Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу

• Название: УГОЛовник, или Собака в грустном углу
• Автор: Александр Кириллов
• Жанр: Русское современное

Эта книга – о безжалостно уходящем времени, которым пронизаны рассказы и повести; о безответной любви, уносимой Летой – её беспамятным и мутным потоком; о грубо попираемом достоинстве; о проигранных жизнях; о стоическом терпении; о насущном хлебе воспоминаний; об одиночестве «homo solitaries»: человека изначально одинокого, временами беспечного и суетного, но в час «Икс» вынужденного принять свою судьбу. Эта книга о сострадании и жалости к человеку, к его земной юдоли.

---

– Этой осенью, слыхал, померла, – закончил Христофор свою историю.

– Деликатный человек, – согласились медсестры.

– Я и сам только вчера с поминок, ага, и прямо сюда, – вдруг радостно сообщил Христофор, – свояченицу хоронили. Народу наперло – тьма. Три стола сдвинули, закусок понаставили, выпивки всякой, хоть залейся, ага. Хорошо отпраздновали.

Наконец, погасили свет, закрыли дверь и больные, взглянув еще раз на опустевшее в углу палаты место, повздыхали, поворочались и заснули.

Не спал Митя Гравшин. Упираясь затылком в спинку кровати, он слушал, как ровно храпел в своем углу Кожин, как тяжело посапывал с нежным присвистом Опалов, как, хихикая, шептались у самой двери медсестры – и смотрел в окно.

На чистом, по-весеннему огромном небе мерцающей точкой горел красноватый Марс.

Если забыться и смотреть только в окно, то палата на время пропадала, отступая в темноту со всеми больничными звуками, и Митя чувствовал лишь, как несет ему прямо в лицо из незаклееной рамы горчащей весной свежестью, и как шуршат в подмороженном снегу осыпающиеся с деревьев сосульки.

«Что ж это такое? – спрашивал он себя. – Что это?»

– Ты чего, паренек? – услышал он, сквозь храп и тяжелое дыхание больных, чей-то сочувственный шепот.

И прикинулся спящим, чтобы не отвечать.

– Благодать какая! – узнал он изумленный голос Христофора, – Гляди-ка луна… вон она… ишь, как рассиялась… сподобился, значит, в такую ночь помереть. Оно и легче ему там прижиться будет.

«Легче – с раздражением подумал Гравшин. – Нет его и нет, а остальное ему без разницы».

– Я в уборную схожу, ага, – виновато улыбаясь, сообщил Христофор. – Я как старое здание – ремонтируешь его, ремонтируешь, а канализация ни к черту.

В коридоре было темно, но рядом с кроватью Гостева в высокую стеклянную дверь бил резкий лунный свет.

Кто-то, проходя мимо, из любопытства стянул с лица покойного край простыни: выбеленное луной, оно хранило прежнее выражение покоя и отрешенности и, казалось, было обращено туда, где виднелось сквозь синие стекла балкона ночное небо. Где он теперь? Ушел?.. или навеки скрылся в себе?

Гравшин смотрел на красноватый уголек Марса, вспоминал старика, как тот сидел на белых простынях, сложив на коленях руки, как терпел утренний осмотр старательных студенток, как, отклоняя назад голову, вглядывался в окно, шевелил фиолетовыми губами и улыбался.

И кто знает, что он видел теперь там, один, за прикрытыми чьей-то рукой посинелыми веками…

1973

Дальняя дорога

Автобус выезжал из города под вечер.

Весь день хлестал по дворам мокрыми простынями шквальный ветер. Голодными стаями набегали с запада на солнце рваные тучи. К вечеру восточная часть неба очистилась и мирно затухала, зато на западе, там, где исчезло за тучами солнце, всё набрякло, потемнело и тревожно засверкало предгрозовыми сполохами.

– Господи, пронеси, – перекрестилась в автобусе беленькая старушка, когда автобус, покружив по городу, выехал на открытое шоссе.

Еще какое-то время пассажиры тешили себя надеждой, что едут на восток, туда, где мирно угасало безоблачное небо, но шоссе вдруг резко вывернуло, распрямилось и уперлось асфальтированной дорогой в самое брюхо тучи. Стало ясно – не миновать грозы. По воле бесконечного шоссе они мчались в самое ее пекло.

Лица пассажиров осунулись, в неподвижности их взглядов ощущалась тревога.

Ехали молча, хотя дорога предстояла дальней.

– Господи, пронеси, – снова перекрестилась беленькая старушка, и каждый мысленно сделал тоже.

Остались позади пригородные постройки. Сразу за амбарами, из-за железнодорожного переезда, ослепительно сверкая белыми стенами, выдвинулся навстречу двухэтажный дом с заколоченными крест-накрест серо-сизыми ставнями. И эта белизна дома, и серная яркость туч на темном грозовом небе создавали жуткую, будоражащую нервы напряженность.

– Будто на суд Божий едем, – шепнула беленькая старушка соседке в туго повязанном черном платке.

Но та отмолчалась.

