Публий Назон Овидий - Героини Овидия

• Название: Героини Овидия
• Автор: Публий Назон Овидий
• Жанр: Поэзия

Книга «Героини Овидия» принадлежит перу выдающегося древнеримского поэта Публия Овидия Назона (лат. Publius Ovidius Naso, 43 г. до н. э. – 18 г. н. э.). *** Это письма мифологических героинь Брисеиды, Пенелопы, Ариадны и Федры, а также многих других к своим неверным возлюбленным. Известность поэту принесли его произведения «Лирические элегии», «Метаморфозы», «Скорби Овидия», «Наука любви», «Фасты», «Лекарство от любви», «Ибис» и «Понтийские письма». Публий Овидий Назон, как один из самых образованных людей своего времени, снискал славу преданного друга Горация, а также оказал значительное влияние на позднюю европейскую литературу.

---

Публий Овидий Назон Героини Овидия

I Пенелопа

Это, медлитель Улисс, твоей Пенелопы посланье.
Мне не пиши ничего: сам воротися ко мне.
Троя пала во прах, ненавистная девам Данайским.
Стоил едва ли того с целою Троей Приам.
О, когда бы еще с судами стремившийся к Спарте
Был обольститель объят грозною бурею вод![1]
Я б не лежала тогда, холодея, на ложе забытом,
Не тосковала бы, как медленно тянутся дни,
И, торопясь обмануть часы бесконечные ночи,
Я не трудила бы рук над одиноким станком.
Как изводили меня небывалых опасностей страхи,
Сколько забот и тревог в сердце влагала любовь!
То представляю я, враг жестокий идет на супруга,
То побледнею, едва Гектора мне назовут.
Скажут ли, как Антилох[2] от Гектора падал в сраженье,
К новому трепету нам поводом был Антилох;
Иль как Менетия сын[3] погиб под чужою бронею, —
Плакалась я, что не все козни венчает успех;
Кровью ль своей Тлеполем[4] копье согревал у Ликийца, —
И Тлеполема конец муку мою обновлял.
Кто бы и как бы в бою ни пал из Ахейского войска,
Стали меча ледяней делалась робкая грудь.
Но непорочной любви благосклонствовал бог правосудный:
Трою низвергли во прах, и невредим мой Улисс,
Дома Аргоса вожди. Алтари дымятся святые,
К отчим возносят богам чуждой добычу земли,
И за спасенье мужей благодарные жертвы приносят
Жены, – а те пред семьей падшую Трою поют.
С трепетом девушки им внимают, и старцы дивятся,
И с повествующих уст взора не сводит жена.
Стол поставит иной и дикие битвы рисует,
Целый Пергам создает в капле вина на доске:
«Здесь бежал Симоис,[5] вот это Сигеевы нивы,
Здесь возвышался дворец старца Приама; вот тут
В бой наступал Эакид,[6] отселе Улисс устремлялся;
Здесь быстроногий коней спущенных Гектор спугнул».
Все это Нестор старик твоему рассказывал сыну,
Все, воротившись с своих поисков, сын повторил.
Он рассказал, как мечом посек ты Долона и Реза,
Как был дремою один предан, коварством другой.
О, как чрезмерно своих забывая, посмел ты, безумец,
В лагерь Фракийских борцов вылазкой выйти ночной,
Стольких зараз бойцов перебить с одним провожатым.
Но осторожен ли был, помнил ли раньше меня?
Дрожь пронизала мне грудь, когда говорили, как лагерь
Дружеский ты пролетел на Исмарийских конях.[7]
Что же мне пользы, что вы раскидали своими руками
Весь Илион и с землей крепкий сравняли оплот,
Если живу, как жила, когда и Троя стояла,
