Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

• Название: Избранные сочинения в пяти томах. Том 2
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Русское современное
• ISBN: 978-9986-16-992-5, 978-9986-16-900-1

«Слёзы и молитвы дураков» – роман-притча, действие которого происходит в небольшом еврейском местечке в Литве в конце XIX века. В центре повествования – странник, выдающий себя за посланца Бога. Ему якобы Бог поручил собрать на земле все грехи человеческие и представить их в небеса на суд Господа. На материале прошлого и через образы героев романа затрагиваются такие животрепещущие проблемы, как свобода и рабство, вера и безверие.

Роман «И нет рабам рая» является как бы продолжением «Слёз и молитв дураков», только в более поздних обстоятельствах. Через судьбу главного героя – присяжного поверенного Мирона Дорского, отрекшегося от своего народа, автор прослеживает тернистый путь человека от приспособленца и дезертира из стана гонимых в стан правящих, а затем – к защите своего угнетённого рода-племени.

---

Верочка Карсавина уговаривала ее креститься.

– Ты же русская, – жарко убеждала она Зельду. – Какая из тебя еврейка? У тебя только имя еврейское и, может быть, глаза, и то только чуточку, когда ты грустная… Хочешь, я поговорю с отцом Георгием?..

В самом деле, какая она еврейка? Кроме паспорта и сострадания к своему племени, ничего еврейского в ней не осталось. Язык? Да она по-русски говорит в тысячу раз лучше. Во всяком случае никто еще ни разу не посмеялся над ее произношением.

– Карл у Клары украл кораллы! – торжествующе выкрикивала она на переменах в гимназии.

Отец и Зелик еще цепляются за еврейство, но и то скорее из приличия, чем из преданности. Россия – море, еврейство – пруд, речушка, заросшая кугой, топь, трясина.

И все же что-то удерживает Зельду от такого шага. Разве быть «православной из жидов» лучше? Докопается кто-нибудь до ее бабушки Гинды, до ее матери Сарры, до ее отца Маркуса Фрадкина и брата Зелика, и море-океан тотчас превратится в ту же мелководную речушку, кишащую пиявками и родными лягушками.

Когда они несолоно хлебавши вернулись из Петербурга, отец предложил ей место в своей конторе в Вилькии, но и от конторы Зельда отказалась. Какое ей дело, сколько леса сплавляют росплывью и сколько плотами? Корпеть над бумагами, проверять счета, выуживать из купчих ошибки – это тоже сменить веру. Зельда Фрадкина – торгового вероисповедания! Весело, ох как весело после бала!..

Когда же он приедет, когда же, когда?..

Отец обещал привезти из Ковно настройщика.

Когда он привезет его, Зельда подойдет и скажет:

– Милостивый государь! В первую очередь соблаговолите настроить меня! У меня что-то там оборвалось…

Глупости, глупости… Ничего она ему не скажет… Она никому ничего не скажет. У всех что-то там оборвалось. У всех. Потому, наверно, счастье – скучно, а несчастье – возвышенно.

Скоро Успенье. На Успенье Зельда сходит в костел и подаст нищим.

– Доброта вашей дочери безгранична. Но подобает ли еврейке подавать в притворе иноверцам? – жалуется на нее отцу молодой рабби Гилель.

Пусть рабби Гилель не беспокоится: и добро можно творить от скуки. Она и еврейкой останется потому, что и русским скучно. И литовцам, и калмыкам, и, как их там, ногайцам… Ах, как скучно после бала, рабби Гилель! Как там в Писании сказано: «И сотворил Бог скучного человека из праха земного, и вдунул в ноздри его скуку, и стал человек существом скучным. И насадил Господь скучный сад в Эдеме… и поместил там человека, которого от скуки сотворил».

В комнату с половой тряпкой в руке входит Голда.

– Все играете, барышня? – искренне сетует она. – Погуляли бы, пока полы помою и пока ваши ученички не пришли.

– Мой, – отвечает Зельда, откидывается на спинку стула и долго трет озябшие от музыки руки.

– Вы уж, барышня, не сердитесь, по мне, лучшая музыка – это мужчина, – Голда прыскает и мочит тряпку в ведре.

– А у тебя… много их у тебя было? – неожиданно спрашивает Зельда.

– Боже упаси! – машет тряпкой Ошерова вдова, и грязные брызги летят на умолкший клавесин.

– А когда не любишь? – не оборачиваясь, допытывается хозяйка. – Тогда какая музыка?

– Что правда, то правда. Когда не любишь, тогда не музыка, а вы уж, барышня, не сердитесь, скрип… как будто во дворе сырые дрова пилят…

Голда снова прыскает и принимается с веселым остервенением натирать половицы.

– А твой жилец, – продолжает Зельда, – он кто?

– Ицик, – но-кошачьи выгибает спину Голда. – Лесоруб.

– Еврей – лесоруб?

– У вашего папаши в работниках. Играйте, барышня, играйте. Под музыку полы мыть приятней.

Но Зельда не притрагивается к клавишам. Она смотрит на Голду, на ее всклокоченные волосы, подоткнутую домотканую юбку, на тяжелые голени.

– Твой жилец с меня глаз не сводит в синагоге.

– Молодой бычок на все стадо смотрит, – орудуя у ног хозяйки тряпкой, говорит Ошерова вдова. – Поднимите, пожалуйста, ноги. Господи, какие они у вас худющие!..

