Григорий Канович - В антракте – смерть

• Название: В антракте – смерть
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-9986-16-994-9

«Господи, каким я был в ту пору счастливым и беспечным! Город еще лежал в страшных руинах, его каменные мостовые, по которым когда-то величаво цокали копытами холеные кони князя Витаутаса, остывали от пламени пожаров; вечный скиталец – ветер ворошил пепел сожженных дотла домов на осиротевших улицах и обвевал по всей Литве прах моих семнадцатилетних сверстников, убитых под родным небом. Роковые, оглушенные траурным вороньим карканьем ямы, лысые овраги медленно и тяжко зарастали застенчивой послевоенной травой…»

---

Григорий Канович В антракте – смерть

Памяти актеров и сотрудников театра Вильнюсского гетто

Господи, каким я был в ту пору счастливым и беспечным! Город еще лежал в страшных руинах, его каменные мостовые, по которым когда-то величаво цокали копытами холеные кони князя Витаутаса, остывали от пламени пожаров; вечный скиталец – ветер ворошил пепел сожженных дотла домов на осиротевших улицах и обвевал по всей Литве прах моих семнадцатилетних сверстников, убитых под родным небом. Роковые, оглушенные траурным вороньим карканьем ямы, лысые овраги медленно и тяжко зарастали застенчивой послевоенной травой.

Но я в ту пору был до неприличия беспечен и счастлив.

Мы с мамой только что вернулись с Урала, из задымленного, запорошенного угольной пылью поселка Еманжелинские Копи, где жили чумазые, усталые и вечно понурые шахтеры и их жены, такие же усталые и хмурые, в тяжелых кирзовых сапогах или в валенках, в стеганках и надвинутых на лоб ушанках, из-под которых полевыми васильками поблескивали озорные глаза.

Еманжелинские Копи приютили не один эшелон беженцев. Были среди них и эвакуированные из Прибалтики, в основном молодые еврейки с малолетними детьми и престарелыми родителями, тихо и безропотно томившиеся от разлуки с отчими краями, страдавшие от чужого пьянства, от неумолимой стужи и от дурных новостей, день-деньской обрушивавшихся на их головы из репродукторов, ставших для всех чуть не гласом Всевышнего.

Возвращение в Литву, пусть и обагренную кровью, пусть и в ожогах, было для нас с мамой долгожданным и горьким счастьем.

– Человек должен жить там, где живут его мертвые, – говорила мама, и я съеживался от ее слов. Разве мертвые живут? И если даже живут, то не все ли равно где – на Урале, в Литве или в Америке.

Тогда, еще в далеких и выстуженных суровыми зимами Еманжелинских Копях, ни я, ни мама знать не знали и ведать не ведали, что в Литве у нас не осталось ни родного дома, ни родных могил.

Да мало ли о чем я в те далекие годы не знал и не ведал. Может, потому и был таким бесстыдно счастливым и беспечным.

Я расхаживал по городу в поношенных ботинках на грубой, зачерствелой подошве, в сшитых из военного сукна штанах и багровом свитере, на котором красовались доставшиеся мне без всяких на то заслуг значки «ГТО» («Готов к труду и обороне») и «Ворошиловский стрелок», хотя ни к труду, ни к стрельбе, ни к обороне я не был готов. Тем не менее, я страшно гордился своими значками, и когда встречал какую-нибудь смазливую девчонку, то обязательно выпячивал отмеченную грудь и взбивал, как подушку, свою иссиня-черную шевелюру.

Каюсь, каюсь – на них, на этих тонконогих, бледнолицых, оттаявших после войны от испуга девчонок я поглядывал куда чаще, чем на торчащие то тут, то там развалины, и мои юношеские думы вертелись не вокруг оврагов в Панеряй, не вокруг убитых родственников, а вокруг такой чепухи, как воскресные танцульки под какую-нибудь мелодию из трофейных фильмов «Серенада Солнечной долины» или «Девушка моей мечты» с обольстительной Марикой Рокк, снившейся мне и моим однокашникам. О, Марика Рокк! Дух захватывало от этого имени – при одном его упоминании вскипала молодая кровь и в ней начинали колобродить первые, еще смутные, но упрямо требовавшие удовлетворения мужские страсти.

