Дмитрий Мережковский - Рождение богов (сборник)

• Название: Рождение богов (сборник)
• Автор: Дмитрий Мережковский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4444-0457-7

Тутанкамон, зять царя Египта Ахенатона, отправлен был послом в великое Царство Морей, на остров Кефтиу (Крит). Ожидая свидания с царем в покоях Кносского дворца, каждое утро вел египтянин свой путевой дневник. «Чудо бывает великое на острове Кефтиу: дождевая вода от холода твердеет и белеет, как соль. Снегом называют это здешние жители, а у нас и слова для этого нет, потому что глаза наши никогда такого чуда не видывали». Дрожащими пальцами описывал Тутанкамон то, что замечал вокруг, и делалось от этого ему еще холоднее.

На страницах книги Дмитрия Мережковского оживают седая история, священные обряды, боевые ристалища, ослепительные дворцы в кипарисовых рощах. И высится над всеми красотами залитого солнцем острова Крит грозный белый исполин, жилище бога-быка – каменный город Лабиринт. Трясется, завивается в круги таинственный Лабиринт, и ревет в нем голодный зверь, требующий все новых и новых страшных жертв.

---

– Чиста ли ты, девушка, от пищи животной?

– Чиста, – ответила Эойя.

– Чиста ли ты, девушка, от крови человеческой?

– Чиста.

– Чиста ли ты, девушка, от соития с мужем?

– Чиста.

– Войди же в брачный чертог. Радуйся, богом любимая!

В спине телицы открылся люк. Эойя взошла к нему по лесенке, спустилась в пустое чрево, и люк захлопнулся.

Флейты завизжали, загудели тимпаны. Лунные жрицы, тихо, как тени луны по ночным облакам, скользя по лабиринтным извивам плясового круга, окружили телицу, завили ее в хоровод лунных цветов и запели песнь невесте Солнца-Быка, Луне в полнолунии, Пазифайе Всеозаряющей:

Радуйся, чистая Дева,
Брачное ложе готовь!
Ярость небесного гнева
Да отвращает любовь.
Из темного чрева
Слышишь ли, Дева,
Бычьего рева
Яростный зык?
Бык, Бык, Бык,
В чреслах Телицы Божественной,
Деву покроет, любя.
Песнью торжественной
Славим тебя, богом избранная,
Богу закланная,
Дева-Мать несказанная!

Хор удалялся, песнь умолкала – умолкла, и на опустевшем ристалище воцарилась лунная тишина.

Вдруг на белом песке задвигались черные тени, тени бычьих рогов. Белый, как белая пена морей в сиянье луны, приблизился к телице бык.

Лежа на мягкой подстилке свежескошенных трав, в смолистом благовонье кипарисового гроба-чрева с искусно проделанной для притока воздуха отдушиной, глянула Эойя сквозь дырочку глаза и увидела морду быка так близко, что казалось, он дышит ей прямо в лицо. Но не испугалась и не засмеялась, только улыбнулась: «Какой большой, а молочком от него пахнет, как от теленочка! Беленький, бедненький!» – почему-то вдруг вспомнила предсмертный взор заколаемых жертв, и сердце пронзила ей знакомая боль неискупимой вины, неутолимой жалости, и вместе с болью тихий восторг, как тихий свет Всесветящей: узнала, что в Жертве – Бог.

Бык отошел от телицы: учуял, что она неживая; мудрее был, чем думали люди.

Сонный, побрел по ристалищу. Лег на землю, поднял глаза с тихим мычанием, как бы вздохом любви к Всесветящей, Возлюбленной, и, под ее поцелуем, закрыл их – заснул так сладко, как спят только звери и боги.

Сладко заснула и Эойя во чреве телицы. Снилось ей, что целует ее в глаза Мальчик-Девочка, и под Его-Ее поцелуем умирает она – рождается в вечную жизнь.

III

– Дио полюбит тебя, только убей сучку, – говорил Таммузададу, железному купцу, Диин двоюродный дядя, почтенного вида старик, владелец богатейших в Кноссе погребов винных и оливковых, Кинир, сын Уамара.

– Какую сучку? – спросил Таму.

– Эойю.

– Зачем ее убивать?

– Чтобы с Дио снять чару. Приворожила она ее, испортила. Разве не видишь: всегда вместе, водой не разольешь. У этих ведьм чары-присухи могучие.

– Эойя – ведьма?

– Да еще какая! Мимо не пройду, не отплевавшись. Помни: пока эта девчонка жива, не видать тебе Дио как ушей своих.

– Как же ее убить?

– А я уж знаю как, все за тебя сделаю; только скажи.

– Нет, ты скажи как?

– Поклянись, что не выдашь.

– Клясться не буду, а вот тебе слово: не выдам.

– Сделаю так: подговорю кого надо в ристалище; пьяным пойлом опоят быка, и, как выйдет она с ним плясать, он взбесится, вздернет ее на рога. И ничьей вины не будет, только жертва, богу угодная.

– Вот как просто! Ну а если узнают?

– Меня казнят, а ты в стороне.

– Для кого же ты будешь стараться?

– Для Дио. Ей лучшего мужа не надо, чем ты.

– Любишь ее так?

– Люблю. Один я у нее на свете: сиротка, ни отца, ни матери.

Таму усмехнулся, вспомнил, что ему рассказывала Зенра, Диина няня: однажды ночью забрался старик в спальню к племяннице, хотел ее осрамить, но она избила его, как собаку, едва не убила до смерти.

– Для нее только и будешь стараться?

– Нет, и для тебя.

– А я-то тебе что?