Если супруг для меня также потерян навек?
Срытый для прочих Пергам одной невредим Пенелопе, —
Пусть победитель давно пашет на пленном быке,
Пусть и посев, где Троя была, и богатую жатву
Тучная кровью Троян нива приносит серпам;
Плуг разбивает кривой – землей полускрытые кости
Воинов, вьется трава выше развалин домов.
Нет, победитель, тебя; не знаю, зачем ты замедлил,
Или где на земле скрылся, безжалостный, ты.
Кто бы чужою ладьей Итаки брегов ни коснулся,
Много расспросов тому я про тебя задаю;
И, чтоб тебе передать, когда тебя он увидит,
В руки ему отдаю свиток посланья к тебе;
Мы посылали в Пилос, старинного Нестора землю,
Сына Нелея, – и там шаткая только молва.
С Спартой сноси лися мы, – и Спарта не ведает правды.
Где ты, в какой ты земле? что же ты медлишь, Улисс?
Лучше б стояли еще сейчас Аполлоновы стены![8]
И на молитвы свои, бедные, гневаюсь я!
Знала бы я, где борешься ты, и войны лишь боялась,
И разделяла б свои жалобы с множеством жен.
Ныне, не зная, чего бояться, всего трепещу я,
И широка для моих скорбных арена забот.
Все опасности волн и все опасности суши
Кажутся мне за предлог долгих скитаний твоих.
А покуда безумно боюсь я, по вашей привычке,
Может быть, чуждою ты страстью пленился давно;
Может быть, с той говоришь, как жена у тебя простодушна,
Как постоянно она скромно за пряжей сидит.
Пусть обманусь я, – развей обвинения эти по ветру,
Не оставайся вдали, если свободен возврат!
С вдовьего ложа сойти отец понуждает Икарий
И за отсрочки мои вечные тяжко бранит.
Пусть, как угодно, бранит, – твоя я, твоей и останусь,
Вечно Улисса женой быть Пенелопа должна.
Так уступает любви моей и моленьям стыдливым
И укрощает свою волю Икарий старик.
Но Дулихийцы, Самосцы, высокого дети Закинфа[9]
Алчной толпой женихов свататься ходят ко мне,
И во дворце у тебя царят, и никто не прогонит
Хищников наших богатств, наших достатков, Улисс.
Что же Пизандра тебе, Полиба и злого Медонта,
Что ж Евримаховых рук, иль Антиноевых зло,[10]
И других называть, которых ты всех так позорно
Кровью питаешь своей, кормишь именьем своим».
Нищий Ир и Меланфий, стада для пиров приводящий,
О бесконечный позор! – ходят и грабят тебя.
Трое нас беззащитных, – бессильная женщина в доме,
И престарелый Лаерт, и молодой Телемах.
Да и того у меня едва не сгубили засадой,
Как собирался он плыть к Пилосу, им вопреки.
Но повелите, о боги, да в праведном рока теченьи
Сын мне закроет глаза, сын же смежит их отцу.
С нами погонщик быков, кормилица ветхая днями,
Третий – верный пастух грязной свинятни твоей.
Но и Лаерт, уж бессильный поднять оружье руками,
Между бесстыдных врагов власти не в силах сдержать.
А Телемаху придут, – лишь дожил бы! – возраста годы;
Тут бы ему и найти помощь в отцовской руке.
Силы нет и во мне изгнать из дворца ненавистных…
О, воротися скорей, радость ты нам и оплот!
Есть (и молюсь, чтоб и был) твой сын; от нежного детства,
Должен его воспитать был бы разумный отец.
Вспомни Лаерта отца: чтоб сын закрыл ему очи,
Тщится еще отдалить день свой последний старик.
Я ж, при отъезде твоем еще молодая как дева,
Раньше, чем вспомнишь ты нас, стану старухой седой.