– Что это ты каждое воскресенье на танцульки повадился? – ворчала мама. – Лучше бы какие-нибудь книжки читал. Вон их сколько во дворе валяется и под дождем мокнет!

– По-польски я ни бэ, ни мэ. А они все по-польски… Говорят, из библиотеки этого пана… Моравского. Это въехавший в его квартиру русский полковник выбросил их на свалку…

– Никуда ты больше не пойдешь, – предупреждала меня мама. – Тебе что дороже – моя жизнь или фокстрот с какой-нибудь девчонкой?

Конечно, ее жизнь была мне дороже, чем фокстрот с девчонкой. Хотя и фокстрот, и танго, и вальс-бостон, по правде говоря, тоже были дороги. И жизнью своей я дорожил, хотя в молодости цены ей не знаешь – кажется, она дана тебе навеки и никогда не кончится…

– Ты что – не слышал, что в городе еще постреливают… Особенно в Старом… На Большой, на Конской, на Рудницкой, возле гостиницы «Астория» – как раз там, куда ты ходишь.

Меня и впрямь тянуло на Конскую, на ту короткую, как вздох улицу; в тот затемненный дворик с увитыми плющом беседками, куда мы, безусые юнцы, выходили покурить и посудачить о своих подружках; в тесный, битком набитый зал клуба Наркомата внутренних дел, где каждое воскресенье играл эстрадный оркестр, состоявший почти из одних евреев и аккордеониста-литовца, похожего на голливудского актера Грегори Пека, и кружились до поздней ночи истосковавшиеся по любви и близости пары в своих лучших довоенных нарядах.

Сверкали белые платьица с оборками.

Шуршали по надраенному, как палуба, полу туфельки заграничного и отечественного производства.

От купленных по дешевке на барахолке выходных пиджаков веяло временами бескровных раздоров – маршала Ридз-Смиглы и бежавшего из Литвы от большевиков президента Сметоны.

Офицерские галифе, похожие на перевернутые колбы, соседствовали с вполне миролюбивыми штатскими штанами, сшитыми по-стахановски на литовских швейных фабриках.

Пахло потом, пивом и сохранившими почти все свои достоинства довоенными бабушкиными духами, если бабушки танцующих дам были не еврейки, а польки или литовки (реквизированными в еврейских домах духами четыре долгих года душились грабители и палачи).

Скрипач Фима по прозвищу Паганини, вскинув литую, кудлатую голову и приложив свою впалую небритую щеку к скрипке, выводил то аргентинское танго, то «В бананово-лимонном Сингапуре», то свое, родное «Фар мир бисту шейн, фар мир хосту хейн»[1]. Иногда он хриплым голосом подпевал себе, подражая Вертинскому или Козину, и со своего царского помоста недвусмысленно подмигивал разомлевшим от жары и от счастья красоткам.

Я не морочил себе голову, где эти танцульки происходят – на Конской, там, где постреливают, или на Стекольщиков, там, где, если что-то и услышишь, так только мерный и торжественный звон костельных колоколов. Я никого не спрашивал, что до войны находилось на том или другом месте – счастливого, беззаботного, такие мелочи меня совершенно не интересовали. Главное, чтобы тут по воскресеньям по-прежнему проходили вечера танцев и чтобы оркестр играл, играл и играл… И еще, чтобы кружились пары, и я кружился, пока Фима Паганини не уложит, как в люльку, свою скрипку, и пока дежурный не начнет выключать в зале свет.

Но случилось так, что в один из воскресных вечеров, когда я настроился было насладиться игрой Фимы Паганини и удивить всех своими танцевальными изысками и выкрутасами, я вдруг во внутреннем дворике увидел знакомую женскую фигуру.

Злата. Наша соседка Злата. Неужели и она пришла на танцы?

Нет, нет, наверно, я обознался. Злата никогда на танцы не ходила. Мама говорила, что из всей многодетной семьи Гершковичей в войну выжила только одна Злата.

Мужа ее убили в Панеряй, а в так называемой детской акции в Вильнюсском гетто погибли и ее близнецы – мальчик и девочка… Может, Злата назначила кому-то на Конской, возле клуба энкавэдэ свидание?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Как ты красива, как мила для меня! (идиш).