Николай Щеголев - Победное отчаянье. Собрание сочинений

• Название: Победное отчаянье. Собрание сочинений
• Автор: Николай Щеголев
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-91763-193-6

Николай Александрович Щеголев (1910-1975) – один из наиболее ярких поэтов восточной ветви русской эмиграции первой волны, активный участник поэтических студий «Молодая Чураевка» (Харбин) и «Пятница» (Шанхай), талантливый критик. Щеголев не заботился о сохранении своего поэтического наследия, а по возвращении в 1947 г. в СССР и вовсе отошел от активной творческой деятельности. Настоящее издание с максимальной на сегодняшний день полнотой представляет творчество Щеголева – стихотворения, прозу и статьи на литературные темы.

---

Николай Александрович Щеголев Победное отчаянье. Собрание сочинений

Редакционная коллегия серии:

Р. Бёрд (США),

Н. А. Богомолов (Россия),

И. Е. Будницкий (Россия),

Е. В. Витковский (Россия, председатель),

С. Г ардзонио (Италия),

Г. Г. Глинка (США),

Т. М. Горяева (Россия),

A. Гришин (США),

O. А. Лекманов (Россия),

B. П. Нечаев (Россия),

В. А. Резвый (Россия),

А. Л. Соболев (Россия),

P. Д. Тименчик (Израиль),

Л. М. Турчинский (Россия),

А. Б. Устинов (США),

Л. С. Флейшман (США)

Издание подготовлено при поддержке гранта РГНФ 12-21-21001 а (м) «Русские и китайцы: межэтнические отношения на Дальнем Востоке в контексте политических процессов»

Составление А.А. Забияко и В.А. Резвого

Подготовка текста и примечания В.А. Резвого

Послесловие А.А. Забияко

Стихотворения

Харбин.1930-1935

Жажда свободы

Глаза глядят туда –
В далекие долины.
Слова готовы с уст
Сорваться навсегда.

Я пуст, как эта даль
За дымкой паутины,
И черен я, как туч
Текучая гряда.

Надвинулась весна.
Избитые мотивы
Подстерегают нас,
Как придорожный волк.

Зачем я – человек?
Души моей извивы
Пронизаны навек
Суровым словом: долг.

А даль – пестрей, пестрей, –
Пересыпает краски.
Озимая трава
На солнечном костре.

И хочется стереть
С лица печать опаски
И разом оборвать
Обязанностей сеть!

<1930>

Стансы

Радость… -
Я к ней не причастен.
Солнце. -
Я с ним не знаком.
Что для меня ваше счастье?
Что для меня ваш закон?

Вечно во власти решений,
Противоречий и ссор, -
Думаю стать совершенней,
Нежели был до сих пор.

То богатырь, то калека,
То филантроп, то Марат, -
Редко зову человека
Ласковым именем: брат.

Есть у меня «Меморандум», -
Книжка для памяти, – там
Я изнываю по Андам,
По поднебесным местам.

Дни надоели. Начать ли,
Кончить… не всё ли равно?
И, – повертев выключатель,
Падаешь спать, как бревно.

Всё обиходно. Косые
Спят на обоях лучи.
Разве лишь слово «Россия»
Мне необычно звучит.

<1930>

В кинематографе

Торчит экран, – живая книга.
Оркестру велено греметь.
Сижу. Всё спутано. Интрига
Плетет живую сеть.

Удар судьбы героя ранит.
Царят коварство и обман.
Вокруг меня и на экране -
Мистический туман.

И вдруг войдет, блестя глазами
Прозрачнейшими, – Конрад Вейдт,
Встряхнет льняными волосами
Под переливы флейт.

И знаю, – не пройдет минуты, -
Артист забьется в пустоте,
Как беспорядочная груда
Из нервов и костей.

И, вновь опомнившись, заплачет,
И вновь кого-то позовет…
Над головой его прозрачен
Экранный небосвод.

Колонны слов, круги, зигзаги
Безумно мечущихся лент.
На развивающемся флаге
Горят слова: «The end».

<1930>

За временем!

Устал с утра давиться
Идущей в такт со временем
Слепой передовицей
Газеты. Жизнь, – согрей меня!

Не прихоть! – Еле-еле
Теперь справляюсь с ленью я
К концу моей недели…
Мутит (перечисление):

От улиц, от традиций
Кивков, от «дам с собачками»,
Спешащих возвратиться
На мой закат запачканный…

Бывают люди сталью,
А жизнь – магнитом ласковым
Для них. Глядишь, пристали
Проворными булавками.

Бывают люди медью,
Как я. И нет проворства в них!
И – медлят, медлят, медлят,
Чтобы потом наверстывать.

Но в этот ад – в погоню
Вольют, как бы нечаянно,
Последнюю агонию,
Победное отчаянье!

<1930>

Память видит

Память видит зеленый альбом…
В нем когда-то, как ярый новатор,
Расчеркнулся я словом «любовь», –
Запятая, тире, «скучновато!»