II Филлида

Демофоонт, что к своей хозяйке, Родопской Филлиде,[11]
Дольше, чем ей обещал, не возвращаешься ты?
Только рога у луны до полного круга слилися,
Бросила якорь твоя к нашему брегу ладья.
Месяц четырежды гас, четырежды вновь нарождался,
А на Сифонских[12] волнах нету Актейских судов.
Если ты дни перечтешь, как наша любовь их считала,
Раньше ль законного дня жалоба наша звучит?
Долго надеялась я. Едва осмеянию веры
Верится; лишь вопреки сердцу виню я тебя.
Сколько лгала я себе за тебя, примечала как часто,
Точно стремительный Нот белые нес паруса.
Как я Тезея кляла, что сына пустить он не хочет,
Но твоего корабля, может быть, он не держал.
Как я дрожала, пока ты плыл по течению Гебра,[13]
Чтобы седая волна твой не пожрала корабль.
Часто, прося у богов, чтоб ты был здоров, беспощадный,
Я на святых алтарях ладан с молитвою жгла;
Часто, видя, что ветер и небу приветен, и морю,
Я говорила в душе: «Если здоров, то придет».
Верное сердце о всем, что спеху бывает помехой,
Думало, сколько тому я вымышляла причин.
Но не вернулся злодей! Ни боги, которыми клялся,
Не воротили тебя к нам, ни Филлиды любовь.
Демофоонт, ты ветрам признания предал и парус:
Нет их назад, парусов! правды в признаниях нет!
Чем-же грешна я, скажи? – одною любовью безумной.
Но послужила тебе эта во благо вина.
Я злодейка в одном: тебя приютила, злодея,
Но и злодейство мое только услуга тебе.
Где же ты, верность и честь, и руки пожатье с рукою,
Где ты, на лживых устах столько звучавший мне бог?
Где Гименей тот, кого обещал ты на долгие годы,
Нашего брака с тобой и поручитель, и вождь?
Морем клялся ты мне, удрученным волнами и вихрем,
Часто где путь твой лежал, часто и будет лежать,
Клялся и дедом[14] своим, – коль только и тот не измышлен, —
Кто усмиряет морей вихрем изрытую гладь,
Клялся Венерой и мне нанесшими тяжкие раны
Луком – доспехом ее, факелом жаркой любви,
И благосклонной Юноной, хранящей законное ложе,
И богини святым таинством жгущей смолу.[15]
Если б из стольких богов оскорбленных каждый задумал
Мстить за свое божество, к мести не стало б тебя.
О безумье! сама я лодки чинила худые,
Чтобы на крепких судах мог от меня ты бежать;
Весла сама я дала, – на них и пустился ты в бегство.
Ах, от своей же руки горькие раны терплю!
Веру дала я речам, рекою струившимся, лживым,
Веру я роду дала и родовым божествам,
Веру дала я слезам; и в них, знать, притворство возможно,
Есть искусство и в них: только вели – побегут.
Веру дала и богам; но надо ли столько залогов?
С малою долей их мог бы ты мной завладеть.
Горе не в том, что тебе дала я жилище и пристань:
Только б остались они крайней услугой моей!
Стыд, что пристанище я венчала супружеским ложем,
Стыд и позор, что свое тело тебе предала.
О, перед этою ночь, когда бы была и последней
Ночью моею, и в гроб чистой Филлида легла!
Но понадеялась я, затем что тебе послужила, —
Ведь по заслугам всегда вправе надеяться мы.
Много ли подвига в том – обмануть доверие девы!
Нет, не таких простота стоила наша наград.
Так, обманули твои влюбленную женщину речи, —
Боги, да будет твоих подвигов это венцом!
Пусть изваянье твое поставят в Эгейской столице,
А пред тобою отец встанет во славе своей:
С ним пораженный Скирон и грозного гибель Прокруста[16]
Встанет, и Синий,[17] и тот злой полумуж – полубык,
И покорение Фив, и павшие в битве Кентавры,
И зазвучавший пред ним чёрного бога[18] чертог.
После ж того на твоем отметят пускай изваянье:
«Вот обманувший своей казнью любовницу гость».
