Анатолий Малкин - Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)

• Название: Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)
• Автор: Анатолий Малкин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-87750-8

Книги Малкина о любви. А значит, о людях. Он пишет о немолодых. Но настаивает, что яркость жизни, сила любви зависят не от количества лет, а от качества отношения к этой самой жизни. Его герои страдают, маются, любят, радуются и, что важно, – удивляются. Автор учит нас видеть обычную, повседневную жизнь как чудо. Каждый человек чудесен, если к нему внимательно приглядеться.

---

Анатолий Малкин Почти все о женщинах и немного о дельфинах Сборник повестей

© Малкин А., текст, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Почти все о женщинах и немного о дельфинах

1

Она уходила из меня. Я не знал, как назвать ее – сказать жизнь или энергия было бы просто и как-то скучно. Уходила сама суть, твердость и стремление. Пружина, туго свернутая глубоко внутри, смягчала свою упругость и, расширяясь, раскатывала тело в тонкий лист, который слабо шевелился под дуновениями воздуха. Сладкая слабость не пугала больше, в ней хотелось нежиться, уплывая в бесконечный ласковый сон. Когда в пальцы, в ноги и шею пришло онемение, и я понял, что превращаюсь в беспомощный обрубок, то глаза открылись сами собой. Я долго пытался пошевелиться и даже начал рычать от бессилия. Но проснулся окончательно, только когда ожил мизинец на правой ноге – потеплел и стал прежним, своим.

Этот сон повторялся все чаще, и я долго думал почему, но сегодня понял, что это старость колдует надо мной ночью, приготавливая к неизбежному.

Вообще стремительный переход в ряды пожилых, в ряды той части человечества, за которой существуют только уже вовсе мамонты-долгожители, вызывал оторопь. Даже писать об этом можно, лишь прикинувшись, что речь идет о ком-то другом, писать, размышляя над повадками и странностями, болезнями и чудачествами, крашеными волосами и вставными зубами, мрачной раздражительностью, занудством, забывчивостью, слезливостью, жалкостью и еще тысячью признаков, которых мы сторонимся, над которыми мы посмеиваемся или мелко крестимся внутри, неожиданно столкнувшись с ними. Старость, конечно, часть жизни, но ты твердо уверен, что часть другой, не твоей, пока не увидишь ее в зеркале.

И вот, разглядев в нем старика, очень важно не испугаться и понять, что вот это точно навсегда и завтра теперь – просто статистическая случайность.

А дальше подстерегает еще одна история – можно начать суетиться, торопясь наверстать упущенное, и, если это вдруг победит тебя – мир сразу превратится в квадратные метры, жидкую жвачку из безвкусной еды и череду бесцветных впечатлений.

Б-р-р-р!

Особенно располагают к этой напасти съемные квартиры, в которых с третьего взгляда только и понимаешь, что за потолок нависает над тобой и как нащупать дверь в чужой темноте.

2

Нервное уныние меня терзает обычно в середине ночи, часов так около четырех, но если открыть окно и глотнуть свежего воздуха – на двадцатом этаже он даже без примеси запахов асфальта и бензиновой гари, – то потом и в десять из сна никак себя невозможно вырвать.

Но сегодня как-то по-особенному не спалось. Я огорчился, что сладость спать без задних ног старость потихоньку тоже уволокла, но потом вспомнил, как засыпал вчера и почему мозги продолжают бунтовать.

Еще в советские годы, когда обретался в студентах, неожиданно оказался в Публичке. Бесконечное здание библиотеки казенного желтого цвета занимало почти целый пролет набережной между двумя мостами через Фонтанку, а анфилады читальных залов были усеяны множеством длинных деревянных столов, освещенных тусклым светом громоздких бронзовых ламп под зелеными стеклянными абажурами.

Проникнуть в хранилище запрещенных к общему доступу знаний мне удалось благодаря письму из деканата, направлявшего меня в это святая святых для проведения научной работы по истории революционного движения. На самом-то деле я собирался писать сценарий для студенческой агитбригады, но для маскировки обложился кучей толстенных книг из собраний сочинений разных классиков марксизма, а уж к ним вдогонку заказал и несколько архивных подшивок пожелтевших газет начала прошлого века и зарылся в них, разглядывая картинки неведомой мне жизни, выписывая стихи Саши Черного, Мариенгофа, Северянина, а также забавные объявления и анекдоты.

И вдруг наткнулся на статью немецкого нумеролога, в которой описывался способ вычисления длительности жизни. Совсем простой. Нужно было сложить цифры дня, месяца и года рождения, потом умножить полученный результат на количество прожитых лет, прибавить год, в котором живешь сейчас, и разделить на некий коэффициент.

И я сдуру начал считать годы жизни своего отца. Когда понял, что, по подсчетам, ему оставалось протянуть всего пару месяцев, перепугался смертельно – тут же сдал газеты, а библиотеку с того дня стал обходить по другой стороне реки.

