Елена Айзенштейн - Стенограф жизни

• Название: Стенограф жизни
• Автор: Елена Айзенштейн
• Жанр: Культурология

Новая книга Елены Айзенштейн «Стенограф жизни» (М. ЦВЕТАЕВА В ЖИЗНИ, ТВОРЧЕСТВЕ, ОБРАЗАХ, МИФАХ И СИМВОЛАХ) создает представление о Цветаевой-поэте в диапазоне от 1927 до 1941 года. В настоящем исследовании впервые в отечественном цветаеведении много внимания уделено процессу создания и совершенствования текста, работе поэта над рукописью, использованы не введенные в научный оборот архивные материалы (РГАЛИ). В книге рассматривается история «Поэмы Воздуха», поэмы «Автобус».

---

Шелк – одна из любимых тканей Цветаевой, это ясно передано в стихотворениях «В огромном липовом саду…», «Безумье – и благоразумье…», «И всё вы идете в сестры…». Шелка – напоминание о жизни до революции, о любви и красоте, воплощение душевной жизни, нежности поэтического голоса: «Быть в аду нам, сестры пылкие…», «Цыганская свадьба», «Ночные шепота: шелка…». В портрете С. Парнок платье облегает тело «шелковым черным панцирем», а у цветаевской Маруси в поэме «Молодец» платье – «парусами шелковыми / Середь пола – колоколом» (Поэмы, с. 147).3

Гермес не только покровитель души в потустороннем мире, он еще и своеобразный патриарх поэтов, создатель первой семиструнной лиры, и путешествие на тот свет – «Танец / Ввысь! Таков от клиник / Путь» – строки о смерти Рильке навеяны сном о встрече на том свете, рассказанном в письме к Б. Пастернаку 9 февраля 1927 года (подробнее о связи этого фрагмента поэмы со сном о Рильке: ПНМ, с. 258). Душа в поэме изображается через отрицательные сравнения, продолжающие мотив Востока («Наяда? Пэри?»), и лирическая героиня видится бабой, окунающейся в реку после трудной физической работы на огороде. Огород – труженичество Души на пути к ограде райского сада. Последний несколько иронический образ напоминает мотив стихотворения «Так, заживо раздав…», а уход из жизни, потеря тела через воду, знакома по купанию в детстве в Оке. Возможно, поэтому «песчаный спуск» третьего воздуха воспринимается в тетради через отождествление с песчаным берегом Оки в Тарусе.

«Воздух редок»

Четвертый воздух прямо не назван автором четвертым. В тетради поэта – трехступенчатый план, где выделены земное, водное и горное начала. Подмастерьем назван, вероятно, поэт, а небесные горы зрительно Цветаева представляла Альпами:

«ПОДМАСТЕРЬЕ NB! Последователь сущи <й>

1) Гуща (земл <я>) 2) вода 3) горы

III ГОРЫ (Альпы)» (РГАЛИ. ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 17, л. 49)

От описания третьего воздуха поэт переход к описанию редкого воздуха, где душа цедится, как сквозь невод цедится рыба (ср. деление поэмы на условные части на основе метрических особенностей в работе Гаспарова). Гребень для песьих курч упоминается потому, что среда того света словно семиструнная расческа поэтической лиры. Один из образов «редкости», разреженности четвертого воздуха – «бредопереездов / Редь, связать-неможность», невозможность соединить обрывки бредовых речей в момент болезни или сна. В тетради А. К. Тарасенкова с текстом поэмы Цветаева к строке «Как сквозь про́сып / Первый (нам-то за́сып!)» сделала помету: «Мы, поэты, просыпаясь – засыпаем!», повторив определение творчества состоянием сновидения (Поэмы, с. 340).

Ощущения в четвертом воздухе мучительны и подобны укусу пчелы или шмеля. Вариант в черновике: «Ледяные жальца / укус без зуда…» (РГАЛИ. ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 17, л. 62) – напоминает читателю эпизод поэмы «Молодец», где шмелем вьется Молодец, а Маруся расстается с жизнью. В окончательном тексте «Поэмы Воздуха» : «Как жальцем – / В боль – уже на убыль». Можно предположить, Цветаева вспоминала больного умирающего Г. Гейне и его последние стихи к Мушке:

Тебя мой дух заворожил,
И, чем горел я, чем я жил,
Тем жить и тем гореть должна ты,
Его дыханием объята.
…………….
В могилу лег я – плотью тлеть,
Но дух мой будет жить и впредь;
Он бдит, как нечисть домовая,
В твоем сердечке, дорогая.
…………….
Везде, куда ты полетишь,
Ты дух мой в сердце повлачишь,
И жить должна ты, чем я жил,
Тебя мой дух заворожил.