– Что поделаешь, – вздохнула беленькая старушка, – придет время и встанешь перед Ним, в чём мать родила – и держи ответ. Не что там в документах у тебя написано, а в душе что имеешь, и такое бывает, что не выпросишь у Него прощения.

Она замолчала и глубже вжалась в кресло.

Автобус мягко покачивался на скрипучих рессорах и каждая гаечка, каждый штырек голосили по-своему. Вдруг что-то глухо, будто удар литавры, лопалось в брюхе автобуса и зад кузова, с силой подбросив, шмякало о землю.

– Ох, ты, – вздыхала беленькая старушка, оглядываясь на выбоину в дороге, – ужели так можно.

Все беспокойно ерзали на сидениях, а стоящий в проходе паренек, прикованный к тяжелым сумкам, беспомощно стукался телом о прозрачную кабинку шофера.

– Садись, сынок, – подскочила на сухой удар грома беленькая старушка. – Садись, потеснимся.

– Кого сажаешь? – гаркнула соседка в черном платке, смерив парня с ног до головы недобрым взглядом, – молодой еще, постоит.

– Так у него сумки тяжелые…

– Ничего, подержит. Руки не отсохнут. Молодежь ноне совсем охамела. Как раньше было? В вагоне двадцать местов для детей и инвалидов выделяли, а теперь… Лезут молодые через переднюю дверь, спешат свой зад к сидению прирастить – и не сдвинешь. Вон они, глянь, ночами гуляют, людям спать не дают, а ты им потом место уступай.

На третьем сидении клевали носами двое молодых парней в ярких разрисованных майках.

– Устали они, – пожалела их беленькая старушка, – целый день работают, бегают, а мы и дома еще насидимся.

– Может, кто и насидится, – поджав губы, съехидничала старуха в черном.

– А что гуляют, пусть гуляют. Сами мы – не такие были? – поддержала беленькую старушку молодящаяся женщина.

Она сидела сразу за старухами рядом с девушкой в ярком макияже.

– Видать, как ты своего сына воспитываешь.

– А у меня нет детей, – вспыхнула женщина.

– А нет, и помолчи, – осадила её та, что была в черном.

– А чё молчать? – разволновалась беленькая старушка, – ты чё всем рот затыкаешь. Как не по-твоему, так тут же молчи. И не крути, не крути глазищами и без того страшно. Чуть что, и давай стращать друг дружку, запужали уже до смерти.

– Их рази испужаешь, – проткнула парня взглядом старуха, – ни страха к тебе, ни уважения… ишь, стоит, смотрит.

– За что ж вы их так не любите? – вступилась за парня молодящаяся женщина. – За то, что они молодые, а мы нет?

– Мы молодыми по танцулькам не шастали, и брюк, как сичас бабы носят, не носили. Стыд, срам, вырядится как мужик, а сама дура-дурой.

– От брюк, что ли, поглупели? – перебила старуху молодящаяся женщина.

– И от брюк, и от вихляния под музыку, и от этих джаков-роков, и от джипсов, патлы вон какие поотращивали, скромности никакой, уважения к старшим никакого.

– А за что им вас уважать, если вы их не уважаете и понять не хотите? Нет, давайте мы их уважению поучим, чтоб они нас стариков сразу зауважали. Уважение не так зарабатывается, не языком.

– А то чем же, – донесся с заднего сидения стариковский голос, – только языком и можно сичас прожить хорошо. А будешь надеяться на свой горб – тебе хана придёт. Так и надо воспитывать пионеров.

– Ты себе воспитай, – зыркнула в конец автобуса старуха в черном, – нализался в духотищу такую… Мне его уважения не надо. Я таких, как он, в бараний рог согну, много воли им дали. Ты проживи с моё.

– Ну и аргумент у вас, – возмутилась молодящаяся женщина, – черепаха, знаете ли, триста лет живет, значит, её больше всех уважать надо? Молодость свою вспомните. Её хотя бы уважайте.

– Правда, правда, чего там, – оживилась беленькая старушка, – на рынке цельный день стоять у них ноги не болят, а тут… Я вон как-то ехала в электричке, стоит девчушка, слабенькая такая, бледненькая. Никто ей места не уступит – «молодая еще, постоит». Она возьми и грохнись на пол. Слабые они у нас, чего говорить.

– Черта с два, – выругалась старуха и крикнула шоферу, чтобы он притормозил.

– Черта с два, – с угрозой кому-то повторила она и, бормоча проклятья, вышла из автобуса.

Ветер дунул ей в спину, облепляя черным платьем костлявую фигуру, и погнал старуху лугом по дорожке к деревеньке облепившей пригорок.

– Ну и ну, – удивленно сказала молодящаяся женщина, пересев на переднее сидение к беленькой старушке, – как так можно? Ведь для них и уже за их счет живем.

Автобус тряхнуло и замотало из стороны в сторону, будто его остервенело трепала, под рычание грома, невидимая собака.

– Грех это, грех, – согласно кивала ей беленькая старушка, – иди, сыночек, садись.

Парня оторвало от кабинки шофера и, помотав среди вещей, бросило на освободившееся место рядом с девушкой.