Анатолий Сорокин - Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга третья

• Название: Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга третья
• Автор: Анатолий Сорокин
• Жанр: Русское современное

Перестройка, шоковая терапия, гибель империи, Горбачев, так и не покаявшийся перед народом, Ельцин с командой младороссов, бесстыдно обманувший народ, обещая совсем другое. Ведь помним, как вчера… Видел, слышал, участвовал. Как запомнилось, как пало на ум, так и легло на бумагу. Был честен и откровенно уважителен к прошлому, в котором дед мой был до последнего дня с Колчаком, а отец сложил голову под Смоленском красным пулеметчиком.

---

– Из фондов нашей лесопилки выделяю, имей ввиду… В честь твоего выздоровления.

– Там – ваша, а здесь – уже не ваша стала? – обиделся Андриан Изотович. – Вы, Николай Федорович… Ну, ниче, ниче, теперь я на месте. Пришла ваша очередь за валидол хвататься, покою не дам, не рассчитывайте.

Он был рад поговорить с Кожилиным, рад его доброму густому голосу. И не грозил он ему, а, скорее, настраивался на привычную рабочую волну. Собравшиеся в конторе слушали затаенно, подталкивая друг дружку локтями и вскидываясь горделиво, с нескрываемым восхищением поглядывали на своего разоряющегося вожака.

Совсем не к месту будто бы рация поинтересовалась:

– Коньячком еще не балуешься?

– Повода нет пока, Николай Федорович, чтобы на коньяк раскручиваться. Был бы повод!.. Хотя дед Паршук уже предлагал…

– Коньяк? – не поварила рация.

Грызлов успокоил:

– Не, на коньяк не потянет, всего лишь читком пригрозил.

– А сможешь? – все так же непонятно домогалась рация.

– Смотря, по какому случаю – в гости приедете?

Рация кашлянула, выдержав паузу, сказала густо, совсем близко:

– Газеты читай, найдешь за что.

– Читаем вроде. На денек-другой попозже вас, но читаем.

Голос директора приобрел новую, более сочную окраску и объявил на весь притихший кабинет:

– В сегодняшних Указ о награждении тружеников села нашей области. С орденом тебя, Андриан.

Андриан Изотович отстранился от микрофона, перевел растерянный взгляд на мужиков.

– Ну! Ну! – спрашивал въедливым шепотом Данилка. – Орден какой… Какой орден?

– А какой орден, Николай Федорович?

Вышло глупо, наивно; ошпарив гневным взглядом подсказчика, Андриан Изотович крикнул с надрывом:

– За что хоть, Николай Федорович?

– Одни считают – за высокие показатели бригады, за работу, а я – за характер, за уважение к земле.

– За уважение! – недовольно буркнул Андриан Изотович. – За одно уважение пока и медалей не дают… Эх, да ладно, если такие шаньги с пирогами! Спасибо, Николай Федорович! Явно твоя рука чувствуется. Спасибо!

В трубке послышался звучный смех:

– Удачно ты позвонил, мы с утра в райбольницу нацелились специально. Ха-ха, вот была бы конфузия! Ха-ха-ха! Ну, дома встречай. Выезжаю.

Щелкнуло, пискнуло, и голос Кожилина пропал.

2

Земля захлебывалась талыми водами. Дружно потянулись на север птичьи стаи. Рассекая воздух упругими крыльями, падали на заливные луга заречья. Гусиный гогот, клекот журавлей, неистовый утиный кряк будоражили сине-прохладные дали.

Запрокидывая голову и провожая частые стаи, Савелий Игнатьевич гудел:

– Язви, баловал когда-то ружьишком… Бродни повыше, да на озера денька бы два.

У Трофима вдруг развязался язык.

– Мы с Данилом однажды пальнули дуплетами по манкам деда Егорши, – сообщил усмешливо, раздирая рыжую заросль вокруг мясистых губ. – Сдуплетили на потеху деревне.

– Побольше схотелось, – рассмеялся Савелий Игнатьевич.

– Побольше, ага! Данил всегда в командирах: кучно уселись, безмозглые! Тихо! Товсь залпом. По счету три – бахай!

– Ну? – Савелию Игнатьевичу хорошо, сладостно, в каждой жилке весеннее буйство. Силы в нем столько, что рабочая брезентуха не выдерживала могучее движение груди.

– Бахнули и все «ну». Токо шипенье над камышами.

– Манки? – шумливо вскинулся пилорамщик и зашелся надрывным смехо.

– Они, язви в загривок! Егорши придурка! Удачно сдуплетили на свою голову.

– Ловко. Дак, а дед-то куда глазел-блазнился?

– Егорша? Он с той стороны озера, кабы с этой. Он с то-о-ой, под зарядами оказался, рыба-мать! Как вскочил, как лупанет встреч поверху со своей довоенной калибровки немецкого образца, у Данилки двустволка из рук. Бултых, и как не было ружьишка.

– Утонуло?

– На дно, куда бы еще!

– Ныряли?

– Ну, а как, само не всплывет. Ружье, как-никак, явись-ка на глаза Мотьке?

– А ты?

– Ну и я, из той же закваски… Было шуму, пришлось откупаться, чтобы Егорий на смех не выставил. Мотька целый месяц в банешку на ассамблеи не пускала. Да ну, скукота, как неприкаянные.