(Гейне Г. СС в 10 т., 1957, т. 3, с. 299)

У Гейне мысль о том, что он останется «домовым» в сердце своей подруги и будет летать с ней повсюду – у Цветаевой в поэме сначала образ «жальца» подобие жала (змеи? шмеля? мушки?), а затем обыгрыванье фразеологизма «сквозь пальцы» в метафоре: «Редью, как сквозь пальцы / Сердца». Болевое ощущение в этом воздухе связано с отбором душ, похожем на отсеиванье неподходящих слов. Душа пропускается через цедкое творческое сито. Отсюда – воспоминание о гениях – Гейне, Гёте и Рильке. В тетради – первоначальный вариант, построенный на игре слов: Рай – Райнер. Полет в новый пласт неба похож на отбор поэтом необходимых слов во время работы над стихом: «Цедок, цедче глаза / Райнерова / Вольфгангов <а>, слуха / Райнерова» (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 17, л. 63). В окончательном тексте:

Цедок, цедче сита.
Творческого (влажен —
Ил, бессмертье – сухо).
Цедок, цедче глаза
Гётевского, слуха
Рильковского… (Шепчет
Бог, своей – страшася
Мощи…)4

Цедкость воздуха сравнивается Цветаевой со Страшным Судом. Горный пейзаж – торжество Высоты, свободы дыхания, красоты, особых звуковых эффектов:

По расщелинам

Сим – ни вол, ни плуг.

– Землеотлучение.

Пятый воздух – звук.

Так через полное отрицание рождающей почвы, через образ звучащего пространства Цветаева сразу переходит к описанию пятого гудкого воздуха.

«Пятый воздух – звук»

В рабочих записях к поэме читаем: «Даны: гуща ливкость/ <нрзбр.> редь. Теперь: гудкость. Затем (или вместе нарастание: пустоты <)>, наводнения музыкой (паузу как Музыку (пульс) <)>» (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 17, л. 66). Таким образом, в пятом воздухе душа слышит гудение, а в шестом – музыку. «Гудкость» воздуха изображается через незвуковые метафоры: гудкость того света гудче «года нового» – вспоминание страшного известия о кончине Рильке, полученного в канун нового года, названного в следующем стихе «горем новым». Далее гудкость воздуха сопоставлена со звучанием народной песни. Гудение нового воздуха гудче соловьиного пения, голоса Иоанна Богослова, певчего поэтического слова:

Соловьиных глоток
Гром – отсюда родом!
Рыдью, медью, гудью,
Вьюго-Богослова —
Гудью – точно грудью
Певчей – небосвода
Нёбом, или лоном
Лиро-черепахи?

Гудкость воздуха отождествляется со строительством дома. Стройка – глыба в деле – строительство новой жизни на том свете подобно возведению Фив близнецами Зетом и Амфионом. В комментарии в черновике следующие строки о финале поэмы, делающие акцент на сходстве Духа с Гермесом, чьей главной «тяжестью» является голова: «NB! Куда тягу ввысь (тяготение высь тверди) М. б. конец? Про́пад ввысь. Притянутость за вес Гермес <а> голову. Полет ввысь. (Гостин <и> ч <ный> винт, Обгоняют его верхушку. <…> одна голова с крыльями, ка <к> у ангелов, Что не плеч <и>, а лоб крылат» (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 17, л. 66). Образ винта как аналога движения по воздуху Цветаева использовала и в поэме «Лестница». Мотив гостиничного винта в комментарии к «Поэме Воздуха» сближается бегом вещей по мраморным лестницам во сне о Наполеоне.

Гермес изготовил семиструнную лиру из панциря черепахи и пел под собственный аккомпанемент. Цветаева уподобляет мироздание поэтическому горлу; у небосвода тоже есть свое нёбо, и небосвод (Бог) поет. Зрительно небо нёба превращается в свод черепахи – остов лиры. Согласно мифу, Фивы строились под музыку: Зет носил и складывал камни, а Амфион строил из них город игрой на лире, подаренной ему Гермесом. В тетради – двустишие, говорящее об устройстве небесного «града» : «Как слагались Фивы / Так слагалось небо!» (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 17, л. 74). Небесные Фивы в поэме названы нерукотворными:

По загибам,
Погрознее горных,
Звука – как по глыбам
Фив нерукотворных.

Семеро против Фив – одно из важнейших событий, предшествовавших Троянской войне, отсюда переход к цифре семь в поэме. Лишена аргументации попытка Р. Войтеховича отношение МЦ к семантике числа семь в «Поэме Воздуха» вывести из лекций Р. Штейнера (ЦА, с. 300). Поиск антропософского подтекста в текстах Цветаевой – дело бесперспективное. В мифе о Фивах неоднократно упоминается цифра семь: семеро полководцев, семь отрядов, семь фиванских ворот. Вероятно, Цветаевой было известно, что главным источником для афинских драматургов, рассказавших о семерых против Фив, была эпическая поэма «Фиваида», датированная 7 в. до н. э. Образ семиструнной лиры становится в поэме символом Лирики и мироустройства. Мир держится на священной цифре «семь», которая, как «число творенья» (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 17, л. 82), число струн лиры, дней недели, лежит в основе всего на небе и на земле:

Семь – пласты и зыби!
Семь – heilige Sieben!
Семь в основе лиры,
Семь в основе мира.
Раз основа лиры —
Семь, основа мира —
Лирика.

В рабочих материалах к поэме Цветаева сопоставляет строение лиры и Библии: