Петр Смирнов - Ласко́во

• Название: Ласко́во
• Автор: Петр Смирнов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-00071-541-3

Ласко́во, с ударением на первое “о”, это название одной из псковских деревень. Её давно уже нет. Нет и многих людей, когда-то в ней живших, или что-либо о ней знавших.

Эта книга – воспоминания и размышления человека, который родился и вырос в Ласко́ве, а потом вместе с народом прошёл труднейшие годы коллективизации, войны, послевоенной колхозной жизни.

---

– Ты, сват, если что не так, меня прости. Прости, что в канун пришёл.

Дяде Мише, конечно, не по нутру гость не вовремя, однако ж обижать не хочет:

– Ладно, ладно, сват, закусывай.

– Спасибо, сват… А я и то подумал – ить мы свои.

Вошла Ксения с ведром и тряпкой.

– Ну, брат, угостился, теперь сходи погуляй, пока я пол вымою. И ты, тятьк, сходи куда-нибудь. Я скоро.

Дядя Миша и Ваня пошли в баню, а Андрей решил навестить и наш дом – как-никак тоже свои. Ведь Ваня – ему зять, а деду Лексею-то Ваня племяш, а Ваське – брат двоюродный. Как же! Свои-и!

Когда Андрей пришел к нам, мы с Митькой и тятяшей вернулись из бани. Туда пошли бабуша с мамой. Отец с нами в баню опоздал, на гумне задержался. Он решил идти мыться после всех.

А пока тоже посадил Андрея за стол. Ещё выпив, Андрей стал уже совсем хорош. Как и у Мишиных, не переставал повторять, что мы свои, хвалил и тех и этих сватов за гостеприимство, просил не судить его, что пришел в канун праздника. Отец осторожно намекнул было на то, что бабам в канун особенно много работы: и готовить, и убрать, и полы вымыть, и самим помыться.

– Да-а, сват, это пра-а-авда, – подтвердил Андрей. – Бабы и всё больше делают. А – только так и надо…

Немного закусив еще, Андрей вытер ладонью усы и бороду, усмехнулся и продолжал:

– А знаешь, сват, какое дело у меня было? По-свойски я тебе уже расскажу.

Не очень-то хотелось папаше слушать пьяные басни новоявленного “свата”, он уже посматривал в окно: не идут ли бабы из бани, однако согласился:

– Ну-ну, расскажи.

И Андрей рассказал.

– А вот, сват, натрепал я льна шесть головок и повёз этот лён в Морозы. Продал и… запил… Всё пропил! И лён… и армяк… А потом кобылу… и дровни… Пришёл домой пешком… И ни копейки денег…

– Ну, а дома-то что? – спросил папаша. – Это ж беда какая!

– Вот: беда! Беда!.. А ить Дуня-то мне слова не сказала. Мне! Жёнку-то мою, Дуню, знаешь?

– А как же? Знаю.

– Ну вот. Хыть бы слово!.. Рада, что сам пришел, во! А что всё пропил – ни слова… Во какая у меня Дуня!

– Наверно, сказать нельзя? – вмешался тятяша.

Андрей оживился:

– Нельзя! А ить я сам себя готов убить: подумать только! Считай, всё хозяйство решил. Хыть вешайся.

– Да-а, – покачал головой папаша.

Пришли бабы. Папаша сказал:

– Ты, Андрей Савельев, прости, а я схожу попарюсь.

– В байню-то? А знаешь, сват, и я с тобой… А то мне …не! А то тебе одному грустно… Ты одевайся, а я вперёд пойду.

Андрей встал, надел шапку и пошел за дверь. Пока папаша собирался, Андрей успел выйти за сарай и направился не в нашу, а в бобкину баню. Почему-то она не была истоплена в тот день. Может, на день раньше топили, или суббота была недавно.

И вот Андрей с пьяных глаз пришел в холодную баню, разделся и сел на полок ждать папашу. Папаша тем временем попарился и помылся в своей бане. Про Андрея, который ему не очень был и нужен, подумал, что тот ушел к Мишиным. Однако на обратном пути увидел следы на снегу, которые вели к бобкиной бане, и пошел по ним. Нашел одежду Андрея в предбаннике и, всё поняв, расхохотался.

Из бани, заслышав хохот, взмолился Андрей:

– Сва-а-ат, твою мать, горазд ты долго! Поддавай скорей, ить я замёрз!

Папаша просто зашёлся хохотом, когда голый Андрей, не веря, что он в нетопленой бане, никак не хотел слезать с полка и всё просил поддать.

Андрея согрели дома самогоном. Ночевать он ушел к Мишиным и там гостил весь праздник.

Смеялись долго.

Сельдишники

Сельдишниками у нас называли старьёвщиков. Иногда они появлялись и в нашем Ласко́ве:

– Эге-гей! Сам выхади, тавариша вывади, ко мне падвади!