Знать, из бесчисленных дел и подвигов громких отцовских
Лишь о покинутой ты критянке[19] рад поминать.
В чем он повинен одном, одно тебя восхитило;
Верно наследуешь ты козни отцовской, злодей.
Та, – не завидую ей, – наслаждается лучшим супругом[20]
И на покорных хребтах тигров высоко сидит;
Нашего ж брака бегут презренные мною Фракийцы,
Ибо чужого своим я предпочла жениха.
Скажет иной: «Пусть теперь в ученые едет Афины;
Бранною Фракией царь будет другой управлять,
Дело венчает конец». О, пусть не знает удачи,
Кто по исходу дела самые хочет судить.
Если же наша волна твоею запенится греблей,
Вот позабочусь, когда я о себе и своих.
Ах, не заботилась я, тебя мое царство не манит,
И не Бистонской[21] волной тело омоешь свое.
Все отъезжавшего тот очам мерещится образ,
Как отплывающий флот наши теснил берега.
Смел ты меня обнимать и, к шее прильнувши подруги,
Долго и жадно к моим губы свои прижимать,
И с моими слезами сливаться слезами твоими,
Плача, что вот паруса ветер попутный влечет,
И, расставаясь со мной, последнее вымолвить слово:
«С факелом брачным ты жди Демофоонта назад»!
Ждать ли? Но ты отъезжал, чтоб больше назад не вернуться!
Ждать? Но твоих парусов нашим не видеть волнам!
Все же, однако я жду. Вернись, хоть и поздно, к подруге,
Временем только пускай верность твоя погрешит.
Боги! чего я прошу? Быть может, другая супруга
Милого держит и к нам неблагосклонная страсть;
Я уж забыта тобой, никакой не знаешь Филлиды,
Горе, коль спросишь меня, что за Филлида, отколь?
Демофоонт, это та, которая после блужданий
Долгих открыла тебе Фракии порт и приют,
И приложила свое к твоему богатству, и много
Бедному денег дала, много сбиралася дать;
Та, что тебе предала широкое царство Ликурга,[22]
Именем женским едва руководимый народ,
Где ледяная Родопа бежит под Гемом тенистым,
Й, пробираясь меж гор, льется божественный Гебр;
Та, что девство тебе предала при птицах зловещих,[23]
Пояс невинный руке лживой дозволив сорвать.
Свахой над ложем моим Тизифона[24] мрачная выла,
Птиц сиротливых вокруг песня лилась не к добру;
Там и Аллекто[25] была, – короткие змеи на шее,
И погребальный мерцал в факелах зыблемых свет.
Скорбная все по скалам, по темным блуждаю вершинам,
И перед взором моим берег далеко лежит.
Свет ли дневной откроет всю даль, холодные ль светят
Звезды, хочу различить, что это в море за вихрь.
И едва вдалеке подплывающий парус замечу,
Думаю – это ко мне добрые боги ведут.
Быстро на берег бегу, едва над водой удержуся,
Первые волны куда зыбкое море несет.
Ближе и ближе бегут, трудней и трудней мне держаться;
Вся помертвевши, рабам на руки падаю я.
Есть там заливчик, слегка изогнутый узкой лукою,
Грудой обрывистой в нем крайние скалы торчат.
Вот откуда в волну хотела низвергнуться телом
Я, и опять захочу, если не бросишь ты лгать.
Навзничь меня принесут к твоим побережиям волны,
Непогребенная вновь взорам предстану твоим.
Пусть ты жестокостью сталь превзошел, и себя, и железо,
Все же промолвишь: «Не так встретиться надо бы нам».
Часто жажду к ядам я чувствую, часто кровавой
Смертью хочу умереть, грудь поразивши мечом,
Или шею за то, что рук отдавалась неверных
Тесным объятьям, хочу в тесную петлю вложить.
Ранним концом искупить я чести должна поруганье,
Долго ли медлить еще в выборе смерти моей?
И на могиле моей тебя, ненавистный, напишут,
В этих, в подобных ли им будешь ты назван словах:
«Демофоонт погубил Филлиду, любившую гостя;
Смерти причиною он, казнь совершила сама».

III