Анатолий Сорокин - Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая

• Название: Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая
• Автор: Анатолий Сорокин
• Жанр: Русское современное

Земля и Отечество! Судьба и Предназначение! Что было и ради чего!.. Был Сталин, Хрущев, целина, деревни и деревеньки, навечно лишенные цивилизации. Деревеньки, которых уже нет. А что есть, люди, товарищи, господа? Что есть, в печенку нам, неприкаянным, и пониже поясницы? Жить-то ведь хочется не в будущем, сейчас хочется жить… …Трудно говорить честно и прямо Отечеством с не остывающей болью, хватающей стенокардом, но я все же попробую, насколько получится… А. Сорокин

---

– Любопытно, как же ты будешь разговаривать с ними? – спросил вдруг Кожилин.

– Интересно если, скажу. А то лучше вместе поехали, своими ушами услышите мужицкую критику. Не напугаетесь встречи с народом, Николай Федорович?

– Да уж скажи, сделай одолжение, чего тут пугаться? Возникнет нужда, могу приехать, – насмешливо предложил Кожилин, снова сбивая его с толку непонятным поведением.

– Угомониться на данном этапе, – сказал сурово Андриан Изотович. – Побаловали тем прогрессом, давайте весной займемся серьезно. Март вон закончился, апрель за ворот залазит, что меня вчера дед Егорша примчался напомнить… Да, да! На первом плане у меня личные огороды видятся, хочу заявить заранее расплодившимся недоумкам. А в Маевке, кроме четырех-пяти мужиков, навоз перестали на них вывозить, лапки задрали. Дак это говорит вам о чем-нибудь или не говорит? А если еще зимовать придется? – Прижав руки к груди, словно собираясь просить о чем-то и умолять, или больно ему было, выдохнул: – Ну, какую выгоду вы получили, ответьте, Митрича у меня сманив… других десяток? Половина-то – куда глаза глядят, а не к вам. Не к земле они, от нее кинулись, навсегда разлучившись с деревней. А своих сколь, ваших собственных сколь уплыло под общую неразбериху, считали когда, Николай Федорыч? За Чернуху я вам… – Заорал, бледнея: – Не троньте Чернуху! Трижды за март вызывали. Во сколь! – Загибая лишние пальцы, оттопырил три, помахал сцепившимися руками: – Вишь! А с четвертого… Да где устоишь, плюнешь, с вами лишь бы не связываться, ведь вы все равно припомните…. Если уж из края поджимают.

– Товарищи, – привскочил снова главный агроном, худощавый, досиня выбритый мужик средних лет, – в обстановке подобной демагогии… Да товарищ Грызлов просто не понимает нашей главной линии! Андриан Изотович, ты же не понимаешь, это по всей стране! Наше будущее – крупные, благоустроенные села и деревни. Ваши Маевки – всеобщий позор и убожество, оставшееся в наследство нашей партии после военной разрухи!

– А рушил кто, я с Маньками-Дуньками, обутыми в деревянные модные башмаки на босую ногу в мороз под сорок, или те, кого присылали на кадровое укрепление? И где они, крутые вояки бабьего лихолетья? А мы здесь, зачуханные да непригодные, сеем и пашем, хорошо или плохо под вашим централизованным управлением страну кормим. Убо-ожество! Круглово, ставшее захудалым отделением, вместо того, чтобы самому вознестись до центральной усадьбы – убожество? Да глаза ваши где? Память куда подевалась?

– Андриан, Андриан, спусти пар, не забывайся, – властно и жестко вмешался директор, и вовремя, неизвестно до чего мог бы договориться взбешенный управляющий, чем-то похожий сейчас на неудержимого Данилку.

– Да за такие слова, товарищи… А вы покрываете с первого дня, Николай Федорович, – продолжал возмущаться агроном.

Сглотнув ком в горле, Андриан снизил тон и перебил агронома:

– Я все понимаю и нечего меня покрывать: я – не корова на случку, а ты не бугай. Это лезущие во власть, как ты, непонятно в кого разыгрались, переселение любым способом – и делу конец! Куда? Где – это светлое будущее? Вы постройте сначала нарисованные на плакатах замечательные агрогорода со всей необходимой инфраструктурой, новой техникой обеспечьте. Или снова как в начале совхозного строительства, с землянок и пластянушек? На глазок отмерил, колышек вбил, и с комсомольским приветом, товарищи! – И закашлял, захрипел, будто налетев на невидимое препятствие, ушибся упрямой мужицкой грудью: – Ладно, отодвинем пока огороды, хотя далеко не собираюсь отодвигать, денек-другой потерпят. Коровы коровами, а сеять вы собираетесь, хозяева земли? Или, может, уменьшился план?

– Собираемся, – с прежней усмешкой произнес директор, лишь усиливая в Грызлове не остывающую злость. – И в лучшие сроки, Андриан Изотович, ты разве против?

– Я не против, против чего тут быть против, – не находя объяснения поведению директора, буркнул Грызлов.

– Ну и договорились, Андриан Изотович, – Кожилин улыбнулся, – спасибо за обещание, твоему слову я верю.

