Андрей Угланов - Чудеса под куполами (сборник)

• Название: Чудеса под куполами (сборник)
• Автор: Андрей Угланов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9905756-4-6

Сборник ранних произведений Андрея Угланова, написанных им еще в начале 1980-х годов, не имеет никакого отношения ни к публицистике, ни уж тем более к социалистическому реализму. Это скорее импрессионизм от литературы.

Подобно Клоду Моне, выплеснувшему на холст свое впечатление от восхода солнца, Угланов пишет свои пасторали, но словом, а не кистью. Забираясь при этом в глубинные чащи души, стараясь понять, кто или что может затронуть ее струны, чтобы родилась та или иная мелодия.

---

Через несколько минут они плескались на отмели, смывая остатки ила и уже сейчас чувствуя, что даром их пробежка не пройдет. Худрук стоял на песке, покусывая губу и скрестив руки на груди. Его босая нога отбивала какой-то ритм, а глаза смотрели внутрь себя. Эта поза руководителя была мальчикам слишком хорошо знакома, чтобы предположить иное, – надвигалась гроза…

* * *

Высыпавшие к ночи бисеринки звезд застали почти все взрослое население «Агитационного» на носу теплоходика за столом. Самовар уже остыл. Пустые чашки в беспорядке сдвинули в центр скатерти. Шел неторопливый разговор «за жизнь». Несмотря на поздний вечер, было тепло. Легкий ветерок приносил с берега терпкий запах подсыхающего сена. В прибрежном ивняке кто-то копошился и разноголосо трещали цикады. Струи воды мягко журчали, обтекая корпус корабля. Капитан и Серафима Николаевна курили, любуясь на красные огоньки от сигарет. Баянистов не было, они до сих пор не проснулись.

– …В Саратове коллектив был прекрасный! – продолжал свой рассказ Альберт Семенович. – Я солировал, первый парень! И погорел там по молодости. Привезли после гастролей из деревни девушку Надю. Видная из себя, голосистая – во вторые альты поставили. Поначалу робкая, пришибленная ходила, потом в гонор вошла, возомнила – на радио частушки записала… Короче, дочка теперь со мной живет.

– А мать-то где? – не выдержала Липочка.

– Да кто ее знает! Слышал, в Красноярске работала, потом в Омске. Дело давнее, Галчонку уже четырнадцать, – Оськин примолк на минуту и продолжал: – Из Саратова перебрался в Ростов. Стал донским казаком. Хороший коллектив, интересный репертуар. Чубы, между прочим, в большинстве завивали. Натуральных почти не имелось. И хорошо там было, но не стоять же до пенсии во втором ряду – образование есть, амбиций невпроворот, – Альберт Семенович говорил не торопясь, как будто сам с собой. – Уехал в Москву. Взял хоровой коллектив автозавода. Не профессионалы, конечно, но через пять лет даже в Колонном зале доводилось работать! – Воспоминания были приятны Оськину. Он ласково гладил рукой скатерть, в голосе чувствовалась теплота. – Дальше все, как у нормальных людей. В общежитии жить надоело. Дочь совсем взрослая стала – вернулся на родину. Я же местный, вятский. А Галка под присмотром с матерью сидит. С моей.

– Оно известное дело, – подал голос Иван Ильич, – у вашего брата жизнь ершистая, неспокойная. Однако слушал я вас и не понял, жалеете вы о ней или нет? Сладкого как будто маловато?

– Aх, что вы, Иван! – Альберт Семенович театрально отмахнулся, разом сбросив с себя то простое обличие, в котором был минуту назад. – О чем тут жалеть? – Его лицо даже в темноте засияло одухотворенностью, и вместе с тем на нем проступила привычная рыхлость и брюзгливость.

Мирошникова хоть и покоробило такое обращение, но он удержался от обиды.

– Сейчас, стало быть, наших вятских лоботрясов к искусству приобщаете, – сказала Липочка и посмотрела на худрука добрыми глазами.

– Да вот, шестьдесят душ. И хорошие все ребята. А слез было перед поездкой! Разрешили взять два десятка, остальные – на бобах. На репетиции все ходили – готовились к лету, но что поделаешь, – покачал он головой. – А у артиста должен быть выход эмоций в концертах. Так что по осени, думаю, многих, что остались дома, не досчитаюсь.

– А в тех, кто сейчас с вами, должно быть, уверены? – Мирошников то ли спросил, то ли подтвердил невысказанное Оськиным.

– Ну, этих из ансамбля за уши не оттащишь! Первые гастроли. По себе знаю. Правда, Симочка? – впервые улыбнулся Альберт Семенович.

Но Симочка не ответила. Она находилась уже в том блаженном состоянии, которое наступает иной раз у человека, сидящего летом под россыпью звезд, и лишь изредка пускала во Вселенную струйки дыма.

– Если это так, – продолжал Иван Ильич, – то любовь к искусству у них сильнее чувства унижения?

– О чем вы? – уголки губ худрука опустились вниз, и он с явным неудовольствием посмотрел на капитана.

– Я о мальчиках, Мише и Диме. Сегодня днем слышал, как вы отчитывали их на пляже. Позднее узнал из-за чего. Не хотелось говорить об этом, но так получилось! Это же пацаны совсем. Я понимаю – дисциплина, – Мирошников наморщил лоб, – но при всех и такими словами… Ей-богу, нехорошо! И наказание…

Оськин забарабанил ногтями по столу и сжал губы.

