Светлана Макаренко-Астрикова - Страж серебряной графини. Кофейный роман-эспрессо. Фейная дилогия. Том второй

• Название: Страж серебряной графини. Кофейный роман-эспрессо. Фейная дилогия. Том второй
• Автор: Светлана Макаренко-Астрикова
• Жанр: Современные любовные романы

Семейная сага, в духе авантюры, в тридцати шести главах с эпилогом, имевшая уже весьма серьезный успех у интернет-публики. Это – вторая часть семейной саги «Сказки кофейного фея». Приключения героев книги продолжаются, их жизнь в свете любви и трепета перед прекрасным наполняется новыми переживаниями. Основная мысль романа – борьба силы Духа и любви над смертью – Духовной и физической…

---

Никушенька много рисует, лепит и не отходит от меня ни на шажок, так трогательно заботясь, что сердце мое от нежности – обмирает… И мы все -расплавлены в этой нежности. Ею полон дом…

Глава третья. Мусорная девочка

Анна Ворохова. Записи в чате портала «Dairy.day.ru.»

– Ребята, а если меня будет тошнить опять? – Так она весь вечер и тормошила, смеясь, кашляя и прижимая ко рту и носу платочки, которые ей Ника протягивала, – весь вечер тормошила, меня Мишку, Лешку, Грэга… Сидели, ели рыбу под лимонным соусом… Опять свечи, мята, опять – час, дивный в этих тенях мартовского заката.. А у нее уже два дня подряд – сильная тошнота.. И мой сумасшедший, и преданный ей, и Грэгу, как Орест, Мишка, возит ее в своем новом, «галерейном», шевроле туда – сюда, по городу, вечерами.. Чтобы глотнула свежего воздуха. Чтобы ела потом. Чашку кофе выпила…

…Вздумали играть в мячик.. Прямо в гостиной. В ней, слава богу, почти нет мебели, только мягкий, белый модуль – диван, круглый стол со стеклянной, вдавленной в ромб красного дерева, крышкой, высокими пуф – стульями и вправленными в стены гобеленами и нишами, с фарфором кукол – пастушек, ваз, блюд, супниц, сервизов и просто – чайных чашек, фигурок ангелов.. Новый дизайн, Мишкины придумки. Полуремонт. Простор. Пространство. Для Фея. На цыпочках.

….И вот – катали мяч. По этому пространству. Ника осторожно, нежно передавала ей мячик, как ребенку, с тихой улыбкой.. Потом бежала к столику со свечами, мочила платок в уксусной воде и вытирала ей лоб.. Руки. Отдавала мячик Грэгу: «Папа, папочка, не уходи! Еще поиграй с нами!» Потом проводишь свои книжки!» —

И все держала его за руку, просительно подняв вверх лицо.. Я понимала, что ей – просто страшно. Дважды на ее глазах Ланочку рвало нещадно, слизью и желчью, со следами крови… Ни я, ни Миша, ни Грэг, просто не успевали оградить девочку от зрелища, от которого сердце не то, что рвется – каменеет. Молчит. Бухает где то в спине и пятках. Огрызается жадным и жалким зверем.

И Ника была храбрым солдатиком. Просто – кусала губы, бледнела. Но не плакала. При первом же Ланушкином порыве ей навстречу – кидалась с раскрытыми руками:

– Мамочка, мамусенька, я – вот, я – здесь… Что тебе принести? Что, скажи? Воды, платочек? Мама… мама моя… И гладила ее руки и пальцы.. Дула на них.. Подсмотрела, верно, как Горушка на них дует, целуя, перебирая… трогательная девочка…

– Да, что вы тетя Аня, не надо, – когда я пытаюсь ее хвалить за всякую нам помощь, дергает плечиком и морщит нос… – я так… я мало умею. Мне же только пять.. – и смеется, и глазки, как фиалочки… А потом – мне – бух, бряк:

– Я – мусорная девочка..

– Что?! Как? – услышав, чуть не захлебнулась я от возмущения, рискуя разбить сахарницу, рассыпать сухари, перевернуть все на столе, где ждал посыпки яблочный пирог с корицей.

– Мне девочки во дворе так говорят. – Пожала опять плечиком. – Не хотят со мной играть. Мила, из сто какой то квартиры, у нее дедушка – академик, сказала, что Грэг – не мой настоящий папа, и что у него не может быть деток.. он хромой.. На дьявола похож.

– Ну и дура она, эта Мила! – выпаливаю я прямо в облако коричное, опираясь руками о стол. – Не на дьявола, а на Паганини.. Или – на Орфея.

– Ор – фей.. Как красиво… Мамин фей, да? Мамочка – Фей, а он – Орфей! – Торжествующе засияла Нукуша. – Правда же? Я им так и скажу, и пусть они со мной и не играют.. Ну и что,.Лешик все равно за меня подрался с этим Вовкой…

– И щеку расцарапал. Вот почему? – не спрашиваю, а скорее – утверждаю я.

– Да.. – Кивает Никуша рассеянно. – Не надо его наказывать, это не он драку начал. Это – Вовка. Меня обозвал «мусорницей». Сказал, что меня нашли в помойке. Ну, Лешик и дал ему.. В нос.

– Правильно. Молодец. – Энергично заключаю я, нарушив разом все свои принципы педагогики для английской школы, в которой преподаю уже семь лет. – И никакая ты не мусорная девочка. Ты – дочь профессора Яворского. Так всем и говори. И все. Категорически. Я невольно цитирую Грэга, который стоит у косяка и с улыбкой смотрит на меня.

