Вернон Ли - Зловещий голос. Перевод Катерины Скобелевой

• Название: Зловещий голос. Перевод Катерины Скобелевой
• Автор: Вернон Ли
• Жанр: Триллер

Посвященные Италии мистические повести Вернон Ли полны очарования средиземноморских пейзажей, но все они – не только о красотах живописных городков в предгорьях Апеннин или посеребренных лунным светом каналов Венеции, не только о тенистых рощах и белых домиках на фоне лазурного моря, но и о любви – романтической и чувственной, разрушительной и созидательной. Она окутана покровом тайны, неуловимым ароматом лепестков розы и персикового дерева, и ее голос – притягательный и опасный – зовет каждого.

---

20 октября 1885 года

Случилось ужасное, ужасное несчастье! Пишу вашей светлости – а руки дрожат, и все же я должен написать об этом, должен выговориться, иначе разрыдаюсь. Рассказывал ли я вам когда-либо про отца Доменико из Касории, исповедника нашего монастыря Стигматов? О молодом человеке в сутане из бурой саржи, высоком, слегка истощенном постом и ночными бдениями, но красивом, точно монах, играющий на спинете, с картины Джорджоне «Концерт»22, да еще и самым дюжем во всей округе? Немало есть историй о том, как люди боролись с искусителем. Ну так что ж, отец Доменико сражался столь же рьяно, как всякий из отшельников, чье жизнеописание можно найти у святого Иеронима23, и восторжествовал.

Я никогда не встречал ничего подобного ангельской просветленности его победоносной души, полной доброты. Терпеть не могу монахов, и все же я любил отца Доменико. По возрасту я запросто мог быть его отцом, тем не менее, он всегда внушал мне робость и некоторый трепет: хоть меня считают человеком добродетельным для своего времени, но в общении с ним я чувствовал себя бедным мирянином, чья душа осквернена знанием о неисчислимых злодействах и мерзостях жизни светской.

В последнее время отец Доменико казался мне менее спокойным, нежели обычно: его глаза приобрели странный блеск, и красные пятна появились на выступающих скулах. Как-то днем на прошлой неделе, взяв его за руку, я ощутил, что пульс его трепещет, а вся его прежняя сила – а была она немала – словно истаяла, неощутимая под моим прикосновением.

– Вы больны, – сказал я. – У вас лихорадка, отец Доменико. Вы изнуряли свое тело – снова посты и бдения, снова какая-то епитимья. Берегите себя и не искушайте небеса: помните, что плоть слаба.

Отец Доменико буквально выдернул у меня руку.

– Не говорите так! – вскричал он. – Плоть сильна! – и отвернулся. Его глаза увлажнились, он весь дрожал.

– Нужно принять хинин, – велел я, догадываясь, впрочем, что хинин тут не поможет. Молитвы могли бы оказаться более действенными, но он не захотел бы принять их от меня, даже если бы я был в состоянии обратиться к небесам. Прошлой ночью меня внезапно вызвали в расположенный над Монтемирто монастырь отца Доменико: мне сказали, что он болен. Я спешил, поднимаясь в гору, в призрачной мгле под оливами, пронизанной лунными лучами, и на сердце у меня было тяжело. Отчего-то я уже знал, что монах мой скончался.

Он лежал в небольшой побеленной комнатке с низким потолком: его перенесли туда из собственной кельи в надежде, что он еще жив. Окна были распахнуты настежь; они обрамляли несколько оливковых ветвей, блестящих в лунном свете, и далеко внизу – полоску залитого лунным светом моря. Когда я подтвердил, что отец Доменико действительно умер, монахи принесли несколько тонких свечей, зажгли их у него в изголовье и изножье и вложили распятье ему в руки. «Господь был рад призвать нашего бедного собрата к себе, – сказал настоятель. – Это апоплексический удар, дорогой мой доктор, апоплексический удар. Так и напишите в свидетельстве о смерти». И я составил фальшивое свидетельство. То была слабость с моей стороны. Но, в конце концов, зачем порождать скандал? У отца Доменико безусловно не было желания навредить бедным монахам.

На следующий день я застал всех маленьких монахинь в слезах. Они собирали цветы, чтобы послать их – как последний дар – своему исповеднику. В монастырском саду я обнаружил и Дионею: она стояла над большой корзиной, полной роз, а на плече у нее примостился один из белых голубей.

– Так значит, – сказала она, – он убил себя, вдыхая угольный чад24. Бедный падре Доменико!

Что-то в ее интонации, в выражении ее глаз неприятно поразило меня.

– Господь призвал к себе одного из самых верных своих слуг, – ответил я с подобающей серьезностью.

Стоя лицом к лицу с этой девушкой, наделенной изумительной, лучезарной красотой, под оградой из розовых кустов, возле которой, расправляя крылышки и что-то поклевывая, важно расхаживали голуби, я вдруг точно узрел перед собою побеленную комнатку, увиденную вчера ночью, большое распятье и это несчастное лицо в желтоватом свете восковых свечей… Я порадовался за отца Доменико; его битва была окончена.