– Давайте оставим это! – очнулась Киянова. – Алик, иди спать и не нервничай.

Она положила свою ладонь на руку Альберту Семеновичу, но он нервно стряхнул ее.

– Да! Будут таскать реквизит до Нового года! – почти не сдерживаясь, шепотом прокричал Оськин. – И чего вы лезете? Вы что, отвечали за двадцать душ детей? И каких? У всех папеньки с маменьками на чад своих не надышатся, случись что – раздерут Оськина в клочья. – Он подставил под краник самовара чашку и залпом выпил остывшей воды. – Противно было, когда уговаривал родителей отпустить ребят на теплоходе. Торжественные клятвы давал, что ни один волос!..

Он порывисто дышал, и Киянова смотрела на него с откровенным беспокойством.

– Но, позвольте, кто же вас просил взваливать на себя такую ответственность и терзать себя и детей? Две недели «аки пчелы во трудах» и без отдыха! Ребята уже кино не смотрят – лежат в кубриках, спят в восемь вечера. А вы все грамоты и благодарности собираете на судах – небось, не меньше двадцати?

– Сорок две! Да-да, сорок две грамоты и тексты во всех, будьте покойны, не из пустой головы взяты, а сочинены и отпечатаны лично мной, с вариациями. – Оськин с вызовом смотрел на капитана. – И если угодно, объясню! Вы вот капитаном и родились, наверное?

– Ну что вы, Альберт Семенович! И салагой походил, когда воевал, и матросом – много было всякого. Капитаном недавно – лет пятнадцать.

– Так я сейчас вроде салаги, – Оськин опять принялся барабанить по столу. – Директор дома культуры гоголем передо мной ходит – куда там, работник культуры – ни слуха, ни голоса, а говорит – уши вянут! Я в лучших коллективах работал, выезжал за рубеж! И что же, выслушиваю наставления остолопа Корнеева – вашего директора, какой репертуар выбирать! Он и топотуху от хоровода не отличает!

– При чем же здесь грамоты?

– А при том, что осенью в Москве будет смотр, и если мои ребятишки там приглянутся, то станут лауреатами, а я, возможно, из салажат в тузы махну – получу «заслуженного деятеля». А в этом деле без грамот никуда.

Альберт Семенович как будто немного отошел, но вдруг схватился за левую половину груди и сморщился. Киянова немедленно сунула руку в карман его рубахи и вытащила коробку с таблетками.

– Конечно, я бываю жестоким, и есть у меня свои мелкие интересы, – продолжал худрук, запивая таблетку, – но от меня никто не бежит, а ансамбль – лучший в области! И единственное, чего я хочу, – это спокойной работы и уважения. Немножко уважения, чтобы не приходилось в новогодние каникулы халтурить Дедом Морозом! Корнеев чувствует, что если стану «заслуженным», то полетит он из своего кабинета – у него же судимость и никакого образования. Вот и пакостит, и пакостит! Да шут с ними со всеми, – Оськин махнул рукой и поднялся, – пойду я.

– Альберт Семенович, вы на меня не сердитесь – влез сдуру с расспросами, сам не рад!

Мирошников встал и, опершись на стол руками, смотрел на худрука. Тот ничего не ответил и, сгорбившись, ушел с палубы. За ним семенила Серафима Николаевна.

Иван Ильич толкнул задремавшую Липочку:

– К завтраку чтобы свежий хлеб и котлеты. Да масла не жалей. И вообще… – капитан не закончил мысль, сплюнул за борт и ушел в рубку.

– Чего это с ним? – шепотом спросила Липочка молчавшего до сих пор дядю Степу.

– Да артист тут взъерепенился! На Ильича наорал, а в кураж вошел – и своего начальника с места сковырнуть грозился – уголовник, мол!

– Они, артисты, все психованные. Хлеб ему не понравился! Каждый день новый выпекаю. – Липочка сладко зевнула и потянулась. – Пора на покой. – И она тоже удалилась с палубы, прихватив самовар.

Степан обошел пустую палубу, насвистывая песенку из кинофильма. Попав на корму, он направился к спасательной шлюпке, влез в нее и устроился на брезенте, положив под голову пробковый жилет. Через минуту из шлюпки послышалось сочное сопение.

Теплоходик окутало волнами сна. По стеклянной воде поплыл легкий туман. А может быть, это Млечный Путь отражался в неподвижной реке и пересекал ее с берега на берег? Тишина, свежая летняя тишина окутала пространство вокруг и поглотила те переживания и чувства, что несколько минут назад выражались словами четырех взбудораженных людей.

Все ушло в сон. Ароматный сон возле сенокосных лугов и широких плесов.

* * *

Скрипнула дверца капитанской рубки. Стараясь не шуметь, на палубу спустился Иван Ильич. Несколько минут он постоял у борта, глядя на залитый лунным светом противоположный берег, затем повернулся и ушел в свою каюту. Спустя полчаса шлюпка на корме качнулась, и из нее выпрыгнул босой дядя Степа. Он неслышно подбежал к тому месту, под которым находилась капитанская каюта, и прислушался: сквозь открытый настежь иллюминатор доносился ровный храп капитана и порывистое, с присвистом дыхание Оськина. Как будто успокоившись, уже без суеты, механик вернулся на корму и вытащил из шлюпки полуспущенную резиновую лодку. Несколько минут ушло у него, чтобы надуть ее своими мощными легкими и привязать к носовой петле длинный шнур. Затем он положил в лодку весла и небольшой мешок, извлеченный из той же шлюпки.