сельхозкооператива «Лыще» – тогдашнего колхоза имени Кирова – Казимира Линкевича теми днями я увидел на поле. Люди сказали, что он там, вот и я поехал к нему. Он сидел, обхватив голову руками, и не слышал, как мы подъехали: поля не было. Голо-пусто на земле. Чернели убитые холодом свекла, картошка, кукуруза… И ни подойти к Казимиру, ни посочувствовать… Было боязно даже взглянуть ему в глаза. Знал, что увижу в них только эту холодную обугленность полей, на которые он возлагал столько надежд, которые пропитаны людским потом.

На селе говорили:

– Вот, как Мамай прошел, будь оно все неладно.

– После Мамая, может, что-нибудь бы да и осталось, а здесь…

В огородах над почерневшими грядками и картофельными загончиками причитали, заломив руки к небу, старухи. Какой-то селянин, скомкав кепку, вытирал мокрое от слез лицо: «Ой, Господи, помоги перенести…»

Затем вдогон майским прошли июньские заморозки, которые добили то, что еще уцелело. В том же «Лыще» холода извели свыше 70 процентов полей. Свеклу, кукурузу и того больше. А ведь это был его, Казимира Линкевича, первый председательский год. Год, когда он вернулся сюда, в родные места, где родился, где учился, откуда шагнул в большую жизнь.

В других местах оказалось не лучше. Природные катаклизмы рубцами легли на сердце большинства руководителей здешних хозяйств района. И не только Пинского. Звонил на родину – в Лунинец, такая же картина. Как сообщили из Столина, у них не лучше. И Ганцевичи тоже плакали.

Молодое белорусское государство, по сути, ничем помочь пока не могло. Оно само только-только набирало силу, как набирает ее не по своей воле переболевший пахарь. Он знает, что вот-вот выйдет в поле, что еще не раз порадуется ему.

И на то он полешук, чтобы жить, трудиться, невзирая ни на какие невзгоды.

…Яромчик стал рассказывать, как возили отца в Чернитово на родовое поле. Старик встал перед ним на колени и долго-долго шептал «Молитву на нивах», как шепчут самое-самое: «…и даждь ему приносити плоды во время, исполнены благословения Твоего: и всякаго зверия и гада, червь же и мухи и ржу, зной и вар, и безгодныя ветры, вред наносящия, отжени от него».

И птичий спев…

И благоухающая весна…

…И седой, как лунь, отец, стоявший перед всем этим на коленях. Может, в последний раз так стоявший.

– Теперь понимаешь, почему я согласился, – говорит Петр. – Слушай, ты видел, как цветет черемша?

Как цветет черемша, я видел в Карпатах, но чтобы здесь, у нас, на Полесье… И не соврал, ответив «нет». Он обрадовался:

– Тогда покажу. Это напрямую километров шесть отсюда, около Борок. Какой запах! А цвет! Целое сияние! Это мое любимое место еще с детских лет. Поедим ее вдоволь! Нет ничего вкуснее черемши с черным хлебом.

Жолнеж

С 1937 по 1939 год в Войско Польское только из Пинского повета призвали около тысячи молодых белорусских парней. А сколько их всего было призвано по всей Западной Беларуси! И у каждого новобранца своя судьба, своя нелегкая жизненная дорога. Им было суждено попасть в круговерть начавшейся осенью 1939 года Второй мировой войны, защищая Польшу как государство, которому они присягнули. Многие жолнежи прошли тяжелый путь немецких и советских концлагерей. Часть из них во время формирования Войска Польского вошла в состав его первой дивизии имени Тадеуша Костюшко и приняла бой с немцами на Белорусской земле под Ленино. Другая часть добиралась через Иран, чтобы сражаться в составе войск коалиции и покрыть себя славой под Монте-Касимо.

Седой, как лунь, высокий, не согнутый ни жизнью, ни старостью, Миколай Иванович Дырман по вечерам на исходе дня садился во дворе под березой, закуривал и молчал. Думал. О чем? Может, о том, что набралось больше вопросов, чем ответов. Хотя, наверное, спасибо судьбе и за то, что к концу жизни судьба все же повернулась к нему. Да еще Прасковья. Это она захотела, чтобы Миколай постоял за себя, за все то, что осталось позади. А то ведь как и войны у него не было. И Победы тоже.

У всех была. У таких, как он, нет.

Ни на одном этом празднике никто не вспоминал о нем, бывшем польском солдате, на чью долю выпало столько всего, что рубцами легло на всю оставшуюся жизнь.