Но это не помогло – цифры оказались верными.

Несколько раз с тех пор, взрослея и двигаясь по уже известной мне шкале жизни, я пытался вспомнить методику расчета, но страх оказался так силен, что самое важное действие начисто исчезло из памяти, словно там сработал какой-то предохранитель.

А сегодня ночью вспомнил.

В предрассветном сонном мороке, тягучем и неотступном, похожем на тот, что заманил Германа из «Пиковой дамы» в убийственную ловушку, ко мне вдруг возвратилась забытая со страху формула. Цифры всплыли из какой-то неподвластной времени глубины и впечатались в изнанку закрытых век, словно в негативную фотопластинку.

Я их узнал – это была та самая смертельная комбинация.

И как провозвестник начала изменений, ожил телефон – засветло нашла меня та, с которой когда-то ненадолго слепился в молодом трясучем желании. Подзабытый уже хрипатый голос, сдобренный, как всегда, бессмысленным матерком – фигурой русской речи, без которой язык наш ущербен и не вполне способен выражать сильные чувства и у женщин почти всегда звучит по-особенному грубо, сообщая окружающим про их беззащитность, – принадлежал Поле. Так для порядка я звал свою первую жену, первую Олю.

Начала она, как обычно, без разгона, словно продолжая вчерашний разговор про истории с поездками в разные страны, про усталость от маминой старости и безо всякого стеснения о своих женских болячках, о врачах, которые совсем сошли с ума и берут не по-божески, а затем, прервав себя только на затяжку сигаретой, перескочила на неумение близких разглядеть широту ее души, великодушие и благородство помыслов, и все это было пересыпано множеством советов, на которые я невпопад угукал или молчал. Словом, неслось ко мне из трубки то же, что и раньше, будто не было между нами многих лет безмолвия, и таким славным этот водопад слов вдруг показался мне, что даже захотелось, чтобы звонок этот был бы не из сегодня, а из того далекого прошлого, когда я был безмятежно молод, и я подумал, что раздался он совсем не случайно.

– Что-нибудь случилось? – мне удалось вклиниться в паузу между затяжками.

– Ну почему ты совсем не меняешься? Деревяшка деревяшкой.

– Не понял.

– А тебе всегда было насрать на мою жизнь.

– Не всегда на самом деле. Серьезно, что не так?

– Все не так.

– Оль, в чем дело? Ты вообще как? В форме? Или просто поболтать захотела?

– А что, нельзя? Оторвала от молодой и красивой?

– Оль, это тебя не касается.

– Не имею права?

– Мне кажется, да.

– Засранец вы, Григорий Ильич! – На вы она переходила только в крайних случаях, перед тем, как начать плакать.

Дело принимало серьезный оборот и грозило серьезными разборками.

– Оля! О-л-я-я! Ты слышишь меня или нет?

– Не кричи, не глухая.

– Послушай, я на самом деле очень…

– Понятно. – В голосе ее уже слышался знакомый металл. – Я очень тороплюсь, опаздываю, мне некогда, давай в следующий раз, целую, пока. Правильно все сказала?

– Не нервничай ты так, что нужно сделать?

– Понимаешь, у дочки моей свекруха заболела.

– Кто заболел?

– Свекровь! Красотки твои жопастые на каком языке разговаривают? Может, вы Тургенева в постели читаете?

– Что с ней?

– Инсульт! Отнялось все справа и перекосило. Я знаю, у тебя есть знакомые, помоги с приличной клиникой.

Откуда она что-то могла знать про меня, спрашивать я не стал, потому что боялся нарваться на глупые подробности. Дал номер телефона знакомого доктора и, выслушав напоследок кучу обид вместо «спасибо», все-таки сумел разговор закончить.

Сменить номер телефона особенно после таких разговоров, может быть, и следовало, но я ленился, а скорее всего просто боялся оборвать линии, соединяющие с прошлым, – все-таки пока тебя помнят, ты вроде как существуешь. Помнили, конечно, по-разному и за разное – и те, кто был сейчас рядом, но еще больше те, с кем развели жизнь и характер. Но заводить секретный номер для особых людей или там отмалчиваться, обходиться эсэмэсками было мне как-то не по нутру.

Шлепая по полу босыми ногами, я пошел к окну понять про погоду, но там показывали только низкие, скучные облака, в которых тонули верхушки соседних башен. Тогда я включил телик, забрался с ногами в кресло и минут пять смотрел, как президент выпускает тигров в тайгу. Полосатый ломанулся со всех ног подальше от неволи, президент не удержал лицо и рассмеялся совсем по-пацански, а потом на экране появилась карта, вместе с заученно улыбающейся синоптической тетенькой. Она держала ноги в третьей балетной позиции и, несмотря на утреннее время, была одета в строгий костюм, но кроме дождя пообещать ничего не смогла.