Коллектив авторов - Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

• Название: Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-94457-201-1

Евгений Всеволодович Головин – поэт и философ, литератор и музыкант; филолог, теолог, мифолог; мистик и метафизик, непревзойденный знаток герметики и алхимии, человек колоссальной эрудиции, центральная фигура московского интеллектуального андеграунда 60–80-х гг. Именно благодаря ему, благодаря его особому присутствию этот андеграунд получил причастность к глубоким метафизическим измерениям и состоялся как уникальный феномен. Не принадлежавший ни этому времени, ни этому миру, Головин жил среди мифов и философских дискуссий античных времен, мистики и алхимии Средневековья, грез и прозрений великих мыслителей и поэтов, странствовал по невидимым континентам, забытым морям, пространствам субтильным, подвижным и тайным, приоткрывая «профанам» грандиозные перспективы совершенно иного, подлинного бытия, сейчас не известные практически никому. Экстравагантное поведение Головина во внешнем мире – симбиоз утонченного интеллектуализма, порочности, надменности, дендизма и декаданса – порождало массу легенд, пересудов… Наследие Головина – ряд блистательных книг, статьи и эссе, видео– и аудиозаписи лекций, бесед, а также песен в неповторимом авторском исполнении – еще подлежит осмыслению.

В книге представлены воспоминания и размышления о Евгении Головине близко знавших его людей, среди которых известные ныне философы, поэты, ученые, музыканты.

---

Притихшие люди, а может, лишь призраки, тени данных людей, не делали ничего. Пошел дождь, потом перестал. Как и куда можно отсюда уйти, существует ли все еще так называемый мир? Вернемся ли снова туда или отныне нам предстоит мир какой-то иной? Тоже бессмысленный, праздный вопрос…

В настоящие дни, спустя, верно, лет тридцать, проходя мимо того самого места, я иногда вспоминаю ту ситуацию. Многое изменилось: вместо тотального запустенья и луга, заросшего дикой травой, – бордюры, дорожки, газоны, цветы, храм отреставрирован и открыт, даже если и нет никого, людское присутствие ощутимо. Но сквозь этот ухоженный, яркий пейзаж, вернее, сквозь трещины в этом пейзаже – узнаваемые неровности церковной стены, почти не изменившиеся гигантские сосны и ели, ту самую архитектуру и так далее, – иной раз странным видéнием проступает пейзаж совершенно иной, пустынный и сумрачный, ирреальный, мистический, невыразимый. Вспоминаются те давние крики ворон, в том самом месте, где сидел Головин, в той самой позе вырисовывается его облик, фигура – как тайный знак, вернее, провал в еще и другое, бездонное измерение, слегка приоткрывшееся нам тогда и мимо которого больше нельзя пройти стороной. Где же теперь то измерение, та ситуация, тот трансцендентный пейзаж? Явно не в прошлом, неумолимо рассеивающимся в угасающих воспоминаниях – где-то еще… возможно, в каком-то сокрытом вневременнóм инобытии…

Оба пейзажа несовместимы, но вместе с тем тончайшее, едва уловимое соприкосновение все же есть. Становится странно, волнительно на душе, будто разгадка течения времени, разгадка всего совсем близко, но ее все равно никогда не постичь. Понять этого я не могу.

Можно по-разному относиться к алкогольным вояжам Головина в направлениях темных, мистических, потусторонних. Случайные полуучастники, опасаясь за собственное психическое равновесие и социальное благополучие, нередко начинали избегать Головина, полагая его провокатором и шарлатаном, человеком, от которого один только вред. Свой же мистический опыт, если он был, старались забыть, придумав какое-нибудь рациональное объяснение. К примеру, такое. Все это – лишь пьянки, похмелья, запои, кураж, более ничего. Ведь после хорошей дозы спиртного сами собой возникают и интенсивные состояния, и пространственная дезориентация, и потеря чувства времени, и отрешенность от повседневности, и всякий бред в голове. Так что не о чем говорить. Возразить можно просто: после обычной пьянки, даже затянувшейся на недели, а то и на куда больший срок, не остается никаких откровений, прозрений, новых мыслей и чувств, высоких мотивов и состояний, а после вояжа с Головиным их хоть отбавляй.

После «мистических посвящений» Головина было непросто вернуться назад, в повседневную жизнь, не только отступникам, но вообще всем, поскольку желающий возвратиться к своим ориентирам, в прошлую жизнь, как правило, находил вместо них не реальность, а странный фантом, карикатуру на прошлую жизнь. Про таких говорят: «Почва у парня ушла из-под ног». Все верно: терялась земля и вместо нее подступала вода… Вернуться на землю – переосмыслить и заново утвердить свои позиции и ориентиры либо отыскать и построить иную реальность, новую жизнь – задача не из простых. Однако гораздо труднее остаться в стихии воды, не потеряв в ней себя.

Четыре стихии образуют четыре более или менее автономные вселенные с доминацией соответственно: земли, воды, воздуха, огня. Наш, земной, мир тяготеет к стабильности, инерции, неподвижности нашей доминанты – стихии земли.

В акватической вселенной земля легче, воздух и огонь интенсивней и ближе. В таком климате аналитическое познание не имеет смысла – имена, дистинкции, детерминации вещей совершенно нестабильны, ибо в силу категории «расплывчатости» границы субъекта и объекта очень неопределенны… Здесь нельзя доверять константам физическим и психическим, нельзя четко различать явь и сон; здесь мираж расплывается иллюзией, а фантом – галлюцинацией. Точнее, подобные слова, призванные отделять воображаемое и сомнамбулическое от осязаемой реальности, теряют конкретное значение, распадаясь в смутных ассоциациях.

Из книги «Мифомания»

* * *

Так в чем же заключалась миссия Головина? Ответа нет.