Не раз и не два говорили мы с ним об этом. Сколько архивов довелось мне, тогда военному журналисту, поднять, сколько запросов послать, чтобы каждое сказанное им слово подтвердить документально.

И только теперь, на склоне лет, пришло к таким, как Миколай, спасибо от польского народа. Пришло во многом благодаря той политике, которую по отношению к участникам Второй мировой войны стала проводить новая Беларусь.

Пригласят старых солдат в Варшаву и будут там чествовать как героев. С Пинщины таковых набралось свыше двух десятков человек. Получат они медаль участника войны сопротивления и указ к ней первого президента Польши Леха Валенсы. Свозят их к местам былых боев, где глаза застелет слеза воспоминаний…

* * *

…Плохое знамение выпало в тот год его родному селу Лунин. И кто его наслал? С соседями жили мирно, разве что лобчан могли подразнить, довести до белого каления, а то и до дрючка в руках. Но чтобы до «красного петуха»? Борони Бог.

Скорее всего, в таком знамении было виновато само село.

Тем вечером 1926 года Илья Голова с Грицом решили погрузить на подводы доски, чтобы с утра пораньше свезти в Пинск и продать. Пречистая – большой праздник, и базар большой. Покупателей много, и за хорошие доски давали хорошую цену. Когда нарезали их на местном лесозаводе у Бромберга, спрятали в клуню, чтобы, не дай Бог, лесники князя Друцко-Любецкого не пронюхали. Тогда или большой штраф, или долговая тюрьма.

Когда зашли в клуню, Илья прибавил огня в керосиновой лампе и повесил ее на крюк:

– Ладные доски, – удовлетворенно сказал он.

– Гроши будут, – подтвердил Гриц.

Замолчали, принялись за работу. Уже заканчивали, когда Илья, поворачивая последнюю, зацепил лампу. Огненная струя вместе с разбитым стеклом плеснула на солому. Клуня вспыхнула, словно в ней порох держали. Еле успели Илья с Грицом выскочить да коня подальше отвести.

И поплыл над селом истошный крик:

– Пожа-а-ар!!

Нет ничего страшнее такого крика. До этого огонь несколько раз опустошал лунинские улицы. Еще не забыло село, как, обняв ступку, металась с безумным взглядом около горящей хаты Оля Оброменя, а ее Роман все старался вынуть из проемов новые окна, за которые уплатил немалые деньги и совсем недавно вставил.

Хаты стояли почти рядышком. Крыша к крыше. Теснота. Да и крыши где соломенные, где камышовые. А если ветерок… – пошел плясать огонь.

Вот и теперь сразу задымилось у Романа Рублева, у Головиных, за ними у Мыла, Космича занялось.

Затем вдруг сразу через несколько огородов плеснуло огнем. Это над хатой Миколая Сверыпыча. Тот жил один. Бобыль бобылем. Уже спать собрался, когда услышал людские крики. Оделся, да сразу в клеть, где в обвешанном паутиной углу хранил сбережения на черный день. Сунул горящую лучину, чтобы угол получше высветить, – паутина порохом вспыхнула, от нее соломенная крыша…

Разгулялась стихия. Выгорела улица по одну сторону до Великаши. По другую – до Ивана Ткача. Сюда, ближе к центру, село спас большой огород Лобков. Не хватило сил огню перемахнуть через него.

Повезло и Ивану Дырману, Миколаевому батьке. Только сараи сгорели, а хата уцелела. И на том Бога благодарили, что хоть окрайцем своей милости, да не обошел их.

Погоревали при беде. Порадовались тому, что не совсем разорила.

– Вот, сынок, напасть какая, – говорил Миколаю отец, – чтобы на твоем веку никогда таких пожаров не встречать.

Не думал он, что суждено сыну и не такое увидеть.

Строились, правда, долго. Не было денег на покупку леса. Билет на порубку выдавался у князя раз в год и стоил 15 злотых. Заработать негде. На всех лучших работах трудились поляки. К себе не подпускали. Пристроилась семья к еврею Бромбергу на лесозавод колодки из лесу возить. Антон, Володя, они постарше Миколая, отцу помогали. За это получали 90 грошей. За них можно было купить килограмм колбасы (стоил он 70 грошей), еще 20 оставалось на курево. Свой табак садить не разрешалось. Хочешь – бери в краме. Нет – не кури. Если пару колодок своровать удавалось, то везли в Пинск. Ночью, чтобы утром продать на фанерную фабрику и к обеду вернуться. Стражники знали об этом заработке и караулили. Не дай Бог было попасться им в руки. Могли и побить крепко, и в тюрьму упечь. Побои ладно, стерпятся, а вот тюрьма…