Инна Шаргородская - Охота на Овечкина

• Название: Охота на Овечкина
• Автор: Инна Шаргородская
• Жанр: Попаданцы

Михаил Анатольевич Овечкин, скромный петербургский библиотекарь, считал, что уж он-то точно пропадет, и не сделал бы даже шагу за порог своего тихого дома, если бы не пришлось бежать оттуда в страхе перед нахальным домовым. Судьба же словно только и ждала этого момента, чтобы обрушить на него все то, от чего он успешно прятался целых тридцать пять лет. И оказывается вдруг, что к подвигу готов именно этот пугливый и застенчивый человек, а не окружающие его храбрецы и герои. В книгу его скучной жизни затесалась совершенно сказочная глава – тут тебе и демоны, и параллельные миры, и колдуны, и принцессы… Да полно, вправду ли и сам Михаил Анатольевич Овечкин – всего лишь скромный библиотекарь?

---

Инна Гарриевна Шаргородская Охота на Овечкина

«… Жизнь стала напоминать книгу без переплета – страницы перепутаны, надо бы все разложить по номерам, но неизвестно, все ли номера, и забыл, что за чем идет – пять за семью или семь за шестью? Выбрасываешь книгу без переплета – не надо! Прочь! Но с улицы приходит взволнованный дворник: он приносит переплет без книги и спрашивает, не я ли его только что выбросил?..»

Из дружеской переписки

Глава 1

Михаил Анатольевич принадлежал к тем людям, о которых говорится – «ни Богу свечка, ни черту кочерга». Михаил Анатольевич носил фамилию Овечкин. И люди, верящие, что фамилии имеют определенное значение и даются нам неспроста, немало порадовались бы, на него глядя. Тупое кроткое лицо, обрамленное мягкими кудряшками белесого цвета, блекло-голубоватые глаза, лишенные выразительности, неопределенная фигура – скорее округлая, чем продолговатая, – так выглядел Овечкин. И жил он все больше молча, потому что стеснялся своего заикания.

Служил Михаил Анатольевич библиотекарем в маленькой районной библиотеке. И напрасно кто-нибудь с романтическим воображением предположил бы, что в груди его бьется сердце, обуянное жаждой подвигов и приключений, или же что за невысоким этим лбом кроется аналитический ум, способный на раскрытие самых загадочных преступлений. Изнутри Овечкин был в точности таков же, как и снаружи. Он принадлежал к породе молчаливых мечтателей, чьи грезы невнятны даже для них самих. Сознание в нем дремало себе потихоньку, и явь для него мало чем отличалась от сна. В любом месте, в любой обстановке он умудрялся выглядеть, как предмет мебели, и странно даже, что никто не садился по ошибке к нему на колени.

Жил Михаил Анатольевич со своей старенькой мамой в небольшой квартирке в центре славного города Петербурга, и опять же – если бы кто надумал поискать следов его личности среди окружающих вещей, то не нашел бы. Это была мамина квартира, и все в ней было мамино. А Овечкин пользовался лишь креслом, застланным ветхим гобеленом, когда смотрел телевизор, да узеньким диванчиком, когда спал. И ничего больше у него не было. Ни там хобби, ни даже журнала «Наука и техника». И книги-то Овечкин из библиотеки приносил исключительно по маминому заказу и их же и читал. Если читать хотелось.

Мама привыкла. Она привыкла к тому, что сын ее не удался, привыкла думать за него, а в общем-то, он и такой был ей хорош – недалекого ума, как она считала, и невидной внешности. Зато хлопот никаких, меньше даже, чем от домашнего животного – собаки там или кошки. Как с кошкой или собакой, она с ним и беседовала – не дожидаясь ответа.

Накануне того дня, когда Михаилу Анатольевичу должно было исполниться тридцать пять лет, мама его, выпив чаю, встала из-за стола, внезапно пошатнулась и рухнула на пол. И когда испуганный сын подбежал к ней, она уже не дышала. «Померла праведной смертью», – так объяснили ему соседи на похоронах. Овечкин не знал, что он сам думает по этому поводу, но уж спорить никак не стал бы.

После похорон, вспомнив про потерянный день рождения, он купил по дороге домой со службы бутылку сухого вина и маленький тортик, как делал всегда, пока жил с мамой. Войдя в квартиру, где стоял уже какой-то нежилой дух, он включил телевизор, сжарил себе яичницу и сел за стол.

Ни горя, ни печали он не испытывал. Все последние дни пребывал Михаил Анатольевич в состоянии странной оглушенности, словно бы не до конца понимая, что произошло и почему жизнь его должна теперь измениться. По сути, в ней и не могло произойти особенных изменений. Обслуживать себя он давно привык сам, равно как и поддерживать порядок в доме. Библиотекарской зарплаты вполне хватало на удовлетворение его более чем скромных потребностей, а в общении он не нуждался. Если бы его спросили, любил ли он свою мать, Овечкин, разумеется, ответил бы, что любил. И вполне искренне. Но было ли так на самом деле или же он просто привык к ее присутствию рядом – задаться таким вопросом Михаилу Анатольевичу в голову не приходило. Как, собственно говоря, он не задавал себе и вопроса, почему не испытывает горя. Только, сидя сейчас за столом, он все обводил и обводил взглядом стены тесной квартирки, которая отныне принадлежала ему одному, словно пытаясь понять, чего же в ней не хватает.

