Николай Еленевский - Наперсный крест

• Название: Наперсный крест
• Автор: Николай Еленевский
• Жанр: О войне

Роман «Наперсный крест» – повествование о жизни священника, отца Сергия. Пример его незыблемой преданности вере, настоящего патриотизма, его подвижничества и сегодня восхищает, вдохновляет и заставляет каждого из нас задуматься о своем назначении в этом мире.

---

…Нам предстояло выступать в направлении Плевны.

ХI

Перед Горным Студнем караван из лазаретных повозок в сопровождении конвоя из казаков повернул в сторону полевого шпиталя.

– А вам, ваше преподобие, прямо. – Ладный казацкий сотник махнул нагайкою в сторону разбросанных по долине домов и приказал: – Эй, Егор, сопроводи-ка батюшку до Горного, здесь недалече. Мы будем за лазаретом на постое, где и в прошлый раз. Там и найдешь нас.

Егор соскочил с лошади, взял ее под уздцы, и мы зашагали по неровной, но довольно широкой дороге, которая была до того тряской, что и теперь меня не переставало качать при каждом шаге.

В Горном Студне, как и было указано в присланной в полк бумаге, меня встретил ротмистр Синельников, офицер драгунского полка, состоявший при князе Суворове офицером для специальных поручений. Высокий, широкоплечий, в ладно сидевшей форме, он представился, с каким-то великосветским изыском прижал руку к груди, на которой отливал серебром орден, спросил:

– Не соизволит ли ваше преподобие немного привести себя в порядок и отдохнуть. У нас до аудиенции есть время. Здесь недалеко я снял для вас небольшую комнатку.

Комнатка оказалась и в самом деле маленькой, заставленной какими-то незнакомыми мне предметами домашнего обихода. Коренастый, с длинными черными усами болгарин встретив меня, молитвенно сложил руки на груди и что-то стал говорить, показывая на висевшую в углу большую икону.

– Он просит разрешения зажечь перед иконой Божией Матери свечу, – пояснил Синельников.

– Да-да, конечно.

– Через два часа я зайду, – и Синельников стремительно исчез за дверями, но уже спустя полчаса или менее того вернулся. – Государь изволит вас принять до завтрака, так что собирайтесь и пойдемте.

Горный Студень – удивительно красивое место. Все в нем свидетельствовало о необычайном трудолюбии его жителей, хотя, судя по всему, и не очень богатых. Скорее всего, бедных. Но столько чистоты, опрятности было на улочках, по которым сновала, грохотала, пылила уйма повозок, тарантасов, лошадиных копыт и солдатских сапог, что с трудом верилось, будто все здесь так или иначе связано с войной. Даже крапивы, и той у низеньких, сложенных из камня заборов, этой постоянной спутницы бедности и чахлости, пока шел к ставке государя, не увидел. То ли она вообще здесь не росла. То ли ее тщательно выкашивали, вырывали.

– За всю настоящую кампанию менее всего русское общество знает о своем государе, и если знает что-нибудь, то разве из корреспонденций иностранных газет. Нам же и половины того не позволено, что позволено господам из Парижа и Лондона.

Синельников снисходительно хмыкнул:

– Газетчики… Они к каждому завтраку слетаются, как мухи на компот. Быстренько прознали, что у государя небольшой прием. Здесь ухо востро надо держать. Чуть не то сказал, да они еще и в недослых сказанное словили – все, считай, пропали, ибо в газетах такое напечатают, просто срам один!!

Чувствовалось, что офицер недолюбливал пишущую братию. В его словах сквозило некоторое пренебрежение к ней.

– Может, двое из них и понюхали пороху, а остальные так себе. Настоящие, они там, с вами-с, а здесь…

– Между тем государь составляет средоточие, душу того великого дела, за которое борются войска наши, и подробности о его жизни в высшей степени должны интересовать всех, – громко и внятно говорил шатен, чувствуя на себе повышенное внимание коллег.

– Этот? Этот из «Нового Времени». Препаршивая, я вам скажу, газетенка, но успехом пользуется необычайным, – хмыкнул офицер.

«Новое Время» в наш полк не доставляли, и что конкретно из себя эта газета представляла, я не знал.

Шатен, завидя нас, вдруг радостно всплеснул руками:

– Господа, прашу прасчения… Кого я вижу!! Штабс-капитан Синельников собственной персоной! А сюда прилетела утка, что вы уже не при ставке, а где-то маршируете… – и шатен показал в сторону гор. – Простите за назойливость, а священник для меня совершенно незнаком и, видимо, он здесь отнюдь не случайно, а?

– Ротмистр! Сколько раз вам повторять, что я уже ротмистр, – огрызнулся Синельников.

– Бог с вами, Синельников, ротмистр или штабс, благозвучие не меняется, а потому не будьте скупердяем, шепните причину визита рядового священника в ставку. Это связано как-то с предстоящим приемом у Его Величества или?..

– Или…, все или, господин Верхотуров! В прошлый раз вы все переврали, и я имел неприятности…

– Синельников, я здесь ни при чем…

– На том и завершим.

