Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том II

• Название: Собрание сочинений в двух томах. Том II
• Автор: Валентин Николаев
• Жанр: Эссе
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-98948-035-7

Во второй том вошли произведения последних лет в творческой жизни писателя. Ввиду радикальных перемен в жизни страны, во взглядах писателя происходит радикальное переосмысление ценностей, всё сильнее и сильнее с каждым новым произведением звучит тревога за судьбу страны, народа, родной культуры. Многие из произведений этих лет отмечены критикой и литературными наградами разного уровня. Появление духовной прозы знаменует новый поворот в творческой судьбе писателя. А рассказы последних лет полны боли за судьбу маленького человека, брошенного на произвол судьбы, и тем не менее не утратившего своего человеческого достоинства, по-прежнему стремящегося к высшему проявлению добра и правды.

---

Он не ошибся, умер на рассвете, когда в полях было удивительно тихо, шел первый легкий снег. В деревне все ещё спали, лишь по белому межнику гуляла соседка, босая, полураздетая. В великой предутренней тишине она осторожно срывала опушенную снегом полынь – собирала букет из «первых зимних цветов». И очень сердилась, когда белые цветки облетали и таяли у нее на голых руках и коленях.

56. В середине России – голая дорога под дождливым осенним небом среди голых неплодородных полей. Куда ведет она и откуда? Во все стороны бескрайняя нужда, серость, забитость, пьянство, потеря всякой веры.

Потеря веры не только в будущее, но – и в прошлое, то есть замутилась историческая память. Есть одна вера – в непредсказуемость, случайность.

Дорог посреди России много, но идти и ехать по ним никто уже не решается: и дорого, и везде одинаково плохо. Все сидят дома возле своих родных кладбищ. Сейчас одну дорогу до кладбища люди только и могут осилить. Так живет провинция. А у нас вся Россия – провинция.

57. Прошлое часто было не совсем таким, как об этом рассказывает история. Дело в том, что историю пишут победители и первая их задача – оправдать свою победу любыми путями. У победителей плохих историй не бывает.

Будущее чаще всего нам является не таким, как об этом загадывают и обещают нам историки и политики. Опять же: будущим они оправдывают своё настоящее. Основное подтверждение того и другого: политики то и дело говорят неправду, даже о современности, то есть о нас с вами, говорят лишь с той целью чтобы запутать и обмануть своих политических соперников. Вывод: политическая жизнь имеет мало общего с жизнью народа. Задача народа: зорко следить за лозунгами и действиями политиков. И всегда сохранять нейтральность к их устремлениям, не менее чем вполовину от общего населения. Тогда при тайном замысле трудно будет погубить страну и народ. К этому выводу давно пришли все цивилизованные страны Европы. Народ же послушный политикам чаще всего живет не своей жизнью, а жизнью заложника.

58. Сейчас жить трудно еще и потому, что – самостоятельно. Самостояние обязательно для всякого. У нас же многих это напугало, лишило рассудка, обидело… Мы еще и собственную жизнь не считаем своей, а надо дойти до того, чтобы всю Россию считать своей и беречь ее как собственность, и не только свою, а – дедов, и внуков. Тогда все и наладится.

59. В лесу ж дорога хороша, а просека еще лучше. Почти на любой просеке можно найти пенек, и если устал, то не следует и ходить больше по лесу: на просеку «выходит» из лесу любой гриб поближе к свету, по просеке кочуют осенью рябчики. Как самолет, черной тенью, распластав могучие крылья летит тяжелый глухарь, выходят оглядеться кабаны… Да мало ли кто. Даже зайчик-беляк и тот любит прогуляться по просеке пока не спугнут его. А спугнут – юрк в сторону: и опять в лесу, под защитой кустов и стволов.

Особенно красив на просеке листопад в серенький задумчивый день, когда плывут над вершинами облака и изредка прорывается из них солнце.

60. Живет в моем болоте заяц, русак. Может быть, последний по округе. Весной, когда добираюсь из города через болото к своему дому, он обязательно перебежит мне дорогу, остановится совсем рядом в поле и глядит, как я снимаю тяжелый рюкзак со спины.

Через день или два, оттопив свой дом, иду рано утром на ток – опять он мелькнет белыми штанишками, утекая с окраины поля в кусты. Летом соберусь за грибами – выскочит из-под елочки. И зимой, побелев, крутится тут же, в своих и моих родных местах. Убить его – не составляет труда, и много раз была такая возможность. Но не могу я на него поднять ружье: он стал мне вроде друга, даже больше – он хозяин тут, а я частый гость. Ну убью, а кто же меня будет встречать весной? Ведь родных уже нет. Иногда думается: «Наверное он меня считает как охотника ненормальным.» А я – его. Но уж лучше два ненормальных, чем один очень деловой и «умный». Одному – скучно.

61. Осень. И поселяется в полях и перелесках сиротство земли. Задумывается обреченно вся округа, будто кто обидел ее. И гнетет душу какая-то вина. Правда нет уже прежнего страха перед партией и сельсоветом, нет ответственности за «передовое ученье». Но и радости никакой нет. Есть тревога за будущее России и всей Земли.