Говорят, многие его друзья и знакомые, разные люди, пересекавшиеся с ним, мифологизируют, а то и вообще обожествляют его фигуру.

А почему бы и нет, если все это правда?

Глеб Бутузов Первый

Уплывая в прошлое по своем завершении, человеческая жизнь из процесса, что вплетён в саму ткань времени, из тонкой изменчивой вязи взаимоотношений субъекта и его реальностей постепенно становится объектом, небольшим отрезком на исторической шкале воплощения, который можно рассматривать и описывать так же, как антиквар составляет опись предметов для аукциона; холодная деталировка таких описаний может на секунду кольнуть сердце особо чувствительного коллекционера («а ведь кто-то ждал первого свидания, сверяясь по этим карманным часам!»), но, в общем и целом, не заставляет наблюдателя сопереживать объекту, если только эффект сопереживания не становится результатом хорошо написанной биографии, то есть художественного произведения, в коем автор представляет своего персонажа под сценическим именем, которое некогда носил живой человек.

Чем больше жизнь (где время – лишь одно из многих измерений), тем больше воды должно утечь, чтобы она стала доступным и безопасным для наблюдения объектом, холодной восковой куклой из музея мадам Тюссо, коя может иметь грозный вид и пистолет за поясом, но уже никогда не выстрелит, что бы о ней ни говорили. Если же прослойка времени тонка, умерший еще как бы не совсем умер, тысячи нитей связывают с ним нас, живых, даже если он покинул мир нашей повседневности задолго до медицинского заключения о смерти тела. Потому что смерть – явление социальное, для индивидуума ее не существует (для осознавшего себя индивидуума, добавим, так как осознание себя – главное и единственное лекарство от смерти). Писать о человеке в этот период очень неудобно и неловко, это как вынуть рыбу из аквариума и рисовать ее, понимая, что она задыхается на столе; но именно этого и требуют общественные условности, поскольку в нашем мире смерть для талантливого человека – самый респектабельный (а иногда и единственный) способ напомнить о себе. Я не хочу нарушать этой общественной условности, и потому взялся написать данную заметку, хотя мой взгляд, представленный в ней, – лишь одна из бесчисленных фасеток, в которой отразился краешек жизни Евгения Всеволодовича Головина, автора, которому для превращения в более-менее безопасный объект описания, классификации и «объяснения» потребуется еще не один десяток лет, если не столетий.

С Головиным меня познакомил Юрий Витальевич Мамлеев, за что я ему очень благодарен. Знакомство наше было коротким: короче быть не может, мы встречались только один раз, в самом конце ноября 2000-го, но эта встреча затянулась на два дня, кои мы провели на кухне в окружении все увеличивающегося числа пустых бутылок – водочных, пивных и из-под шампанского (Головин любил периодически отпивать «шипучки»). Когда я вошел, он сидел, откинувшись, в углу, погруженный в полусон. Очнувшись, протянул руку и громко объявил: «Женя Головин». Мы познакомились. Я сел за стол напротив него. Выпили за знакомство, закусив мандариновыми дольками, выложенными на тарелке, такими же холодными, как извлеченная из холодильника водка и как ранние зимние сумерки в запотевшем окне. «У тебя странная рожа, – сказал Евгений, прищурившись и разглядывая меня с энтомологическим интересом. – Вообще, почему алхимия, откуда это?» Не зная, с чего начать, я стал рассказывать свои общебиографические подробности, стараясь не звучать уныло, как советская анкета, но он, услышав то, что хотел, удовлетворенно перебил: «А-а, так ты музыкант. Тогда понятно». И тут же другим, шутливо-заговорщицким тоном спросил: «Ну что, ты знаешь то, что мы с тобой должны знать?» – и гортанно хохотнул. Такая интерпретация герметической тайны мне понравилась, я с улыбкой ответил, что знаю. Он попросил подробнее рассказать, как алхимия появилась в моей жизни, и я рассказал, как набрел на эту тропинку, какие книги мне попались первыми; он слушал внимательно и по ходу вставлял меткие ремарки, поскольку знал герметическую литературу как свои пять пальцев. Я признался, что предпочитаю читать классиков во французских и английских переводах, так как на латыни читаю с усилием и со словарем; он махнул рукой: «Какая чушь. Я сразу, с детства понял, что в этой жизни надо знать латынь». У меня в сумке было припасено факсимильное издание «Иероглифических Фигур» Фламеля; поскольку разговор зашел о литературе, я решил, что это подходящий момент, и подарил Головину фламелевский трактат. Это было ошибкой. Он взял тоненькую книжку двумя пальцами, скривился и положил на подоконник. «Эх, Фламель со своей скучной геральдикой, – вздохнул он. – Не люблю его». Как оказалось, любимыми авторами Евгения были англичане – Джордж Рипли, Ириний Филалет и Александр Сетон (Космополит). Вообще, следует признаться, что до нашей встречи мое знакомство с творчеством Евгения Всеволодовича ограничивалось несколькими песнями и стихотворениями, а также восторженными отзывами поклонников; на тот момент я не читал ничего герметического из его текстов и воспринимал абстрактную фигуру Головина исключительно в контексте «школы русского традиционализма» вместе с Александром Дугиным и другими. Мне казалось, что члены этого круга не испытывают особых симпатий к англо-саксонским мыслителям и это распространяется также на герметических авторов; мои представления были весьма упрощенными и наивными. Головин, как оказалось, был настоящим космополитом в ренессансном смысле слова и мог бы подписывать так свои работы вместе с Филалетом и Сетоном; он был «общеевропейским» философом, русским до мозга костей, но с латынью в крови – из той несбыточной породы людей, которая могла бы состояться, если бы история в начале ХХ века повернулась к нам другой стороной.