Игорь Орлов - Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления

• Название: Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления
• Автор: Игорь Орлов
• Жанр: Культурология
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7598-0701-8

В монографии раскрыты основные аспекты советской повседневности в контексте ускоренной и неорганичной модернизации страны. Мир советской повседневности реконструирован в книге по ведущим параметрам: бытовое обслуживание и бытовые практики, производственный опыт и трудовые отношения, досуг и активные формы отдыха, семейный опыт и семейные стратегии, «бытовой этатизм» и проч.

Реконструктивные возможности исследования существенно расширены благодаря широкому использованию ранее не известных научной общественности материалов ведущих российских архивов. Применение микроисторического подхода и инструментария устной истории помогли в исследовании таких малоизученных сторон советской повседневности, как практики элементарного выживания в обычные и форсмажорные периоды российской истории. Использованные в ряде разделов монографии материалы социальной статистики обеспечили возможность перехода от микросреза к макроизмерению советской повседневности. Приведены авторские концепции места и роли сервиса в советской повседневности, специфики массового туризма как особой формы повседневности и коммунальной квартиры как специфического социокультурного феномена.

Для преподавателей и студентов гуманитарных факультетов по специальностям «История», «Социальная антропология», «Культурология», «Социология» и «Политология», а также для широкого круга интересующихся повседневной жизнью россиян XX столетия.

---

Заметным явлением в историографии эпохи перестройки стала многотомная история советского рабочего класса, содержащая богатый фактический материал об изменениях в быту, питании рабочих, обеспечении их семей предметами первой необходимости, жильем и услугами (см., например: [Рабочий класс… 1987]). Однако качественно новым этапом в изучении советской повседневности и уровня жизни населения СССР стал период конца 1980-х – начала 1990-х годов [Гордон, Клопов, 1989; Зубкова, 1993; Казанцев, 1993; Лейбович, 1993; Народное благосостояние… 1988]. Значительный интерес применительно к нашей теме представляет исследование Е.Ю. Зубковой о послевоенном советском обществе [2000]. Широкое использование в книге писем и воспоминаний простых граждан позволило не только реконструировать советскую жизнь с внешней стороны, но и увидеть ее глазами живших в то время людей.

Бесспорно, что в современной российской исторической науке история повседневности возникла на волне очевидного самоисчерпания позитивистских приемов работы с источниками и устаревания прежних объяснительных парадигм – марксистской и структуралистской. Проблемное поле исследований советской повседневности составили следующие основные темы:

• формирование советского ландшафта;

• изменение публичного и частного жилищного пространства горожанина;

• качество жизни советского человека;

• гендерные аспекты советской повседневности;

• советское детство: школа и детская литература, детское кино и театр;

• миграция как фактор повседневности: бегство и высылка, переселение и переезд, покорение Севера и распределение.

Особо можно выделить ряд исследований, внесших существенный методологический и историографический вклад в изучение советской повседневности. Среди них книга Н.Н. Козловой «Советские люди: Сцены из истории», основанная на материалах «Народного архива» и включенная в специфический интеллектуальный контекст [2005]. В отличие от исследователей, которые в 1990-х годах оценивали советское прошлое как нечто «безвозвратно ушедшее» и «больное», Козлова не рассматривала границу между прошлым и настоящим как непроницаемую: «Советское общество – предпосылка того, что происходит здесь и теперь» [Там же. С. 472]. Таким образом, исследуя нормы и ценности советской повседневности, она стремилась выявить и уточнить собственные нормы и ценности, что определило чередование в тексте аналитического нарратива автора и фрагментов автобиографий героев. С точки зрения Козловой, опыт советских людей во многом носил универсальный характер, принципиально не отличался от опыта их современников в других странах, в силу чего особое внимание она уделила мотивациям советского человека, подтверждающим его причастность к общей цивилизации модерна. Социальные взаимодействия она осмысливала через метафору игры и говорила, соответственно, об акторах этой игры, где правила «на ходу изобретаются игроками», которые включаются тем самым в «непреднамеренное социальное изобретение». Козлова подчеркивала, что в любом обществе, включая советское, актор играет по универсальным законам, предполагающим рефлексивное отношение к окружающему, сведение хаоса событий в единство нарратива собственной судьбы, адаптацию к существующим обстоятельствам и способность соотносить себя с разными значимыми группами посредством разделяемого ими символического языка. Главным доказательством принадлежности советской цивилизации к эпохе модерна для Козловой выступает рефлексивное отношение героев книги к своей судьбе, реализуемое ими в самоописаниях. Желание создать «насыщенное» (по терминологии К. Гирца) и непротиворечивое описание советской повседневности побудило автора избегать сюжетов, связанных с трагическими жизненными обстоятельствами, и, наоборот, говорить о терапевтическом эффекте частной жизни и способности ее героев «латать» трагические разрывы с помощью погружения в спасительную повседневность [Лидерман, 2006].