– Отнесите вот это отцу Доменико от меня, – молвила Дионея, отломив веточку мирта, всю в звездочках белых соцветий, и, подняв голову, с этакой змеящейся улыбочкой, высоким гортанным голосом затянула странный напев – всего из одного слова «amor-amor-amor». Я выхватил веточку мирта и бросил ей в лицо.

3 января 1886 года

Сложновато будет найти подходящее место для Дионеи, а в ближайшей округе – так и вовсе невозможно. Люди каким-то образом связывают ее имя со смертью отца Доменико, а это еще одно подтверждение того, что у нее дурной глаз. Она покинула монастырь (ведь ей уже исполнилось семнадцать лет) и в настоящее время зарабатывает на жизнь, трудясь вместе с каменщиками над новым домом для нашего нотариуса в Леричи: занятие это нелегкое, но привычное для местных женщин, и отрадно видеть, как Дионея в высоко подвернутой белой юбке и белом корсаже ловко месит дымящуюся известь, или с пустым мешком, накинутым на плечи и голову, царственной поступью шагает в гору, или поднимается по лесам с грузом кирпичей… Я, однако, весьма озабочен тем, чтобы отправить Дионею подальше отсюда, поскольку не перестаю опасаться, как бы дурная репутация не навлекла на нее неприятности, а то и не вызвала всплеск ярости в случае, если однажды Дионея потеряет то презрительное безразличие, с каким относится ко всем нападкам. Я слышал, что один из здешних богачей, некий синьор Агостино из Сарзаны, владелец целого склона в мраморном карьере, присматривает служанку для своей дочери, которая вот-вот пойдет под венец; это добрые люди, сторонники патриархальных обычаев, несмотря на свое богатство: старик до сих пор садится за стол со всеми своими слугами, а его племянник, он же будущий зять, – замечательный молодой человек: он работал, точно Иаков25, в каменоломне и на лесопилке, чтобы заслужить любовь хорошенькой кузины. Во всем доме царит такая атмосфера благости, простоты и покоя, что я надеюсь, все это усмирит даже нрав Дионеи. Ежели я не преуспею и не добуду для нее этого места (причем в противовес зловещим слухам о нашей бедной маленькой сиротке в одинаковой степени потребуются как вся грозная сила прославленного имени вашего сиятельства, так и все мое слабое красноречие), наилучшим решением будет принять ваше предложение и отправить девушку в Рим, раз уж вам так любопытно увидеть нашу печально известную красавицу, как вы ее называете. Я был позабавлен тем, что вы написали мне о своих возмутительных опасениях насчет красавчика-лакея: сам Дон Жуан, моя дорогая госпожа Эвелина, устрашился бы Дионеи.

29 мая 1886 года

И снова Дионея вернулась к нам! Но я не могу отослать ее к вашей светлости. Может быть, я слишком долго прожил среди крестьян и рыбацкого люда, или же все оттого, что скептик, как говорят, на самом деле всегда склонен к суевериям? У меня не хватило духу отправить к вам Дионею, хотя ваши мальчики еще носят матросские костюмчики, а дяде-кардиналу восемьдесят четыре года; что касается князя, то у него, в конце концов, есть самый могущественный амулет супротив ужасных чар Дионеи – это вы сами, во всем своем милом своенравии.

Поистине есть что-то жуткое в том, что произошло. Бедняжка Дионея! Мне жаль ее: она стала жертвой страстей немолодого уже человека, некогда достойного почтения. Я более потрясен невероятной дерзостью, я бы даже сказал – святотатственным безумием старого мерзавца, нежели тем, что с ним стало. Но все же до чего странное совпадение; от него делается как-то не по себе. На прошлой неделе молния ударила в огромное оливковое дерево в саду возле дома синьора Агостино в Сарзане. Под этой оливой стоял синьор Агостино собственной персоной – его убило на месте, а в каких-то двадцати шагах находилась в этот миг Дионея: она доставала ведро из колодца и осталась целой и невредимой, полной ледяного спокойствия. Это случилось на исходе знойного дня; я сидел на террасе в одной из наших деревушек, втиснувшейся, точно какой-нибудь живучий куст, в расщелину на склоне холма. Я видел, как гроза пала на долину: внезапно все почернело, а затем, как по заклятью, – вспышка, оглушительный раскат грома, отраженный эхом среди множества холмов… «Я говорила ему, – сказала Дионея очень тихо, когда пришла ко мне со всеми своими пожитками на следующий день, ибо родичи синьора Агостино и минуты не желали видеть ее под своей крышей. – Говорила, что если он не оставит меня в покое, небеса покарают его».

15 июля 1886 года

Моя книга? О, милая донна Эвелина, не заставляйте меня краснеть, начиная расспросы о моей книге! Не принуждайте старика, всеми уважаемого человека на государственной службе, общинного врача округа Сан-Массимо и Монтемирто Лигуре, признать, что он не более чем ленивый мечтатель-бездельник, собирающий материалы совсем как дитя ощипывает плоды шиповника с живой изгороди: вся радость в том, чтобы расцарапать себе руки, стоя на цыпочках, да полюбоваться этими красными ягодками, а потом можно их и выбросить… Помните, что говорит Бальзак о том, как приятно задумывать любое произведение? «C’est fumier des cigarettes enchantées…»26