Сергей Сергеев-Ценский - Пристав Дерябин. Пушки выдвигают

• Название: Пристав Дерябин. Пушки выдвигают
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-966-03-6930-6

С. Н. Сергеев-Ценский (1875–1958) – известный русский советский писатель. Печататься начал в 1900-х годах. С 1905-го и до конца жизни жил в Крыму, в Алуште. После смерти писателя в его доме открыт мемориальный музей. В конце 1920-х годов романом «Валя» писатель положил начало эпопее «Преображение России», в которую вошли и созданные позднее романы «Зауряд-полк» (1934), «Лютая зима» (1936), «Пушки выдвигают» (1943), «Пушки заговорили» (1944), «Бурная весна» (1943), «Горячее лето» (1944), «Утренний взрыв» (1951), а также повесть «Пристав Дерябин» (1956). Эти произведения рассказывают о Первой мировой войне и основаны на богатейшем материале, который писателю дало пребывание в действующей армии во время Русско-японской войны и в первый год Первой мировой.

В повести «Пристав Дерябин» впервые появляется знаковая фигура – пристав Дерябин, садист, взяточник и вымогатель, с которым читатель встретится и в других произведениях, входящих в эпопею «Преображение России». Его слова: «Россия – полицейское государство… А пристав – это позвоночный столб…» – очень точно характеризуют обстановку, сложившуюся в Российской империи. Дополняют эту характеристику и события, изображенные в романе «Пушки выдвигают», действие которого происходит в 1914 году.

---

И так как единое, что возникло в нем вдруг теперь неопровержимо, как вера, была сила, простая, прочная бычья сила, и так как прочен и силен был огромный пристав Дерябин, вот теперь рокочущий густым голосом, голосом площадей, а не комнат, то встал Кашнев и внимательно прислушался к нему, осмотрел его молодыми глазами и сказал почти восторженно:

– Ваня! ты… ты прав, Ваня!

– Прав? Что? Так говорю? А? – радостно выкрикнул пристав, положив ему на плечи руки.

– Так! – твердо ответил Кашнев. – И что ты за свободой пойдешь, – этому верю! Верю! Потому что как же иначе?

– Веришь?

– Верю, потому что… украли душу, ограбили, и у этих, у ограбивших, нужно ее обратно…

– Украсть, – подсказал Дерябин.

– Украсть, – повторил Кашнев, – иначе некого уважать и не за что.

– Выпьем? – серьезно показал глазами на неприбранный стол Дерябин.

– Выпьем, – серьезно согласился Кашнев.

– Ура! – крикнул Дерябин во всю мощь объемистых легких. – И пойдет душу красть пристав Дерябин, а за ним воры!.. Ура!

X

– Митя, – спросил Дерябин, – невинность в тебе такая во всех щечках… ты как насчет женщин, – вкушал?

– Нет, – ответил Кашнев.

Они все еще сидели за столом, хотя было уже часов пять утра, – чуть посинели, посвежели слегка белые занавески.

– Нет? Как так нет? Шутишь?.. Совсем нет?.. – Даже рот раскрыл от удивления Дерябин. – Во-от!.. И с университетом ты что-то рано управился, ни одного дня не потерял! Д-да!.. Ты – строгий. Должно быть, в мамашу вышел… женщины, они, брат, иногда даже игуменьями бывают, – случается, факт!.. Постой-ка, тут у меня альбом красавиц парижских, я тебе покажу!.. Это… это… – заторопился пристав.

– Да не надо, зачем?

– Как не надо?.. Не надо!.. Тут такие две мамочки есть, – с ума сойдешь… не надо!

И вытащил к лампе Дерябин истрепанный длинный альбом и, тыча толстым пальцем в снимки голых женщин, приговаривал:

– Это ж раз удивиться и умереть, а?.. Нет, ты всмотрись внимательно, хорошо всмотрись!

Потом говорили о сестре Кашнева, Нине, курсистке, и о тех местах, где вырос Кашнев, где не было дичи – только сороки.

– Нина в сестры милосердия поступает, в Красный крест… на войну едет, – сказал Кашнев.

– На войну? Великолепно! Умно! – одобрил пристав. – Непременно там женишка подцепит, – замуж выйдет. Простого армейца не стоит – с голоду помирать, а вот ты напиши ей, – штабного, академика чтобы… факт!

– Эка ты как-то все этак… – поморщился Кашнев.

– Что? Плохо говорю? Не то?.. Митя, поверь: женщине, хоть бы она и сестра твоя и Красный крест, – кто угодно, – ей только одно-единственное на свете нужно: мужчина… Факт, я вам говорю.

– Не лечь ли поспать? – поднялся и отвернулся Кашнев.

– Поспи! Ложись, – мягко втолкнул его в спальню Дерябин. – Ты ложись, а я только на больную лошадь гляну… Верховая, донец, – опоили мерзавцы, ноги пухнут.

И Дерябин вышел в сени, и потом слышно было, как протяжно с перехватами завизжал щенок.

Кашнев сел было на диван, где постлана была постель, потом привычно перестегнул портупею; в висках появилась тоненькая боль, как всегда после бессонной ночи. Думал о приставе, который хлынул вдруг весь отстоявшийся и свой и затопил под ним его землю. Но раздеваться почему-то не хотелось. Подошел к попугаю и разглядел внимательно его черный клюв, старые злые глазки и пышный хохол; пересмотрел еще раз альбом парижских красавиц. Вспомнил про шашку с надписью «лубимому начальнику», но на стене балдахином висело несколько шашек, из них три казачьих кавказского образца, – трудно было различить дареную. Вспомнил про подарок пристава – тульский наган, и решил не брать его с собой. Сквозь ставни пробивалась полосками холодная утренняя синева, и от нее пожелтела лампа, и комнаты стали холоднее и как-то просторнее на вид, и листья фикуса сделались чернее и сплошнее.

Прошел в канцелярию Кашнев, сам удивляясь своим шагам, звучавшим здесь по-чужому несмело. Тут же за дверью висела – он разглядел – его шинель и фуражка – красный околыш, первый полк. В соседней комнате блаженно посвистывал, как куличок, чей-то нос – должно быть, спал Культяпый. Есть уже совсем ничего не хотелось, но подошел к столу Кашнев и внимательно и долго разглядывал закуски, потом вытащил из коробки клешню омара, пожевал и выплюнул. И когда захотел осознать, сделать ясным, почему не раздевается и не ложится он, то прежде всего плавно заколыхалось перед ним канареечное платье Розы, с извилистым хвостом, – как она танцевала с приставом, а потом почему-то так же заколыхалась желтая солома на полу каземата… и захотелось выйти на двор части, подышать ранним утром, посмотреть больного донца, у которого пухнут ноги.

Кашнев надел фуражку, набросил на плечи шинель, двинулся было к сеням, – но навстречу опять завизжал щенок, бурно застучали двери, раздался дерябинский рык. Отворилась дверь в канцелярию, и прежде всего Кашнев увидел того высокого тонкого парня, который играл на гармонике.

Дерябин толкнул его срыву, и он ринулся вперед головой и руками, точно в речную воду, и жестко упал на колени почти у самых ног Кашнева. За Дерябиным в дверях показался городовой, тот самый желтоусый, который вчера вечером ужинал щами. Фуражки на парне не было, и еще бросилось в глаза вчерашнее: красная слюнявая полоса сбоку около губ и дальше косяком по подбородку.

– Вот! Видал? – кричал торжествующим голосом Дерябин. – Ребята здешние!.. Вор, подлец, – меченый вор! Третий раз попадается!.. И гармонья краденая, – вчера же с окна где-то свистнул… Ах, мерзавец, цыган! – и острым носком сапога ударил Дерябин парня в заляпанный подбородок. Визгнул и упал на спину парень.

