Мари Кардиналь - Слова, которые исцеляют

• Название: Слова, которые исцеляют
• Автор: Мари Кардиналь
• Жанр: Психотерапия
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89353-425-2

«Слова, которые исцеляют» (1975) – одна из самых известных книг Мари Кардиналь – написана на основе ее собственного опыта в психоанализе. Изображен тот период и те условия, что привели автора к психической нестабильности, а затем к постепенному выздоровлению. Сюжет вращается вокруг женщины, переживающей эмоциональный срыв, порожденный ее отношениями с матерью. Героиня проходит длительный курс психоанализа. Постепенно она понимает, что была не в состоянии справиться с жесткими рамками кодекса поведения патриархальной системы, регулирующими ее жизнь с детства. С помощью терапии и путем изложения в письменном виде всех своих эмоций и переживаний рассказчица начинает распутывать хаос в своем прошлом и получает возможность «переписать» свою жизнь.

---

А потом, в тот вечер, когда кровь больше не текла, так как доктор разговаривал со мной нормально, я начала обвинять себя по-другому, видела себя иначе. Какое движение вызвал во мне этот маленький человечек? Какой инстинкт подталкивал меня?

Я упорно начала идти по новой стезе. Я была словно пчела, которая собирает нектар то тут, то там и которую ничто не отвлекает от кропотливого сбора самой лучшей пыльцы. А созданный мной мед будет означать мое равновесие. Ничто другое меня не интересовало. Ни о чем другом я не думала. Мне даже не пришло в голову позвонить дяде. И мужа я известила лишь много позже.

III

Вслед за осенью пришла зима. Глухой переулок был постоянно мокрым, весь в лужах, освещенных слабым светом. Иногда мне приходилось встречать пациентов, которым было назначено прийти до меня или вслед за мной и которые спешно шли вдоль заборов, пряча головы в воротники пальто. Мы обменивались взглядами, делая безразличный вид, однако мы все знали, что больны, что посещаем одного и того же доктора, сидим на одной и той же кушетке, смотрим на тот же потолок, видим тот же дефект обоев на стене, ту же нелепую гаргулью над подставной балкой с другой стороны кушетки. Мы одинаково принадлежали братству потерянных, затравленных. И они, так же как я, пробирались между самоубийством и страхом, как между двумя жандармами.

Но я знала и то, что слова, которые я там изливала потоками трижды в неделю, были иными, нежели их слова, у них была своя собственная история, такая же тягостная, такая же ничтожная, как и моя, такая же непостижимая для других, такая же невыносимая.

Первые три месяца анализа я прожила, думая, что у меня всего лишь передышка, что все это долго не продлится, что меня обнаружат и отправят назад. Но кровь текла лишь тогда, когда положено, в менструальные дни. Тревога начинала смягчаться, все чаще отпускала меня. Но я по-прежнему не говорила о галлюцинации, ибо опасалась, что она неизбежно приговорит меня к психиатрической больнице.

Я все еще сохраняла оборонительную позицию: втянутая в плечи голова, согнутая спина, сжатые кулаки; я пряталась внутри своих глаз, ушей, носа, кожи. Меня преследовало все вокруг, опасность появлялась со всех сторон. Я должна была как-то выходить из положения, чтобы видеть не видя, слышать не слыша, чувствовать не чувствуя. Для меня имела значение только борьба с тем Нечто, которое укоренилось в моей голове, с той грязной матроной, огромные ягодицы которой были полушариями моего мозга. Иногда она довольно крепко упиралась своим задом в мой череп (я чувствовала, как она садилась) и, свесив голову вниз, управляла моими нервами, сковывающими горло и живот и открывающими вентили пота. Она провоцировала циркуляцию ледяного воздуха, и тогда сумасшедшая пускалась бежать, истерзанная, полная галлюцинаций, неспособная кричать, говорить, хоть как-то выражать свои мысли, вся в холодном поту, дрожащая всем телом, пока не находила чистое и темное место, где сворачивалась клубком, как внутриутробный плод.

Все же, с тех пор как я начала анализ, сумасшедшая управляла мной все реже. Я наблюдала. Внутреннему Нечто совсем не нравилось, что я теперь смотрела на него извне, и через некоторое время ослабляло свои клещи. Оно оставалось на своем месте, но было грустным, усталым, как будто охваченным ностальгией по прекрасным дням своего возбуждения.

Понедельник, среда, пятница. Три остановки в постоянном беге, когда я могла принести свой «урожай» и с кем-то пообщаться. Это были мои единственные точки соприкосновения с жизнью остальных. Большой интервал между пятницей и понедельником каждый раз казался мне непереносимым. На протяжении всего воскресенья я ждала, экономя свои силы, щадя себя, насколько это было возможно. В понедельник я вновь возвращалась в мой разбухший от воды глухой переулок и делала это с огромной радостью, с глубокой надеждой.

Сначала я говорила о моих первых встречах с внутренним Нечто, которое тогда называлось просто тревогой. Затем я заговорила о главных составляющих моей жизни, о важных чертах моего существования, которые я хорошо знала.

Мой первый кризис тревоги случился на концерте Армстронга. Мне было девятнадцать или двадцать лет. Я приближалась к лиценциату по философии и искала преподавателя логики, который помог бы мне защитить диплом об Аристотеле. Мне нравились математические науки, которые я привыкла называть общим термином «математика» с тем педантизмом, который был присущ студентам-философам. Особенно девушкам. Все мы знали, что процент допущенных к конкурсу на получение звания «агреже» был очень низким, меньше двух. Углубляться в учебу было равносильно тому, чтобы постричься в монахини, стать самой философией вместе со своими ногами, руками, волосами, до кончиков пальцев.

Словом, мне нравились математические науки, но в нашей семье считалось, что это не женское занятие. Девушка, изучающая математику, похоже, не имела шансов выйти замуж, а если имела, то разве что за профессора математики. Меня ожидали тяжелые дни. Но, изучая философию, я смогла бы выбрать для себя логику. «Ты могла бы изучать математические науки, но в литературной форме».

Так, я смогла бы заполучить хотя бы инженера, или морского офицера, или даже банкира, это все же было предпочтительнее, чем профессор математики! Итак, я начала писать работу для лиценциата по философии с целью изучить логику, ну, или, по крайней мере, с целью выйти замуж за инженера. Но логика совсем не была в моде, уже давно интерес вызывали психология, общественные науки… И я поглощала все эти предметы, думая тем не менее, что после того, как получу свидетельство об окончании учебы, напишу дипломную работу, а затем и диссертацию по логике. Я мечтала постичь очевидную строгость цифр, так как знала, что это предоставит свободу моему воображению, которую, на мой взгляд, цифры могли дать с лихвой. Моими кумирами, безусловно, были вначале Риман и Лобачевский, затем Эйнштейн. По «математическим причинам» мне нравились Бах и джаз, и в ту пору юности я с восторгом открыла для себя серийные музыкальные композиции и леттризм.

Итак, я была очень возбуждена, когда пришла на концерт Армстронга, тем более что организаторы обещали джем-сейшн.

Армстронгу предстояло импровизировать на трубе, создать целое музыкальное произведение, в котором каждая нота, важная сама по себе, сыграет свою роль во всем музыкальном вечере в целом. Я не разочаровалась, атмосфера накалилась очень быстро. Создавалась прекрасная композиция. Нагромождение и аркбутаны джазовых инструментов поддерживали трубу Армстронга, создавали надлежащее пространство, чтобы композиция поднималась, опускалась и затем вновь взлетала вверх. Звуки, которые издавали инструменты, порой ударялись друг о друга, смешивались, подталкивали друг друга, создавая музыкальный фундамент, своего рода матрицу, из которой струилась точная нота, та единственная, следование звуковой траектории которой почти вызывало боль, столь незаменимы и строги были ее равновесие и продолжительность; она сводила с ума тех, кто следовал за ней.

Сердце мое забилось очень быстро и очень громко. Забилось так, что стало важнее музыки. Оно трясло мою грудную клетку, раздувалось, давя на легкие, в которые воздух уже не проникал. И в панике, что я умру там от этих спазмов, этого трепетания среди этих криков толпы, я убежала. Я выскочила на улицу как сумасшедшая. Была прекрасная зимняя ночь, холодная, люди прятались в своих домах, в тепле. Я бежала, а звук моего бега отдавался топотом в трубах магистралей, проспектов и улочек. «Я умираю, я умираю, я умираю».

Сердце отбивало темп быстро, сильно, отчаянно. Я помню цветущую камелию, ослепительную, с полностью распустившимися лепестками в бетонной вазе на углу какой-то улицы, непосредственно перед тем как я оказалась в туннеле у медицинского факультета. В моей памяти осталась красота этих густых лакированных цветов!

Я бежала, цветы уже остались далеко позади, и все же сердцевина одного из них, которую я видела лишь долю секунды, оставалось со мной, сопровождала мой галоп. Это впечатление было настолько спонтанным, насколько я была взволнованна, и настолько целостным, насколько я рвалась на части. Туннель был безопасен благодаря освещению, благодаря тому, что использовался множеством автомобилей, проезжающим по нему. Они ехали легко, пешеходы быстро двигались по тротуарам. В конце туннеля кокетливо блестела освещенная вывеска. Но ничто не могло успокоить мое сердце, и я продолжала бежать.

Добравшись до дома, вместо того чтобы сесть в лифт, я быстро взбежала по лестнице до пятого этажа, и только там перед дверью, отдав себе отчет, какую нагрузку я выдержала, я сказала себе: «Если бы у меня было больное сердце, я умерла бы, не сделав и десятой доли того, что сделала». Это рассуждение не успокоило меня. Я вошла в комнату и рухнула на кровать, чтобы унять одышку. Я была одна, с закрытыми глазами, ничто вокруг не имело значения, только мое сердце, которое колотилось и прыгало: «Я умру, я сердечница». А тревога, с которой я тогда встретилась впервые, полностью завладела мной, покрыла меня ледяным потом, охватила мои мышцы гротескной тряской, она, подлая, смеялась надо мной. Я позвала мать, которая спала в соседней комнате. Один раз, два. Уже не помню, сколько раз я ее звала, все громче и громче: «Мама, мама, мама!». Она вошла в мою комнату, неряшливо одетая, с отекшим от сна лицом. Ее шиньон распустился, растрепанные каштановые волосы спадали на плечи длинными зигзагообразными прядями. Я думала, что зрелище, которое она увидит, произведет взрыв, вызовет ужас в ее зеленых глазах, что она утонет в моем собственном страхе и составит мне там компанию: ее дочь в агонии, ее дочь умирает – в прямом смысле этого слова. Вместо всего этого она поправила свою одежду и прическу. Сочувственно посмотрела на меня, села на кровать, взяла мою руку в свою и так и осталась. У нее был такой вид, как тогда, когда она посещала кладбище, печально умиленная, удивительно удовлетворенная. «Это просто тревога, чепуха, не пугайся, ничего страшного, это нервное».