На пилораме несусветная грязища. Стоя на комлях, Венька раскачивал стойку в передней подушке лесовоза. Бревешко болталось, но не вылезало, Венька психовал:

– Не хочет, глянь ты! Никак че-то, дядька Савелий?

– А тебе – через пуп да колено! Нахрапом! Давний урок не забыл, когда Трофима чуть не угробил завалом!

Венька сопел, как паровоз, испускающий лишние пары, еще злей наваливался на стойку.

– Заклинило, значит, – сердито бросил Савелий Игнатьевич.

В сердцах отпихнув сосновый стояк, Венька попросил:

– Стукни снизу разок. Пошибче.

– Придерживайся, гляди, мокро кругом.

Топорик для серьезного дела был слишком легок, но стойка заметно подавалась. Савелий Игнатьевич бил азартно, с размахом, хотя бить снизу вверх было неудобно. Венька раскачивал бревешко, дергал, обхватив его крепко и прижимая к груди. Выдернул, но потерял равновесие и пал под Савелия Игнатьевича, в грязь. Лесины неохотно шевельнулись, заговорили угрожающе.

– Каша манна, ввел опять в грех! – Не успев испугаться за Веньку, Савелий Игнатьевич подставился зашевелившимся угрожающе бревнам, крякнул, упираясь грудью в липучую смоль, налился кровью.

Бревна накатывались, страшно давили; что-то хрястнуло в нем…

Поняв, что не сможет больше удерживать непомерную тяжесть, он мог бы еще отскочить, и было сильное желание отскочить, спасая грудь, но где Венька?

Пилорамщик хотел крикнуть ему, предостеречь, а кричать было нечем. Не оставалось свободных сил. Грудь немела, сдавали дрожащие ноги, ногти все глубже погружались в янтарную бездну, пахнущую тайгой и горячим солнцем.

– Да где же ты, манна каша! – Изловчившись, Ветлугин развернулся, подставил плечо.

– Охламон паскудный, второй раз лесоповал устроил! То меня едва не угрохал, теперь… Держись, Савелий, щас! – Рядом пыхтел и тужился Бубнов. Залитый грязью, взлохмаченный, топтался над Венькой, покорно свернувшимся в ногах у него.

Набегали по доскам шофер лесовоза и Семка Горшков.

Семка вскочил на кабину, вогнал в брус подушки ломик.

Покачав, вогнал глубже.

– Всех делов, басурмане: головой надо шурупить… Отпускай помаленьку.

Когда рабочие отступили, Семка выдернул лом, бревна, глухо переговариваясь, весело покатились на землю

– Фу, язви вас! – облегченно вздохнул пилорамщик, прислушиваясь, что же так противно ноет в груди.

Вроде бы ничего неестественного, по груди и спине растекалась, ослабевая, самая обыкновенная боль. Растирая ключицу и саднящее плечо, Ветлугин пошел к поющим пилам.

Бубнов недовольно ворчал за спиной:

– Верхогляд! Склизко, а ты как играешься, Венька. Сила, она слепая. Из-за собственной дурости тебя однажды сомнет и ково-то безвинного.

– Нарочно я? – утираясь обшлагом толстой куртки, оправдывался равнодушно Венька – легкомысленность его была неподражаемой.

3

Солнце купалось в лучах заречья. Стоял грачиный гвалт. Проводив машину, Савелий Игнатьевич сделал необходимые отметки в журнале и направился в контору на вызов бухгалтера, шагая размеренно, с той удовлетворенностью, которая присуща человеку, не имеющему ни грехов за душой, ни черных мыслей.

Весенний настрой ровного и размеренного вошел в него недели две назад, все снова казалось простым и ясным, какой он любил больше свою новую деревенскую жизнь. Легко приняв ее, вставал он теперь значительно раньше, чем поднимался когда-то в тайге, научился радоваться пробуждающимся степным просторам точно так же, как радовался когда-то умиротворенности утренних дебрей. Это теперь стало самым важным – жить размеренно, тихо, знать главное место, свои человеческие обязанности. И чего бы ни наваливалось больше в течение дня – душевной радости или сплошных огорчений, – он все равно готов был жить и быть вечно. Потому что у него появилось выстраданное право, были семья, Варвара, будущее дитё, он был нужен им вместе взятым и дорогим.

Просто быть, как он жил много лет в тайге, для него давно потеряло смысл, а вот быть нужным – не могло потерять никогда.

Семен Семенович щелкал костяшками. Подняв на лоб очки, вытер усталые глаза.

– Ознакомься с новыми расцепками, чтобы не наговаривали, что от меня, я предупреждал. – Задойных подвинул бумаги.

Отношения меж ними выровнялись к лучшему, хотя излишне напряженными никогда не были, Савелий Игнатьевич держал слово, заметных нарушений не допускал. Ну, а по мелкому, кто не изворачивался перед бухгалтерией, исходя из общих потребностей; на мелочь, разумеется, если она умно упрятана в прочих благополучных цифрах, обставлена толково, не такие законники закрывают глаза. Это установившееся молчаливое взаимопонимание устраивало обе стороны: и пилорамщиков, накручивающих ежемесячно к прямому и как бы законному заработку по десятке-другой, и бухгалтерию, которая откровенно презирает грубые подтасовки, заметные невооруженным глазом.