Окончательно растерявшись, Андриан Изотович нелюбезно стрельнул в него глазами и выпалил:

– Я никаких повышенных обещаний не давал, у меня добрая треть механизаторов смылась, так что…

И сникал, увядал под пронзающим взглядом Кожилина.

2

Кожилин распустил руководящий совхозный актив, так и не приняв окончательного решения о судьбе Маевских дойных гуртов. Грызлов ощущал, что меж ними осталось что-то недосказанное и, направляясь к двери, не спешил, пропуская других, ожидал, что директор окликнет, задержит. Этого не случилось, Андриан Изотович потолкался в пустой приемной, надеясь перехватить Кожилина, когда тот поедет домой, но директор выходить не спешил.

Николай Федорович Кожилин не был уроженцем деревни, знал и понимал ее до поры-времени по-своему, не выше и не ниже служебного положения. Выдвинутый сразу после войны на должность заместителя председателя райисполкома, став скоро председателем – кадров-то не хватало, война хорошо подчистила, в деревни он приезжал, как приезжает всякий руководитель его ранга. И все же люди его всегда выделяли, шли с гражданской докукой, поднимали серьезные, требующие безотлагательности вопросы. Кожилин не увиливал, чаще и чаще брал смелость безотлагательно, в меру компетенции и полномочий решать наиболее острые и срочные. А начиная решать, сталкивался с такими вопиющими противоречиями между «можно и нельзя», «положено и противозаконно», таким холодным равнодушием к самому человеку, что не мог не взрываться, не превышать установленных полномочий. Скоро на него посыпались хитросплетенные жалобы «пострадавших» и откровенные наветы. Наступил момент, когда Кожилина охватило не просто минутное отчаяние, а настоящий страх.

И не столько за себя, за себя он перестал бояться еще на войне, сколько за дело, которым занимался, в целом, за человеческое достоинство.

В том, что его, бывшего руководителя райисполкома, убрали из активной жизни и снова вернули, бросили вдруг на отстающий глубинный совхоз, крылось не столько доверие к нему, хотя доверие, конечно же, было, сколько поспешая попытка исправить огрехи действующих руководителей разных инстанций, вскрывающиеся в связи с культом, желание убрать подальше и по-возможности уберечь от новой непоправимой беды, если еще можно было уберечь. Оказалось – можно. И он уцелел благодаря молодому секретарю райкома Василию Полухину (все же не все оказались полными идиотами испортившейся системы), с большим опоздание, но разрядившего грозу над его головой. Побывав в тяжелой переделке и многое передумав, он уже не мог относиться к жизни по-прежнему, стал осторожней в поступках, осмотрительней и всячески оберегал от неприятностей таких близких и дорогих ему людей, каким считал Андриана Грызлова. На существенные перемены в совхозе он пока не решался. Много ездил по деревням, ночевал в бригадах, людей для беседы не вызывал, сам шел к ним, сам заводил нужные разговоры, не стыдясь переспрашивать и выспрашивать, чего по-прежнему недопонимал, казалось бы, в крестьянской мудрости, не настолько мудрой или мудреной, настолько требующей обычной рассудительности, на удивление мало кому постороннему посильной.

К Андриану Грызлову приезжать было бессмысленно, Маевский управляющий —крепкий хозяйственник, в посторонних советах дилетантов при власти не нуждается, указаний ничьих не ждет, а мысли свои высказывает столь резко, что многих приводит, мягко говоря, в смущение.

Да и не хотелось ему в своем раздернутом состоянии на половину «за тех», на половину «за этих» сердитых мужицких откровений и неизбежных вопросов, которые никто, кроме Андриана Изотовича, не решится ему задавать и на которые у него нет ответов. Обывательская районная общность мелконьких интеллектуалов была заряжена и настроена на исполнение без рассуждений, заранее знающая, что отвечать ни за что не придется ни недоумкам, ни «умкам», умело изворачивающимся за дубовыми дверьми высоких кабинетов, если не подвернется какой-нибудь злостный и открытый враг трудового народа.

Не зная в совершенстве деревенскую психологию, не умея предвидеть и хоть как-то просчитать поведение сельчанина, сгоняемого с веками насиженного места, план социалистической индустриализации сельского труда Кожилин принял сразу и безоговорочно, недоумевая, почему решительно против настроены такие зубры деревенской жизни, как Андриан Грызлов. Ведь вместе когда-то удивлялись заграничной цивилизации, изумительно дружным и самоуправляемым сельскими общинами без лишних и тяжеловесных политических надстроек, в которых не жизнь, а рай. И ни животноводческих ферм на отшибе, похожих на бараки для заключенных, утопающих в навозной жиже, ни вдрызг разбитых, непроезжих дорог, тянущихся по всей России на сотни и тысячи верст. Конечно, и климат не тот и расстояния., что накладывает печать. Правда, Грызлов и тогда был уклончив, не договаривая всего, все же буркнул, что наши просторы никак не располагают к подобной цивилизации, нам до нее не менее тысячи лет.