Так и не поняв, Михаил Анатольевич налил себе вина, поднял рюмку и приготовился выпить. И тут за спиной его что-то завозилось, зашуршало, и хриплый стариковский голос произнес:

– С днем рожденьица вас!

– С-с-спасибо, – машинально ответил Овечкин и, внезапно ужасно испугавшись, резко повернулся в ту сторону вместе со стулом. Вино выплеснулось из рюмки ему на колени, но он этого не заметил. Уж больно неожиданное зрелище явилось его ошеломленному взору – в уголке за буфетом притаился странный дедок, мохнатенький, с острыми ушками, в драном махровом халате красного цвета.

– К-к-кто… к-к-как? – пролепетал Овечкин.

– Да ты не пугайся, милай, – закряхтел дедок, бочком, бочком выбираясь из-за буфета, словно бы готовый в любой момент сам задать стрекача. – Я… это…

– К-к-куда? – неожиданно для себя спросил Овечкин.

– Куда? – удивился дед. – Да к тебе… это… в гости вроде пришел. Ты не пугайся, постой…

Он остановился, поводил в воздухе грязными пятернями, затем зашипел и сплюнул прямо на пол.

– Теперича говори!

– Что это вы делаете? – растерянно спросил Овечкин, уставившись на плевок. Маме бы такое не понравилось, это уж точно!

– Хе-хе, – довольно сказал дед. – Получилось, а?

– Что получилось?

И едва Овечкин успел выговорить эти два слова, как тут же и понял. Он больше не заикался!

– А… – сказал он и замер с открытым ртом.

– Ну вот, – дед потер руки и заметно осмелел. – Ты бы теперь по такому случаю выпил и мне налил бы, что ли? Не боись меня, я – домовой, мне тебя не резон обижать. И не за тем я к тебе нынче, слышишь? Да ты рот-то закрой! Дело сделано, заговорил я тебя.

– Домовой? – Михаил Анатольевич вытаращил глаза.

– Ну да, ну да! Ты нальешь али как?

– Домовых не бывает, – сказал Овечкин, но тем не менее потянулся за бутылкой и наполнил неизвестно откуда взявшуюся на столе вторую рюмку.

Дедок шустро вспрыгнул на стул. Ростом он был маловат, и голова его едва торчала над краем стола.

– Домовые, мил человек, бывают, еще как бывают! Выпьем за рождение твое, сирота ты, сирота…

То ли от непривычки к питию, то ли от невозможности происходящего, но голова у Михаила Анатольевича сразу пошла кругом. Он покорно принялся пить за свое здоровье и за помин души незабвенной мамаши, и когда они таким макаром в несколько минут ополовинили бутылку, дед, выдававший себя за домового, довольно запыхтел.

– Ведь по делу я к тебе пришел. Случай такой вышел… Эх, сирота! Вот я – домовой, при вашей квартире состою. У соседей свой живет, Семенычем кличут, а он отзывается, чего ж. И еще другие… Ну, встречаемся мы, как без этого? Посидим, покалякаем, новости расскажем. Собрание не собрание, а вроде того. Про тебя я нашим да-авно говаривал, человек ты уж больно… как бы это, чтоб не обидеть…

Михаил Анатольевич слушал, вцепившись обеими руками в края стула, и мало что понимал. А дед все плел про домовых и про Овечкина, каков он человек, и выходило по дедову раскладу, что и не человек вовсе Овечкин, а так, насекомое, и не насекомое даже, а просто слякоть какая-то, и проживает жизнь ни себе, ни людям. Это Овечкин понял и очень удивился. Но дед внимания не обращал и гнул свое.

– И вот посоветовались мы и решили – возьмем, Миша, мы тебя к себе! В домовые, значит…

– Что?! – вскрикнул Овечкин.

– Ну што, што! Натурально, ты, как сейчас, и в домовые не годишься. Но мы тебя обучим, не боись, и сквозь стены проходить станешь, и невидимкой обращаться, и еще там… Мало нас осталось, на всех не хватает. Ты-то, поди, и не знаешь, для чего мы нужны. Мамаша твоя еще помнила, царствие ей небесное, нет-нет, да молочка нальет, слово доброе скажет. Так ты вспомни – когда она чего с рук роняла? Подгорало у ней чего? Не помнишь, то-то. Это, брат, пустяки. Согласишься – еще не тому научишься. Ты сирота, и как ты теперь один будешь свой век куковать? А мы тебе и фамилию другую дадим, против твоей самую героическую – Овцов! А? Звучит?

Михаил Анатольевич Овечкин похолодел.

Человек он был незлобивый и, как часто говорила покойница-мама, бесхарактерный. И только сейчас, к великому своему ужасу, он понял, до чего она была права. Ему представилось, как диковинный посетитель берет его за руку и уводит за собою сквозь стену, а он, взрослый человек с высшим образованием, мужчина, можно сказать, в расцвете сил, не только не сопротивляется, а даже и слова в свою защиту вымолвить не может. Так живо увидел он эту картину, что невольно замахал руками и хрипло выкрикнул:

– Нет!

– Не нравится? – удивился дед. – Ну, как хочешь. Пускай не Овцов. Можешь при своей оставаться. Соглашайся, мил человек. Ученье годков двадцать займет, при твоем-то соображении, ну да ничего. Жить будешь на всем готовом, мы уж о тебе позаботимся…