Верхотуров ухмыльнулся:

– Какой же вы недальновидный, штабс… прашу прасчения, господин ротмистр.

Синельников ничего не ответил.

ХII

Даже в лагерной обстановке государь оставался верен тому порядку жизни и распределению времени, которое установил себе издавна. Он занимал небольшой домик в две комнаты. Из них одна – его кабинет, другая – спальня. Кроме того, имелись галерея, обтянутая полотном, и маленькая передняя.

Рядом с этим домиком находилось несколько домов просторнее: для охраны, офицеров связи, лечащего врача, для прислуги и ряда других столь необходимых лиц, с которыми государя связывала еще та, гражданская жизнь, и чье присутствие не было обременительным для него и сейчас. Среди офицеров ходили разные шутки. Однако, насколько я понимал, такое количество лиц, не связанных с войною, воспринималось людьми военными с долей не только снисходительности, но и некоего сочувствия.

– Это все клиенты господина Верхотурова, – пошутил ротмистр.

Распорядок жизни государя был хорошо известен Синельникову. Теперь и я узнал, что государь вставал около 8 часов утра и натощак пил чашку крепкого кофе. Как бы ни был он утомлен накануне, какие бы дела и заботы ни изнуряли его, он не менял этого часа.

– И если доктор замечал ему, что он почивал мало, государь отвечал: «Я не могу встать позже, потому что не успею иначе все сделать». Вот так-то, ваше преподобие, – усмехнулся Синельников. И было непонятно, то ли с одобрением он это сказал, то ли с тем же сарказмом, который мне присутствовал в прежних его замечаниях.

Генерал весьма придирчиво осмотрел меня, поблагодарил Синельникова за точное исполнение распоряжения.

– А к вам, отец Сергий, у меня маленький разговор. Государь непременно предложит присесть, и вы, конечно, присядьте, но как только Государь обратится с вопросом, то извольте подняться и говорить стоя…

– Конечно, ваше высокопревосходительство, конечно, – смиренно склонив голову, отвечал я, слабо представляя, о чем может говорить со мной государь-батюшка и какие у него могут быть ко мне вопросы.

От волнения почему-то потели ладони, и я проводил ими по ризе, что не ускользнуло от генеральского взгляда. Он кивком головы подозвал стоявшего у входа в царский домик и разговаривавшего с офицером охраны Синельникова и что-то сказал ему. Через несколько минут тот принес красивый, аккуратно сложенный шелковый платок.

– Возьмите, ваше преподобие, – генерал протянул платок, – спрячьте его так, чтобы при надобности вы его смогли легко достать.

Платок у меня имелся. Правда, не такой красивый и не шелковый, но от смущения я позабыл о его существовании.

Невдалеке на лоснящихся лошадях проскакали драгуны. Они весело переговаривались и смеялись. Со стороны огромного бело-голубого шатра легкий ветерок доносил запах кофе, жаркого, специй. В шатре находилась царская столовая. За ней краснел яблоками сад. Из сада тоже доносились веселые голоса. Казалось, что войны и вовсе нет, что я попал на загородную прогулку с участием этих смеющихся офицеров. Моя боль, мои переживания, а вместе с ними кровь, пот, страх, радость – все там, в полку осталось, где охрипшие от команд офицеры, запыленные, уставшие от неустанных турецких атак, пили привезенное болгарами кисло-сладкое вино прямо из горлышка больших кувшинов, передавая эти кувшины друг другу… Пили так, как пьют родниковую воду, чтобы раз и навсегда утолить невесть откуда взявшуюся жажду. И говорили о том, что было сегодня, и думали о том, что будет завтра. Я знал, что их завтра опять начнется с молитвы и Божьего благословения на ратный труд.

У входа в небольшой каменный домик с красивым резным деревянным крыльцом расхаживало взад-вперед четверо гусар-гвардейцев из личной охраны государя. Большой сад, несмотря на сентябрь, был не похож на осенний, и мне почудилось, что горный склон прогибался под его тяжестью. Длинные ветви доставали до земли… От ветра они раскачивались, и яблоки ударяли в сухую пожухлость травы, словно земля была для этих веток огромным барабаном. Сад полз вверх по склону. Золотисто-зеленая листва, еще упорно сидевшая вместе с яблоками на ветках, не могла противостоять порывам ветра, с лихостью гусара врывавшегося в сад из ущелья, срывалась, кружилась, опускалась, устилая склон…

Я смотрел на все это, и мне казалось: сад двигался, уходил в горы, неся свою яблочную тяжесть туда, к войскам. В саду вздувались парусиновыми боками палатки. Из них иногда выплескивался молодой, задорный, громкий смех, и генерал недовольно морщился, озабоченно посматривал в сторону царского домика, дескать, не тревожило ли такое громкое излияние чувств его обитателя. За домиком, почти рядом с раскидистыми кронами яблонь, была устроена коновязь. Сочные яблоки скатывались прямо к лошадиным копытам. Лошади нехотя подбирали плоды мокрыми от слюны губами, сочно хрустели, косили друг на друга умными глазами, иногда азартно вскидывали головы… С металлических цуглей капала на землю сладкая яблочная пена.