Юрий Зафесов - Ячея. стихи

• Название: Ячея. стихи
• Автор: Юрий Зафесов
• Жанр: Поэзия

Стихи, стихопроза, стихоплетство и стихоплетение разных лет, как итог блуждания внутри самого себя человека, обживателя замкнутого круга, однажды осознавшего, что его внутреннее пространство гораздо объемнее его же внешнего, материально-осязаемого мира…

---

«Живущий в пору перемен…»

Живущий в пору перемен,
истертый жизнью в наготу,
понаблюдай из квашеной капусты:
вот ручеек, как Цицерон.
катая камушки во рту,
возвысился в ораторском искусстве.

Вот зоревые снегири
на вербе в дребезгах зари
торжественны, как в храме самураи.
Вот на седые валуны
опустошают пузыри
хохочущие пьяные сараи.

Жующий свой нелегкий хлеб,
гляди, как щурится, сомлев,
бездомный пес по кличке Аристотель.
Он охраняет свой скелет.
Вот светляки влетают в хлев,
а будущее светится в истоке..

Испивший огненную сушь,
неси сверзающийся нимб
в заклад распоясавшемуся сброду.
Мы что имеем – не храним.
Вон Пик Вселенной, а под ним
порода, изолгавшая природу.

Московские тракты

В. П.

Вырастает отрок из штанин, несуразен, то есть бесподобен. Перманентно пьяный гражданин, житель исторических колдобин. Имбирем напоенный экстракт гражданину глотку припекает. Из-под сапога Московский тракт истекает, словно избегает, как дворняги бешеной слюна, как снега стенающего марта – от енота от полоскуна и до полоскучего штандарта.

Тракт Московский – галочий насест. Просквозив бараком и сараем, он бежит из сотен разных мест, из любых неведомых окраин. Вслед ему глядит абориген, черным грибом голод утоляет: подзаборный галлюциноген только так в Московию гуляет.

Тракт Московский – горняя стезя, ниспаденье северного ветра. Под куранты умирать нельзя, умыкнув пришествие рассвета. Это внял доживший до седин, невзначай повенчанный со славой, перманентно трезвый господин, угловатый житель златоглавой. Он вошел, меня предостерег: «Не терплю плебейской укоризны! Мы и есть те ниточки дорог, что связуют помыслы Отчизны».

Раздумье над картиной покойного друга

А всего-то – пара страстных взмахов, и – взлетая, таю над толпой. Я не видел столько красных маков: вышел в небо – кончился запой. Значит, город не убил желанья жить, творить и отрываться с крыш. Над землей – молитвы и камланья. В гуще я – крылатый замухрыш. Повстречавший тучи липкой твари, душной мошки, оклубившей взор, я горю в трущобах киновари, отражаюсь в заревах озер. Я шумлю, спугнув аборигенов, повисаю в тучах пристяжных, различаю многих диогенов, аввакумов, грозных, шергиных. Я пою – Шаляпин (не Каррерас) – на границе света и ни зги, над алмазным Мирненским карьером замыкаю дантовы круги. Вскользь лечу на русским рассеяньем: все, что видел издали, вдали истекает северным сияньем, завывает в снеговой пыли. И напомнив мне о черной шахте, кто-то черный шепчет о судьбе…

Кто крылат – летайте, продолжайте! Растворяйте Родину в себе!

Баня

Помраченье мне путь означало,
когда шла ты по сходням к воде.
И молчание, словно мочало,
повисало на банном гвозде.

Пар крепчал, отдавала печурка
жар камням – скорлупе черепах.
И слепая голодная щука
целовала твой огненный пах.

Ни Бодлера ни помня, ни Рильке,
вслед тебе я глядел, как дурак.
И – дерзнул, и – шагнул из парилки
прямо в брезжущий брызжущий мрак.

«Бродит солнце в осеннем саду…»

Т.Б.

Бродит солнце в осеннем саду,
ветви вишен мерцают кроваво.
Я к тебе непременно приду,
как придет ко мне грозная слава.
Я увижу её на просвет
и, багровые комья роняя,
подарю тебе терпкий букет
из деревьев, что вырвал с корнями.

«В житии прогорклом и погаслом…»

В житии прогорклом и погаслом,
старый Киренск – мой спасенный рай.
Я умел испортить кашу маслом,
всё во мне творилось через край.

Дед Мелетий, не гневись на внука!
Я на твой покой не посягну.
Мне доступна поздняя наука
собирать по крохам тишину.

«В сквозящем заполночь листе…»

В сквозящем заполночь листе
печаль истаявшего лета.
Я стану видеть в темноте,
устав от недостатка света.
Я первый снег переживу,
я доживу до новой грёзы,
уже струящейся по шву
во тьму дымящейся березы.

«Этот ночной паром…»

Этот ночной паром
фарами озарен.
Вырублен топором
из череды времен.