И под этот больной экивок
(Жизнь тогда мне ничем не сияла,
Я тогда не ценил никого)
Подмахнул я инициалы, –

Н.А.Щ. – Миллионы минут
От обиды альбомовладельца
Провертелись. И вновь я в плену
Насылающих скуку метелиц.

И – за ветром, пример взяв с него,
В каждом жесте лелея решимость,
Я бегу по настилам снегов,
Как на лыжах, шагами большими.

Точно тянут меня на ремне,
Точно манят обилием денег…
Но во мне – никаких перемен,
Никаких – перерождений.

<1930>

Правдивость

Родимая, начало всех начал!
Когда слепила солнце саранча,
Когда она врывалась с треском в двери,
Когда от подозрительности я,
Теряясь в недомеках бытия,
Уж никому не ждал души доверить;

Когда разуверялся и когда,
Не спрашивая у людей, гадал
О том, что им и ясно, и прозрачно, –
Тогда и сердце, даже пред тобой,
Притворствовало, празднуя отбой
Привязанности нашей полумрачной.

Напрасно оправдания вовне
Моей высокомерной болтовне
Отыскивала ты, еще не зная,
Что я, как все, во власти пустяков
И что по складу духа я таков,
Приснившийся тебе пришельцем рая.

Родимая, начало всех начал,
Прислушайся! Я коротко сказал:
Нет слов косноязычней и короче,
Чтоб выразить ту ясность на душе,
Подобную не блику на клише,
Но вольтовой дуге на фоне ночи.

Как звуки тамбурина и зурны
Для музыканта вдруг озарены,
Зажглись мои последние недели…
И, вероятно, в мире нет тоски
Сильней, чем счастье показать таким
Себя, каков ты есть, на самом деле.

Май 1930 Харбин

Там…

Влача за собою пояс,
Глотая с тоской дистанции,
Бежит пассажирский поезд,
Вопит у ближайшей станции.

Там запад, – залит кострами,
Как кровью, – почти логически
Беседует с пустырями,
Настроенными элегически.

Там вяз, растопырив руки,
Взяв позу актера-трагика,
Вихрясь в налетевшей муке, -
Мне душу порой затрагивал.

Там дали, рябя рисунками
Ландшафтов, одетых в олово,
Страдали. И стыла Сунгари,
Как плоскость ножа столового.

Июль 1930

Диссонанс

Спрятанный в клобук Савонарола
Близок мне с девизом: пост и труд…
А в соседней комнате – виктрола
И уют.

Чувствую, что с каждым часом чванней
Становлюсь, заверченный в тиски
Горестного самобичеванья
И тоски.

Но в припадке жесточайшем долга
В свой афористический блокнот
Что-то заношу, смотря подолгу
На окно.

К желтым костякам фортепиано
Прикасаюсь скованным туше,
Думаю бессвязно и беспланно
О душе.

Пусть соседи под виктролу скачут
Вечером, лишь вынет диск луна, –
Всё равно: ударю наудачу
Диссонанс.

Если же случайно выйдет нежный,
Тихий, грустью задрожавший звук –
Приглушу его своей мятежной
Парой рук.

1930 Харбин

Поровну

На десяток плохих есть десяток хороших.
На десяток больных – десять «кровь с молоком».
На десяток разутых – десяток в галошах.
На толпу в лакировках – толпа босиком.

Дисгармония, кризис – газетный, словесный…
Удручающий ряд! Кто поймет? Кто поймет,
Что и в наше столетье веселые песни
Половина людей, точно нáзло, поет

Кто поймет? Кто поймет, отчего, насмотревшись
На бессилье людское, иду я домой
Не с тоскою, как надо бы, не присмиревший,
А натянутый, точно струна, и прямой?

А когда мне прошепчут: «депрессия!.. кризис!..»
И понятий тождественных траурный ряд, –
Я сощурюсь слегка, к говорящим приблизясь,
И ехидно скажу: говорят, говорят!

Пусть вселенная спит под метелью, в пороше,
Пусть мучительный мир в бесконечность влеком, –
На десяток плохих есть десяток хороших,
На десяток разутых – десяток в галошах,
На десяток больных – десять «кровь с молоком»!

1930

Я близок к устью
Больших дорог…
Я с той же грустью,
Я столь же строг,
Я так же занят
Одним, одним –
Ловлю глазами
Белесый дым…

Туман и сырость
Три дня подряд…
Таким я вырос,
И – что ж! – я рад
Нести всё время,
Всю жизнь мою
Себя, как бремя,
В разлад со всеми
И даже с теми,
Кого люблю.

И – через много
Шумящих лет
Я столь же строго
Взгляну на свет, –
Да, он мне ближе!
Но – что скрывать? –
Ведь я увижу,
Что я опять
Всё так же занят
Одним – одним… –
Мильон терзаний…
Белесый дым…

1930

Гонг