Мы, мальчишки, первыми услышим и бежим в край деревни встречать сельдишника. Лошадь его понуро бредёт, не обращая никакого внимания ни на рой слепней, ни на истошный лай Мильтона. Сам сельдишник сидит на куче старых тряпок в передке телеги, дымит самой дешёвой папиросой под названием “смерть мухам”. Ноги поставлены на оглобли, в руках вожжи, поверх серой замусоленной рубахи надета старая-престарая чёрная жилетка. Лошадь будто знает мысли хозяина: в поле идет быстрым шагом, спешит, а как только въезжает в деревню – еле бредёт, дает возможность зазывать покупателей. Мы идём рядом с повозкой, но старьёвщик на нас ноль внимания, вынимает изо рта папиросу и кричит:

– Тряпки, кости, рукава от жилетки, шубные лепни́ (куски), кафтановы воротники – всё берём, селедку продаём, рассол даром даём. Эй, выхади, тавариша вывади!

Напротив матрёниного дома лошадь останавливается сама. Сельдишник слезает с воза, обходит его кругом, поправляет укладку, подтягивает ослабевшие верёвки. К возу одна за другой идут старухи – наша бабуша, тетя Фёкла, тетя Маша Бобчиха. Это – разведка: почём селёдка, почём крынка рассола, нет ли мыла или гребешка.

– Всё есть, бабки, всё! – отвечает сельдишник.

Старухи идут домой за тряпками, костями, а нас посылают в поле сообщить родителям, что приехал сельдишник. И вот возле телеги с бочкой собирается вся деревня и начинается торговля.

– А-а, ты мало навесил, – говорит Груня, – на нашем безмене больше, ей-бо!

– А иди ты со своим безменом! Деревяшка какая-то. Вот – законный безмен. Видишь, номера написаны – вот фунт, вот два, три, видишь?

У Груни, конечно, сроду не было никакого безмена. Он был лишь у нас, деревянный, старый, неизвестно кем сделанный. Им пользовалась вся деревня, когда надо было что-нибудь “прикинуть”. На отполированной многими сотнями рук поверхности были чуть видны вбитые гвоздики – пуд, потом фунты: тридцать, двадцать и десять. Надо, однако, сказать, что при взвешивании было полное соответствие с казённым безменом.

Груня, конечно, спорила потому только, чтобы побольше получить селёдочного рассола. Сдавать ей было нечего – откуда кости, если нет скота? Соберет фунтов пять тряпок – и всё. Много ли рассола на это купишь? Да и другие хозяйки редко покупали одну-две селёдки – не было на что. Довольствовались рассолом.

Нальет бабуша рассолу в чайное блюдце, а мы макаем туда хлеб и с преогромнейшим аппетитом едим его с горячей картошкой. До чего же вкусно!

– Бабуш, дай еще маленько.

– Полно, полно, а то обопьётесь и ночью описаетесь. Больше нельзя.

Уже позже мы стали понимать, что бабуша берегла рассол для тяжело работающих взрослых. Хлеб с пустыми щами или квасом каждый день – такая еда надоедала. А горячая картошка с селёдочным рассолом была в охотку. Один только запах селёдки с льняным маслом чего стоил!

Так что приезд сельдишника в деревню был вроде праздника. Любую работу бросали бабы и спешили домой перетряхнуть свои узлы с тряпками. К тому же не только бочку с селёдкой возили сельдишники. Были у них и мыло, и иголки, и нитки, и гребешки, и даже головные платки для девок и молодух.

С годами сельдишники появлялись всё реже. Их совсем не стало с ликвидацией частной торговли и созданием потребкооперации.

Сон

Шел 1918-й год. Бушевала гражданская война. Не всегда сознательно и не всегда по своей воле мужики оказывались мобилизованными – кто красными, кто белыми, кто зелёными.

В Ласко́ве только Сенька Макаров, муж Груни, оказался с зелёными. Наш папаша и Егор Бобкин, тогда еще холостые, были мобилизованы красными. Папаша в 1917 году жил в Петрограде, после октябрьской революции приехал домой, чтобы пережить смутное время в деревне.

На царскую службу призывали в возрасте 22 лет. Папаша от призыва в 1912 году был освобождён как единственный сын у родителей (был такой закон). Призыв на войну в 1914 году снова обошёл его стороной – его оставили, чтобы не порушить хозяйство (и такой закон был).

В Петрограде отец жил только зимой, чтобы заработать деньги для хозяйства да справить себе и сёстрам что-нибудь из одежды. Работал он на кожевенном заводе Брусницына (после революции – завод имени Радищева).

Летом 18-го года отряд красных, в котором оказался Василий Алексеев, стоял в деревне Вёска Новоржевского уезда. Двадцативосьмилетний Васька вместе с другими бойцами изучал военное дело, нёс караульную службу, чистил винтовку. Отряд, видимо, долго стоял в Вёске, потому что иногда Василия ходили навещать сестра Марфа и двоюродный брат Ваня Мишин. У девятнадцатилетней Марфы к тому же в отряде был знакомый.

Как-то раз объявили срочное построение:

– Стро-оиться! В одну шеренгу станови-и-сь!

Пока собирались и строились, рассказывал потом папаша, он не заметил рядом с командиром бабу, а увидел её только тогда, когда командир вместе с ней пошли вдоль шеренги и стали всматриваться в лица бойцов.

– Этот? – спрашивал командир.

– Не-е, – отвечала она.

Шли дальше.

– Этот?

– Не-е.

Бойцы стали переговариваться.

– Кого ищут?

– Свинью, вишь, у нее зарезали и унесли.

“Ну, меня это не касается”, – подумал Василий. А виновного продолжают искать. Подошли к Василию.

– Этот?

Баба смотрит, смотрит.