Глухо плывет в туман.
Был, а уже и нет.
Словно в пустой карман
кто-то просыпал свет.

«В каком году, в каком-таком бреду…»

Е.Д.

В каком году, в каком-таком бреду
ответное возникнет «кукареку».
Я улицу никак не перейду
ведь мне она напоминает реку.

Река… строка… непостижимо дно.
На дальний берег я гляжу подолгу,
поскольку там горит твоё окно,
но я, как ветер, в поле верен долгу.

Долги, долги! Нова моя тоска.
Напряжена весны спинная хорда.
Течет река, свинцовая река,
она безмолвна после ледохода.

Текут века. Крепчает звездный хор.
Мелькают миги. Наступают сроки.
И вот горит не бакен, светофор,
смешав непримиримые потоки.

Прости, мой друг! Тоскою обуян,
влекусь душой к границам и заставам.
Ведь улица впадает в океан,
смыкаясь за спиною ледоставом.

«В личном космосе шторы ветхие…»

В личном космосе шторы ветхие…
Смыслу здравому вопреки
продувают их несусветные
трансцендентные сквозняки.
Я планету из легких выдую
(в стылом полыме полый я).
Между фатумом и планидою
смыслом схватится полынья.
Позитронами да нейронами
невозможно пронять сие
закосневшее в черной проруби
поднавязшее бытие.
Но оцежено винопитие.
Колосятся хлебы стола.
Замираю,
когда наитие
размыкает предел угла.
Ни созвездия, ни мизгирика
не дано мне понять умом.
Оттого моя метафизика
преткновенье в себе самом.

«Бежит через дорогу кобелек…»

Бежит через дорогу кобелек.
А мы не замечаем, как стареем.
Затеплим, дорогая, камелёк
и кобелька беспутного пригреем.
Да, путь далек, беспечен кобелек,
но камельком подлунный мир подсвечен.

Пусть в чистом поле тонкий стебелек
колеблется и верует, что вечен!..

«В многолюдье и в диком племени…»

В многолюдье и в диком племени
голос Вечности груб и прост:
«И в мужском и в горчичном семени
скрыта тайна рожденья звезд…»

Впрочем, всё же не тайна – таинство.
Сир солдатский тупой сапог.
По вселенским шатрам скитаемся.
«Мать Вселенная, ты ли Бог?!.»

«В сверкание дни наряжены…»

Памяти В. М.

В сверкание дни наряжены.
Навстречу таёжный страж:
внезапно из-за коряжины
Володька встаёт Мураш.
В глубокой речной излучине
трубивший в коровий рог,
мосластый, смешной, веснушчатый
и крапчатый, как Ван Гог.
Володька с пищалкой-дудочкой.
Володька среди суков
на петлю короткой удочкой
имает бурундуков.
Пора объясниться знаками.
Но слышу с иных полей
ключей ледяное звяканье,
курлыканье журавлей.
Никак не могу насытиться.
Высматриваю в логу,
брусничники ископытивших
изюбря и кабаргу.

Как прежде торгуют шкурками
эвенк, орочон, якут.
И соболи с чернобурками
по смуглым плечам текут…
Коряги, как пальцы, скрючены.
Я крикну в пустую падь:
«Уже все зверьки приручены,
а звери ложатся спать».
Но вспомню,
мой друг,
растаяли
озера, и звезды лгут.
А соболи с горностаями
уже по тебе бегут.
Мне скорая встреча чается.
Но я не пойму пока
чем купол небес венчается,
где снеги, где облака.

«В сомненья…»

В сомненья,
в боли,
во всплески бессонниц,
в мир удивительный
поэты пришли.
А саламандры
с кипящего Солнца
смотрели на них
как на протуберанцы Земли.

«В спелом яблоке червоточина…»

В спелом яблоке червоточина,
на округлости – след зубов…
Заплутавши во снах пощечина
осыпает кору с дубов.

Звон в ушах, на оси – вращение.
«Дед Пихто да цирк Шапито!»
Тишь, зардевшая от смущения…
«Ослепительная, за что?»

Понапрасну ножи наточены:
быть капустнице за сверчком…

Где-то рощах шумят пощечины,
я их в поле ловлю сачком.

Разговор сторожа с отроком, пикетирующим прошлое

– Расти, расти до полу, борода! Дым из ушей стелись до Сахалина! В строю ходил, но в стаде – никогда. И потому, шагай отсюда, глина… или побудь со мною, мальчуган. На грустной ноте песня у соловки: в утробе недр урчащий ураган, вот-вот сорвет с цепи боеголовки. В часах песок остывший захандрит, не сможет течь в отвалах високосных. Наступит час – земля заговорит, и полетят ракеты в дальний космос. И цель отыщет каждая – свою, далекий гром Создателя разбудит. И это вам не баюшки-баю.