– Ноги как ноги, – защищается Зельда и почему-то вся съеживается. «Лучшая музыка – это мужчина». Грубо, но, пожалуй, верно. Не воздух исцеляет от хандры, не Бах и не Шопен, а любовь и смерть. На свете, говорила Верочка Карсавина, есть один тиран, перед которым все бессильны, этот тиран – любовь.

– Придут ваши погромщики и наследят, – ворчит Голда.

– Никакие они не погромщики.

– Каков отец, таковы и дети.

– И отец не таков. Урядник – чин, а не вина.

– Вы уж барышня, но вы совсем людей не знаете. Урядник и чин, и вина.

Может, Голда права. Может, не стоило связываться с Нестеровичем. Но он слезно умолял:

– До ближайшей школы, почитай, верст пятнадцать. Детишки совсем одичают.

Я не учительница, возражала Зельда. Я обыкновенный человек… к тому же еврейка.

– А что, еврей должен непременно научить дурному? – умасливал ее урядник.

– Коли не боитесь, приводите, – уступила Зельда.

– А чего бояться? Фрадкины люди добродетельные и благонадежные.

Пока благонадежность устанавливают урядники, благонадежных нет и никогда не будет, подумала Зельда, но смолчала.

– Идите, барышня, идите, – не унимается Голда. – Бесенята вас подождут. А я полы помою и баньку натоплю. Может, даст бог, роб Маркус и Зелик на охоту приедут. Давненько не щипала дичь… давненько.

Зельда выходит в сад.

Она подходит к конуре, треплет Каина по шерстке, тот садится на задние лапы и благодарно скулит. Морда у него усталая и умная, как у человека. Коричневые, слезящиеся от яркого света глаза смотрят сочувственно и выжидающе.

– Ну что, Каин, в путь?

Собака сияет от счастья.

Обычно они уходят из дому до вечера, бродят по полям, по перелескам. Каин пугает птиц, а Зельда думает о своей жизни, где, кроме бала, не было ничего хорошего. Каин заменяет ей однокашников и учителей, и она часто обращается к нему не по кличке, а по чьему-нибудь имени:

– Аристарх Федорович! Зарецкий подбросил мне в парту ужа!

Или:

– Трубицин! Карсавина просила тебе передать, что она тебя нисколечко не любит.

Каин отзывается на все имена, даже женские. Иногда Зельда спускается с ним к Неману, садится на мокрый песок и что-то чертит лозинкой. Пес, навострив уши, следит, как она гладит нарисованного неживого мужчину, и в коричневых собачьих глазах посверкивает терпеливое удивление.

У Рахмиэлова овина Зельда сталкивается с прыщавым Семеном.

– Здравствуйте, – радостно говорит сын корчмаря.

– Здравствуйте!

– Все с собакой да с собакой. Не надоело?

– Нет, – отрезает Зельда и собирается пройти мимо, но прыщавый Семен пристраивается к ней, забыв про бродягу в ермолке и про свою лошадь.

– Можно, я заменю его? – предлагает сын корчмаря и умывает угрюмое лицо улыбкой.

– Кого?

– Пса вашего.

– Вы его не можете заменить, – отмахивается от него Зельда.

– Почему? Я умею кусаться… ходить на задних лапах… сидеть на цепи… Что еще требуется от пса?

– Чтобы он молчал.

– И только? Молчу! Молчу!

И прыщавый Семен замолкает.

– Ну как, годится? – нарушает он через миг свой обет. – Приходите вечером к старой груше, я покажу, какой лозиночкой надо мужчин рисовать…

Зельда краснеет и убегает.

– Приходите, – вдогонку, как камень, швыряет прыщавый Семен и заливается лаем: – Гав! Гав! Гав!

Нахал! Почему его все называют Прыщавым? У него же ни одного прыщика нет. Когда Семен молчит, он даже красив – лицо мужественное, особенно складки у рта – как будто резцом по камню, – глаза печальные, с диковатым отливом, губы сжатые, обиженные, только зубы подвели – кривые и жадные.

Вот и лес. Сквозь кроны струится солнце – бабушкина прялка прядет золотую пряжу.

– Семен! – окликает собаку Зельда.

Гончая ластится, и не поймешь, то ли слеза, то ли солнечный луч брызнул у нее из глаз.

– Скажи, Семен, тебе все равно, какие у меня ноги?

Каин-Семен виляет хвостом и, заслышав в можжевельнике шорох, бросается в густые дымчатые заросли.

Зельда нагибается, срывает кустик перезрелой земляники, вертит в руке, подносит к губам и откусывает ягоды.

В лесу все переливается и благоухает, как за свадебным столом.

Зельда приваливается к сосне, отыскивает взглядом голубой лоскуток неба и, словно в забытьи, бормочет:

– Господи! Чем я хуже Голды? Я не могу… я не хочу лозинкой по песку… Господи!..

Она всхлипывает, смахивает со щеки слезу.

– Для кого ты меня бережешь, Господи?

Вокруг тишина. Лист и тот не шелохнется.

Прибежал Каин.

Тычется в юбку, зовет ее.

Куда ты меня, пес, зовешь? Разве ты не видишь: я с Господом разговариваю?

Собака скулит и поглядывает на можжевельник. Ну что ты там, дуралей, увидел?

Зельда бредет за Каином, приближается к можжевельнику, замечает распластанного человека, ермолку, вскрикивает и пускается наутек.

– Каин! Каин! – кричит она, продираясь через кустарник.

Гончая догоняет ее на опушке, высовывает розовый язык и выталкивает из себя можжевеловый воздух.