Сквозь ставни просилось в комнату синее утро. От лампы плавал по комнате масляно-желтый тяжелый свет. В толстое лицо Дерябина влились мертвые тени. У парня залоснились черные волосы в кружок, проступили вдруг невидные прежде глаза под густыми бровями, поднялись на Кашнева.

– Ваше благородие!.. Господин офицер!..

И потом в несколько коротких мгновений Кашнев ощутил остро: сорвавшийся крик Дерябина, прочную руку, сжатую в кулак, круглый выгиб серой спины, рыжую полосу усов городового, парня, затопленного болью, холод, охвативший все тело.

Как был в накинутой на плечи шинели, Кашнев выскочил на двор, отбросив щенка ногой, окунулся в сырое, мутное утро, по влажному песку двора чуть не бегом, обогнув крыльцо и чан с зеленой водою, бросился к калитке и уже с улицы слышал, как кричал ему вслед Дерябин.

– А-а, свобода! Душу красть! Я ввам покажу душу! Я у вашей квартиры пост поставлю, знайте!.. Свобода? День и ночь постовой будет стоять! Я ввам покажу свободу!..

Кашнев остановился было, – подумал: обида это или пьян Дерябин? Надел в рукава шинель, вспомнил, что не взял кобуру, – осталась где-то у пристава вместе с его наганом, махнул рукою и пошел вдоль улицы.

Красовалась улица утренней тишиною.

Налаялись собаки за ночь, теперь и их не было слышно.

Ясный нарождался день; еще не приник к земле грудью, подходил издали, но уже было свежо и бодро. Широкие загребающие шаги делал Кашнев.

Город был для него новый; в этой части он никогда не был. Шел наугад, смутно вспоминая, как ехал вчера на извозчике.

Был ли на углу этот облезлый мазаный домишко с вывеской сапожника? И приходилось ли ехать по деревянным тряским мосткам через какой-то ров, и куда приведет эта длиннейшая, глубокая, синевато-серая улица? Решал и шел дальше, радуясь, крепким четким шагом.

Влажному свету был рад, тому, как жмурились домишки, как теплая детвора просыпалась. У акаций были влажны колючие ветки, отпотели ставни, воробьи звонко надрывались за заборами… У того бассейна, где ночью была засада, уже стоял водовоз с бочкой и подрагивала кожей рыжая колченогая лошаденка. А может, был это другой бассейн, не тот, – все равно; пахло свежим утром, осенней ясностью, солнечным ноябрем.

Думалось о Нине, – не о приставе, а о Нине, ясноглазой девочке. Когда просила шоколаду и не было – топала ногою и кричала: «А я хочу!..» Играла с мальчиками в индейцев, сильная, смелая и ловкая, и мальчики звали ее «Храбрым портняжкой». Теперь хочет ехать в Маньчжурию. Отец уговаривает ее остаться, а она топает ногою и кричит: «А я хочу!..» Полнокровная.

Не о Дерябине думалось; думалось о приокских лугах, заливных, зеленых, куда налетали вдруг серыми тучами гуси с какого-то далекого краю. Или вдруг всплывали белые круглые формы голых парижских красавиц, одевались на глазах в желтые капоты, танцевали.

Утро свевало пристава, как темноту, куда-то сдувало его, – схлынул пристав; длинное, пьяное, дикое осталось, а пристав стерся.

Работали легко и дружно мелкие солнечные пятна, – рябили муть. Открывались вовсю красные влажные черепичные крыши и синие трубы на них. Северянин был Кашнев, а в этих крышах и трубах таился все еще чужой для него юг – солнце, юг, молодость. И чем дальше в утро шел Кашнев, тем меньше оставалось Дерябина. Встанет вдруг, как темная глыба, крякнет низами горла: «Милый мой-й-й! У нас жестокость нужна!» И тут же разлезется, упадет, осядет. Хотелось, чтобы было только чистое, чистое все: небо – цельное, синее, воздух – ядреный, крепкий, в чистом саду за окнами, где он жил, – чистый синичий писк и чистое белье своей постели.