Г. Цурикова - Лицо другого человека. Из дневников и переписки

• Название: Лицо другого человека. Из дневников и переписки
• Автор: Г. Цурикова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-89059-107-4

Алексей Алексеевич Ухтомский (1875–1942), физиолог с мировым именем, обладал энциклопедическими знаниями в области философии, богословия, литературы и оставил свой след в «потаенном мыслительстве» России 1920-х-1930-х годов. Князь по происхождению, человек глубоко религиозный, он пользовался неслучайным авторитетом среди старообрядцев в Единоверческой церкви. Кардинальные нравственные идеи А. А. Ухтомского, не востребованные XX веком, не восприняты в должной мере и сегодня. Настоящий сборник, включающий дневниковые записи А. А. Ухтомского и его переписку, призван обратить внимание вдумчивого читателя на эту оригинальную интеллектуальную прозу.

---

Религия – лишь лишний инвентарь, приправа, оригинальная мебель в обиходе «интеллигентной» толпы; она столь же мало активна, столь же мало имеет влияний на ход жизни, на понятия и стремления людей. Это «почетный член» в их душевном «совете». Было бы, разумеется, разумнее вынести из комнаты эту лишнюю мебель, чем лицемерно показывать вид, что она действительно нужна и вас занимает.

Посмотрите на улице на эти пары, идущие мимо вас. Какие особенные сокращения мускулов щек и лица вообще у этих мужчин, когда они разговаривают со своими «дамами». Тут ведь очевидно, наполовину уже совершенно половые акты и остальное скрывается лишь по недоразумению и из предрассудка.

6 сентября

Не знаю, глупо, плохо ли я сделал, написав 3 сент. в эту книжку то, что тогда вылилось у меня в минуту досады на обстоятельства, на окружающее: ведь строки могут попасть на глаза и, если я там ошибся (а это, – мне теперь кажется, – вероятно), то я буду виноват.

Но вот, что тут хорошо: «несть тайно, еже не откриется», и мои строки способствуют осуществлению этого правила. Ошибаюсь я там или нет, эти строки сделают для меня открытием ход в тот твердый путь самоуничижения, смирения, покаяния и тишины, который составляет мое настоящее «естественное» место. И чем более я погрешил в тех строках против правды, тем глубже и тверже мое место в стране поста и покаяния.

Нет, А. Л., я более люблю вас, чем вы меня! Я для Насти решился сразу на все, решил «душу свою» за нее «положить», а у вас малое подозрение способно было подорвать все расположение! И я больше вас люблю потому, что моя любовь более из духа Христова, а ваша – дело личное; дух Христов делает мою любовь крепкой. Только там настоящая любовь, где дух Христов.

Где психологическая основа этого? Не в том ли, что любовь «в духе Христовом» более освещена понятием, закреплена в душе на твердой интеллектуальной основе?

Соловьевский генезис идеи «Промысла Божия» из идеи «Судьбы» (генезис, к которому, впрочем, я пришел самостоятельно на 1-м курсе Академии при чтении Гегеля) имел бы для науки значение лишь, если бы он был более или менее основательной психологической гипотезой происхождения идеи «Бога». До этих пор он – лишь интересная теорема диалектики.

Откуда общепринятое теперь различие in genere «знания» (науки) и «веры» (религии)? Оно, очевидно, – случайного (исторического) происхождения, не заключается в самих понятиях: ведь всякое знание – психологически есть «верование» (Джэмс, Пейо и т. п.), а «верование» в истории всегда было высшим откровением, чистым знанием действительности. Лишь историческими особенностями интеллектуального прогресса человечества объясняется это явление, что часть интеллектуального запаса человека, отставая и отрываясь от живого и идущего вперед русла понятий и «верований», становится сначала «высшим знанием», в противоположность общедоступному, вседневному, опытному знанию, затем – «верой» и «религией» («священным преданием») в противоположность «знанию» – в специальном смысле. (Это «сначала» и «затем» в своем историческом противоположении – схоластика и Вольф, с одной стороны, Кант – с другой).

«Чудесный» характер, какой некоторые хотят навязать евангельской истории, кастрирует ее психологическое значение. Оставьте естественность и правду, как она есть и была, и вы увидите, что будет лучше и вы получите больше.

Прочитал сейчас превосходную вещь – поэму Т. Гр. Шевченко «Мария» (Женева, 1885). То, что открылось от правды чистому вдохновению поэта – сокрыто для попов, как для издателей этой книжки и для Драгоманова, приписавшего свои замечания в конце. Превосходен вопрос Шевченко Матери:

Мария,
Ты бесталанная!.. Чего Ты
ждешь и будешь ждать
От Бога и от людей
его?.. Напрасно!