– Ты – великий человек, Таммузадад, сын Иштаррамана: железо нашел, а железо мир победит. Возьми меня в долю, купец; вместе отправим корабль за железом. Только скажи «да», и Дио будет твоею. Ну что же, по рукам?

– Нет, я еще подумаю.

Эойя родом была из полуночного фракийского племени эдонян, соседнего с племенами пелазгов, ахеян, данаев и других Железных людей.

Эдонийские жены и девушки, бегая по лесам и горам, в ночных радениях, неистовых плясках, обуянные богом Загреем-Вакхом растерзанным, терзали живую жертву, тельца или агнца, ели сырое мясо и пили горячую кровь, чтобы причаститься богу.

Однажды, проплясав всю ночь, сбежали на берег моря, пали, изнеможенные, на песчаной косе, как стая птиц, прибитая бурею, и заснули мертвым сном.

Хитрые гости морей, финикийцы, плывшие мимо, увидели издали женщин, потихоньку причалили, бросились на них, как ястреба на голубок, и уже влекли на корабль, когда на крики женщин сбежались пастухи из соседних долин и отбили всех, кроме одной, Землы, дочери Огига, старшины эдонийского.

Земла билась в плену, как птица в сетях; хотела наложить на себя руки. Но потом присмирела: почувствовала, что под сердцем у нее шевельнулось дитя, и для него захотела жить. Верила, что зачала от бога, в сонном видении, а подруги думали – от пастуха, отцова наемника. Так случалось нередко: где-нибудь в логе лесном, при свете звезд, исступленная фиада соединялась в любви, сама не зная с кем, как звериха со зверем, или богиня с богом.

Месяца через два финикийцы вернулись в родную гавань, Библос-Гэбал, у подножия Ливана, и здесь продали Землу жрецу Астарты и Молоха, Итобалу. В доме его и родила она дочку, Эойю.

Вдовый старик Итобал имел сердце доброе, хотя и приносил маленьких детей в жертву Молоху. Долго мучился этим, а потом привык, утешаясь тем, что и Авраам, такой же, как он, ханаанский жрец Ваала Огненного, за такую же святую и страшную жертву наречен «другом божьим».

К Земле Итобал был милостив: возвел ее в почетное звание священной блудницы в храме Астарты, а Эойю полюбил, как родную дочь, и, когда она подросла, удочерил ее по закону.

В священной Астартовой роще, где покоились обугленные кости маленьких детей, принесенных в жертву богу, и чистые души их, казалось, возносились в благоухании фиалок, – как фиалка росла и цвела Эойя, дочь Итобала.

Ей минуло двенадцать лет, когда жрица Дио, дочь Аридоэля, прибыла на корабле из Кносса с дарами и жертвами Астарте: в ней чтили критяне свою Великую Матерь. Дио прожила в доме жреца Итобала около месяца. С Эойей почти не говорила, но чувствовала, что девочка влюбилась в нее тою детскою влюбленностью, которая кажется взрослым смешной.

В последний вечер, накануне отъезда, когда они остались одни в священной роще Астарты, она сказала Эойе:

– Хочешь, я возьму тебя с собою на остров, девочка?

– Как возьмешь? Совсем?

– Совсем.

Эойя посмотрела на нее долго, молча, и, наконец, тихо ответила:

– Возьми.

– Да ведь не отпустят?

– Да, не отпустят, – согласилась Эойя; опять помолчала, подумала и сказала еще тише: – А я убегу.

– Не убежишь: ты ведь отца и мать любишь.

– Я тебя… – начала Эойя и не кончила; вдруг вспыхнула вся, а потом побледнела. – Я тебя больше люблю, – прошептала страстным шепотом.

– Глупенькая! – засмеялась Дио, обняла ее, поцеловала в глаза, в детские веснушки около глаз, и почувствовала, что вся она отдается ей, как тонкая водоросль колыханию глубокой волны. – Глупенькая, разве можно так говорить?

– Можно. Я тебя одну люблю, – сказала Эойя со страшною, недетскою силою любви. – Возьми меня с собой. Только скажи – и убегу!

Души сожженных детей возносились в благоухании фиалок, и в светлом, между черными кипарисами, небе, еще беззвездном, теплилась одна вечерняя звезда, звезда Его-Ее, Девы-Отрока.

Дио взглянула на нее; уже не смеясь, тихонько оттолкнула девочку и молча, быстро ушла.

А на следующий день, когда корабль отплыл в море так далеко, что не видно было берега, узнала она, что Эойя на корабле: подкупила кормчего золотым ожерельем, подарком отца, и тот спрятал ее между тюками товаров.

– Негодная, негодная девчонка, сумасшедшая, что ты наделала! – накинулась на нее Дио; но, вглядевшись в лицо ее, поняла, что нельзя ее бранить, как лунатика, идущего по краю пропасти.

Пловцы не захотели возвращаться для незнакомой девочки, а до Крита не было гаваней. Дио решила отправить ее обратно с первым кораблем из Кносса. Но не отправила: полюбила Эойю так же безумно, как та ее.

На острове Крит, на горе Диктейской, близ пещеры, где родился Младенец-бог, была святая обитель, Пчельник Матери. Там девы-затворницы жили под надзором Великой Пчелы, первосвященницы. У каждой жрицы была послушница: у Дио – Эойя. Четыре года провела она в обители, учась божественной мудрости словом, а больше пляскою, потому что немая пляска мудрее всех человеческих слов.

В конце первого года прибыл в Кносс Итобал, случайно узнавший, где находится приемная дочь его, и потребовал выдачи ее как беглой рабыни. Ему ответили, что в Пчельнике нет рабынь, а есть только святые девы под святым покровом Матери и что их не выдают никому.