– Ань, собирайся… Поедем в парк.. Ланушка просит. Потом допечешь… накрой полотенцем…

…Дома у нас все так. Внезапно. Как Ланушка. Воздушно. Незаконченной строфой. Бликами солнца на воде… Они дрожат. Переливаются. Нет ощущения вечности, когда на них смотришь… Только – остроты. Новизны. Нечаянности..

Ника:

Папочка так быстро бежит, что мы с мамой за ним не успеваем, и отстаем, и прячемся в коридоре.. мамочка быстро дышит, грозит мне пальчиком, потом надувает щеки, и – всем сразу, ребятам, мимо которые спешат:

– Доброе утро, рагацци! – Рагацци5 – смешно, как будто рогалик… коралик кораблик… Это тоже – ребята, только по итальянски, как то… Мама часто говорит по итальянски теперь. Бредит. В жару… тетя Аня сказала —" трес»… Что то страшное этот «трес», потому что Аня плакала, когда говорила.

Хриплым голосом, как будто – курила… Анечка очень любит маму и боится, что мамочка….. Я – тоже.. я очень боюсь… И вот.. Да… Я слушаюсь маму. Если я буду слушаться, может, она останется с нами? С папочкой.. Так и я же про него все говорила.. И мы побежали по этим лесенкам, верх.. Тоже – за ним. Это называется какая то «дитория»…

И папочка тут рассказывает лекцию.. Урок такой, длинный. Для больших ребят. Сту – ден – ты это называется… Их много.. много.. Целая – тысяча… Я не знаю, я столько не умею знать… сколько их…

А потом папочкин голос гремит, как в пещере, так гулко.. эхом… И мы с мамочкой сидим тихонечко, на самой верхней ступенечке – скамеечке, откуда папочку так хорошо видно, и его красивые волосы, и шоколадные глаза, и лоб…

У папы открытый лоб и брови мохнатые, как елочка… Укрывают глазки и поднимаются так смешно, домиком, когда папа сердится. Понарошку… Он рассказывал так долго и длинно, про красивое море, про старичка, который розы любил, и собирал их в кувшин, его звали Крит.. нет, как то смешно, как кита.

И про Лета6, который дружил с ним, и про лодки.. И про ветер.. И про то, как человек плывет на корабле, даже – под парусом… И – тонет.. А вместе с ним – все его стихи.. А потом его спасает девушка, какое имя у нее – не запомнила… Похоже на мамочкино.. И все стихи спасает… Мокрые – сушит.. Раскладывает листочки на берегу.

Звонок.. Мамочка – вздрагивает, и мы несемся вниз, и опять бежим, и кофе пьем, и пирожные смешные. Маленькие, они только руки пачкают, и не успеваешь «ням» сказать – вкусно и быстро проходит… А потом мы опять бежим в машину, и едем в галерею.. Ух…. У мамочки там – " открытая дитория».. Это, когда все сидят на подушках, на полу, прямо в зале, и мамочка всем рассказывает какую нибудь красивую историю… Легенду. Сказку. Про картины.. Или про стихи.. И про всяких людей, которые их писали… А сегодня.. Мамочка про себя рассказывала…

Грэг: Записи в кожаном блокноте.

…У Ланушки моей было минорное настроение.. И я опять услышал ее импровизацию, которую – не догонишь, не успеваешь записать.. Настолько она летуча.

Фалет.. Что то такое строгое, летучее, как парус… Строки ровные. Белые тоже, как это рядно, холсты.. Знаете, их, наверное, такие пряла Пенелопа. Да, Грэг? – она обращается ко мне округло поводит плечами, сидя на фиолетовой подушке, чуть поджав ступни под себя, крохотные в скользком капроне… Вокруг, на таких же подушках студенты, с разных курсов, вольные посетители, купившие билеты… Распластанные пятна подушек на теплых квадратах просцениума. В полукруглые окна бросает брызги щедрое, почти как в мае, мартовское солнце. Обманчивое…. Я отрывисто исписываю обе стороны блокнота… Думаю, про себя: не озябла бы, ей опасен кашель… Но следить взглядом – не хочу. Обнимаю хрупкое тельце Никуши, сидящей рядом, на валике – подушке бежевого цвета. Ланочка продолжает говорить своим серебряным голосом, словно нить прядет:

– Ровные квадраты холста Пенелопа потом выжаривала на солнце. И все смотрела на море. Ждала корабля…

Скучно ей было ждать.. В нетерпении кусала губы, теребила волосы, запускала в них пальцы. Есть такие, знаете, нетерпеливые женщины.. Они не выносят одиночества.. Но – скрывать надо. Хочешь же быть женой примерной, без тени, в глазах итакийцев7.. И по ночам смотришь, лежишь на белый потолок с квадратами колышущегося моря, и самой себе сознаться боишься, что хочется тебе увидеть мужа, ощутить тяжесть его тела над собою, тонуть в бездонности его глаз.. И нельзя об этом никому говорить – прослывешь распутной…

И, какое тебе, в сущности, дело,
Перед кем там пляшет Таис – нагая,
Остро вздернув нежные груди,
Что томила в медовом настое,
Словно персиков доли, с луною споря?…
И, какое тебе, в сущности, дело, что Мирон
Нарек златорукой Фрину, ее вылепив глиной,
Яростно – белой или просто – сердцем, в любви
Умолкшем?

…Записать, не забыть, о господи! Мои пальцы слегка дрожат. А она говорит дальше, спокойно, как журчит ручей, вырвавшийся на волю в тонкое тепло начала весны.