Неужели это общий вопрос Правды на земле? Общая идея Шевченко, очевидно, та, что Бога создают, созидают люди сами; только это не значит «выдумывают» – как говорят фейербахи и им подобные: это значит завоевывают…

12 сентября, утро

Значит, это закон, что пророки Правды погибают?! – погибают так или иначе – от голода, каким себя морят, или от людей…

Вспомним «дни древние», увидим, с каким великим трудом создавался до сих пор Бог на земле и ободримся, когда нас давят в нашей правоте. Дорого быть вместе с теми великими…

12 сент. познакомился с кн. Эспером Ухтомским – очень милым и теплым человеком.

Ницше обобщил основы этики, дал принципы и основания, из которых частным случаем является наша этика. Потому-то, разумеется, сам он не подлежит уже критике и оценке с точки зрения этого частного случая – нашей этики. «Скорей вопрос в том, может ли устоять „мораль“ пред ним и его нападением, – устоять во всем, что она сама утверждает, как всеобщеценное и исходящее из разума» (А. Риль).

Первым моментом этого вопроса является следующий: можно ли нашу этику рассматривать в качестве частного случая тех биологических и исторических начал, которые выставляются Ницше?

Масса борющихся идеалов, притом по существу равноценных и равноправных, – вот содержание души, как я понимаю ее после моего кандидатского сочинения. Идеал всеобщего равенства должен быть противовесом идеала аристократизма (a'la Ницше), чтобы была полнота жизни… Изучить и переоценить все эти идеалы – как бы оценивались математические «пределы» и как бы их выбирал гений математика – вот дело науки в жизни с этой точки зрения.

Я мучаюсь именно тем, что моя жизнь, и именно даже умственная жизнь, представляется для меня более биографическим, чем логически-систематическим. Риль указывает эту особенность у Ницше.

13 сентября

Вот сходная черта моя с Ницше: мое счастье – в научной продуктивности. Вне его мне ничего не надо в жизни. (Конечно – нравственное спокойствие духа; но именно – насколько оно условливает свободную работу мысли.)

15 сентября

Ницше по духу своему близок особенно духу религиозного творчества пророков и поэтов. Мне особенно хорошо читать его афоризмы под музыку 17 кафизмы Турчанинова. ‹…› В моих отношениях к людям Ницше предупреждает меня: «Wo man nicht mehr Cieben Kann, da soil man vorubergehen!»[2]

Да, если действительно прогресс мысли в сведении всего душевного содержания к «покою системы», в удалении от жизненной действительности, в холодной, мертвой душевной экономии, – то все, где поработал ум, где есть обобщение и «мысли», – там коллекция с уже мертвыми растениями; тогда, где мысль – там увядание и смерть. Аскетизм, это наирациональнейшее из нравоучений, – есть в таком смысле – полная смерть. (Нравоучение буддистов и Шопенгауэра – нравоучение смерти.) «Ах, всегда только то, что увядает, что начинает терять аромат! Ах, всегда только прошедшая и истощенная буря и пожелтевшие, поздние чувства! Ах, всегда только усталые птицы, которых мы уже можем схватить рукою, – нашею рукою! Мы увековечиваем, что уже не долго можем жить и летать, мы только усталые, дряблые вещи! И это лишь склон дня для вас – мои занесенные, изображенные мысли, склон дня, для которого одного я и имею краски, много, быть может, красок, много нежных полутонов и цветов: но никто не догадается отсюда, какими вы были в ваше утро, вы внезапные искры и чудные блестки моего одиночества, вы мои старые, любимые, злые мысли!» (Ницше).

16 сентября

Можно сказать, что религия противоположена знанию, поскольку ее интерес – не покой системы, а сама действительность, в ее девственной простоте и жизненности. Наука идет своим идеалом и работою в одну сторону; религия, желая не коллекций, а жизни, – в противоположную.

Мир, научно истолкованный и истолковываемый (ибо он «научно истолкован» лишь поскольку «научно истолковывается», следовательно – в идеале) – нечто мертвое; это прекрасно поняли энергетисты в науке, теоретики знания в философии, указывая, что наука лишь поспевает сзади со своими истолкованиями за жизнью, которая все уходит вперед. Мир наиболее мертв – у механистов, у Декарта. Для психического равновесия идеалу научного знания противопоставляется идеал жизни, жизненного переживания действительности. Ибо научное знание само по себе возбуждает «жизнеразность», роковым образом не достигая своего идеала.

Шопенгауэр – «философ задумчивой юности», – превосходное определение Риля.

В прошлом году я писал о подавляющей, пропитанной ленью, монастырской традиции. В нынешнем – я в столкновении с другой, более сильной и древней, более страшной и могущественной, более глубокой и подавляющей, – традицией бессмысленного, темного, мертво-инертного, беззаботно-физиологического, «светского» перевода времени. Надо спасать личность там и тут, спасать ее на том месте, где ты находишься, – вот одно правило, почерпаемое из этого «из огня в полымя». И это настоящее применение принципа: «будь, что будет, а делай, что надобно».