В качестве примера применения социологического подхода к истории повседневности можно привести монографию Н.Б. Лебиной о советском городе 1920—1930-х годов. Концептуальной основой для анализа различных форм повседневной жизни послужила для нее дихотомия «норм и отклонений». Изучаются как традиционные аномалии (пьянство, преступность, проституция и самоубийство), так и аномалии, ставшие нормой при новой власти, и прежде всего коммунальный быт и коммунистическая религия. В работе предложены два весьма характерных постулата: нэп ознаменовался «возрождением привычных бытовых практик», а «великий перелом» – переходом «к аномальным практикам повседневности» [1999. С. 295–297].

Подход, примененный в монографии Лебиной, вызвал возражения А.С. Сенявского, который счел некорректной попытку «свести все многообразие городской жизни к социально ущербным, маргинальным или патологическим проявлениям» [Сенявский, 2001. С. 29]. Хотя избранная автором концептуальная схема довольно жесткая, содержание книги отнюдь не сводится к выявлению социальных аномалий в жизни Ленинграда освещаемого периода. Лебиной удалось показать важный процесс смены обыденных стереотипов и норм поведения и обрисовать разнообразные структуры советской повседневности. В частности, автор отстаивает идею о существовании как прямого нормирования повседневности (путем выделения жилья и одежды), так и косвенного – в сфере досуга и частной жизни. В связи с досугом рассмотрены проблемы продолжительности рабочего дня, связь рабочих с землей и их круг чтения, пролетарская самодеятельность, карточная игра и даже танцы. В понятие частной жизни оказались включены не только «интимность и сексуальность», но и «семья, семейные отношения, рождение детей и их воспитание» [Лебина, 1999. С. 264].

Изучению революционного хаоса посвящена работа В.П. Булдакова, в которой показано, как революционизирующаяся повседневность приобретала откровенно гротескный характер. Здесь и борьба профсоюзов проституток против попыток революционных властей закрыть публичные дома, и чудовищный разрыв между социальными иллюзиями и «беспределом», порожденным элементарными бытовыми обстоятельствами [2006].

Как и их западные коллеги, некоторые российские историки в поисках новых подходов к изучению повседневности обратились к микроанализу (см., например: [Журавлев, 2000; Лебина, 2000]). Другие ученые, оставаясь в целом в рамках макроисторического подхода, фокусируют внимание на каком-то одном явлении повседневной жизни. Например, А.Ю. Давыдов проанализировал феномен мешочничества в годы военного коммунизма, совместил макроисторические сюжеты, и, в первую очередь, продовольственную политику большевистской власти, с зарисовками социального облика мешочников, напоминающими этнографические очерки [2002. С. 107–126]. Действительно, этнологи и социологи накопили большой опыт изучения повседневных практик, который в настоящее время востребован исторической наукой. Так, в работе И.В. Утехина на основе семиотического анализа пространства квартиры, находящихся в ней предметов и мебели, а также бесед с ее жильцами предложена оригинальная реконструкция мировосприятия обитателей коммуналок конца советской эпохи, с их понятиями о социальной справедливости и поведенческими установками [2001]. Аналогично С.А. Чуйкина, анализируя стратегии выживания дворян в довоенном Ленинграде, описывает их в терминах социологии П. Бурдье как «конвертацию ресурсов»: навыки, которыми обладали дворяне (знание иностранных языков, музыкальное образование и т. д.), были востребованы в советскую эпоху и, становясь их профессией, помогали им устраиваться в новой жизни [2000].

Что касается реконструкции постсоветской повседневности, здесь наметился очевидный поворот к компаративизму – сравнению советской повседневной жизни и реалий 1990-х годов. В частности, С.Г. Климова отмечает, что критерий социально-профессионального статуса, бывший при социализме главным при самоидентификации, сменился сегодня описанием себя и других как потерявших статус. При этом человек вынужден ориентироваться в социальном пространстве, опираясь не на социальные институты, а на личностные связи [2000. С. 21]. А.В. Захаров выделяет устойчивые характеристики традиции как способа трансляции культурного наследия: избирательность, повторяемость, действенность, многозначность и авторитарность. Речь, в частности, идет о трудностях сохранения традиций фольклора и снижении популярности праздников, связанных с государственно-политическими традициями [2004]. З. Соловьева в своем исследовании рассматривает бездомность, с одной стороны, как своеобразный институциональный фактор: институт жилья и прописки исключает бездомных из сферы действия других социальных институтов (социального обеспечения и защиты, трудоустройства, образования и т. д.) и гомогенизирует жизненные траектории людей, по разным причинам оказавшихся без жилья. С другой стороны, бездомность оценивается как определенные структурные условия, в которых происходит трансформация идентичности человека [2001].