62. В октябре отходит наша природа: деревья: кустарники, травы – все будто умирает. Но умирают не на совсем, а только до весны. Почему же в человеческой жизни не должно быть общей весны? Если человек сотворён сложнее дерева, то может ли его жизнь завершаться так же как у дерева?

63. Дорога, особенно просёлочная, всегда кажется мне живой. Она чем-то напоминает реку, но «течёт» как бы в обе стороны. Дорога – это не просто земля, по ней постоянно течёт жизнь людей. И если бы она умела писать – сколько бы она могла нам поведать о людских судьбах – о думах, слезах, откровенных разговорах, мечтах, встречах, печалях…

64. Другое дело – лесная просека. Идёшь по ней из лесу, кончается она, и всегда тянет остановиться и оглянуться. Просторно и покойно в сухом осеннем лесу. Посидишь минут пять на осенней просеке – и обязательно что-то да случится: или гриб боровик глянет на тебя из-подо мха как из под шапки, или глухарь как самолёт протянет воздушным коридором и обдаст тебя шумом и ветром крыльев, или просто слетит с осины лист и пока мельтешит до земли как оранжевая бабочка, что-то вспомнишь или подумаешь о жизни такое, чего за всё лето на ум не пришло.

65. Когда заблудишься в тумане посреди поля, то бываешь не только огорчён, а вроде, и рад: мир перестаёт существовать для тебя в прежнем виде; ты изолирован, вычеркнут из прежних размеров поля, дорог, всей округи… Ты один и совершенно свободен. Может, что-то подобное испытывает человек и в свой крайний срок на земле. Может, это единственное отрадное чувство – свобода от прежней жизни.

66. Погожие дни осени. Они будто для того и даются, чтобы испытал человек короткое тихое счастье перед долгой зимой. Только в это время жизнь кажется хрупкой, почти призрачной и совсем не принадлежащей нам.

67. Чего больше: беззакония или беспризорных диких мест по России? На тысячи вёрст лежит неприбранная, неприкаянная земля: вроде наша и вроде ничья; и взять нельзя, и власти о ней помнят как бы в полудрёме. Так и живём по отдельности: земля, леса, реки – сами по себе, а мы, люди, – тоже отдельно. И отдельно ото всех жила и живёт Москва, а в ней уж совсем обособленно ото; всех – Кремль и Белый дом. И у всех одна задача – выжить. Но беда в том, что каждый стремится выжить либо сугубо лично (лучший случай), либо за счёт другого, других. А согласного действия так и нет.

68. Прошло лето 97-го года. И опять ничего не случилось. Земные глашатаи пьяны, корыстолюбивы, немодушны…

Вот предзимье, первый снег, туман… Каплет в саду с яблонь, каплет и по всему лесу. Всюду, где валяется мёртвая листва под деревьями, стоит вкрадчивый смутный шорох – будто земля шепчет деревьям последнюю – древнюю молитву. А они стоят покорно как на исповеди, и слёзы сами капают у них на мёртвую лиственную плоть. И хочется постоять молча рядом, приобщиться хоть к их таинству: так оскудела и замкнулась душа.

69. До 1991 года страной управляла перезревшая компартия, теперь недозревшая комсомолия.

И вот страна ждёт, когда перелинявшие комсомольцы дозреют. Но что это будут за «фрукты» – никто не знает.

А пока хоть бы один приличный завхоз на всю страну!

70. Большевики воспитали особую категорию людей – советских. У нас даже академик очень часто похож на шпану, жулика. Почему бы? А иначе ему просто было не выжить и уж, конечно, не выйти в академики. Ему постоянно была нужна имитация серости, то уголовщины, то холуйства… Выход из этой нравственной комы ещё не освоен. Первые опыты могут быть со смертельным исходом. (Андрей Сахаров).

71. У большинства нашего населения главное впечатление от деревни: холодно, голодно, грязно. У иных: природа, тишина, покой. И редко у кого: хлеб, продовольствие, благосостояние страны.

Люди, проклявшие свои поля и крестьянство, не имеют права на счастливую и даже просто нормальную жизнь. Наше крестьянство первым проклял и начал уничтожать Ленин (как класс в революции «несознательный»). Однако большевики не стеснялись потом называть многие хозяйства: «Колхоз им. В. И. Ленина», совхоз «Путь Ильича» и т. п. Бывало ли где и когда-нибудь большее двуличие и бесстыдство?

72. У нас было столько гениальных людей, которым не поставлено ни знака, ни памятника. И был один человек, которому памятников стояло столько, что из них можно было собрать целый полк или колхоз, возможно, и не один. На «жизнь» каждого такого памятника государство тратило значительно больше средств чем на жизнь рядового колхозника. Вот они: мёртвые-вечно живые и живые – вечно полумёртвые.

73. Все больше боюсь поздней осени в деревне. Все умерли, все гибнет, земля наша мертвеет. Поля уходят в зиму, в безнадежъе. В тёмные ночи по пустым дорогам и заброшенным деревням бродит как голодный волк последний колхозник – ищет где что недоукрадено, недоразграблено, не догнило… Скоро и воровать будет нечего, и он умрёт как все его одногодки. А землю купит московский аферист, перепродадут её раз пять, и в конце концов появится в этом колхозе какой-нибудь заграничный хозяин, посеет тут лён и будет нам втридорога продавать «голландское» полотно.