Сергей Сергеев-Ценский - Пристав Дерябин. Пушки выдвигают

• Название: Пристав Дерябин. Пушки выдвигают
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-966-03-6930-6

С. Н. Сергеев-Ценский (1875–1958) – известный русский советский писатель. Печататься начал в 1900-х годах. С 1905-го и до конца жизни жил в Крыму, в Алуште. После смерти писателя в его доме открыт мемориальный музей. В конце 1920-х годов романом «Валя» писатель положил начало эпопее «Преображение России», в которую вошли и созданные позднее романы «Зауряд-полк» (1934), «Лютая зима» (1936), «Пушки выдвигают» (1943), «Пушки заговорили» (1944), «Бурная весна» (1943), «Горячее лето» (1944), «Утренний взрыв» (1951), а также повесть «Пристав Дерябин» (1956). Эти произведения рассказывают о Первой мировой войне и основаны на богатейшем материале, который писателю дало пребывание в действующей армии во время Русско-японской войны и в первый год Первой мировой.

В повести «Пристав Дерябин» впервые появляется знаковая фигура – пристав Дерябин, садист, взяточник и вымогатель, с которым читатель встретится и в других произведениях, входящих в эпопею «Преображение России». Его слова: «Россия – полицейское государство… А пристав – это позвоночный столб…» – очень точно характеризуют обстановку, сложившуюся в Российской империи. Дополняют эту характеристику и события, изображенные в романе «Пушки выдвигают», действие которого происходит в 1914 году.

---

– А если бы экс? – очень живо подхватил Дерябин. – Тогда бы вы, конечно, цветы красноречия рассыпали? – И рассмеялся густым, затяжным, добродушнейшим смехом, поднявшись тоже и провожая Кашнева до дверей.

Но, взявшись уже за скобку, чтобы отворить дверь и выйти, Кашнев вспомнил дерябинского попугая и спросил:

– А ваш какаду и здесь с вами?

– Что?! Попку у меня видали? Был! – вдруг просиял Дерябин. – Здорово ругаться умел по-русски! Кто-то его выучить постарался… Нет, сюда не взял, подарил там… И кому же подарил? Гу-бер-на-торше! Даме нежно воспитанной!.. Да вы ведь не спешите, сами сказали так, – куда же уходите? Посидите, старину вспомним!

И Дерябин взял Кашнева за плечи и повернул, чему тот не противился.

– Зачем человек на свете живет? Только затем, чтобы стать когда-нибудь генералом! – заговорил Дерябин, когда они снова сели за стол. – И вот я-то им стану, – решено и подписано, – а вы нет, хотя и старался я, чтобы стали и вы тоже! Окончить бы вам Академию генерального штаба, – и ничто уж тогда помешать бы вам не могло заработать генеральские эполеты! Губернатором бы тогда сделаться могли.

– И моя жена получила бы тогда от вас в подарок попугая-матершинника? – сказал Кашнев, не улыбнувшись.

Зато хохотом, заколыхавшим лампу, разразился на это замечание Дерябин.

– Во-об-ра-жаю!.. Во-об-ражаю, как она теперь с ним, а? Ни гостям его показать, ни самой слушать! А вы уж женаты, и даже сынище у вас есть, как я слышал?.. Что ж, я в молодости тоже был женат и тоже сынище у меня был… То есть, это не называется «женат», но-о… в этом все-таки роде было… Люблю женщин! – сказал он вдруг с чувством. – Особенно таких, какие с капризами. И, по-моему, – не знаю, как по-вашему, – женщина без капризов, что же она такое? Автомат! Кукла!.. Прошу простить, – не спросил: ваша жена как? С характером?

– Ей не полагается характера: она – классная дама здесь, в женской гимназии.

– Вон оно что-о! Классная дама если, – то вполне понятно!.. Прошу простить и к сердцу не принимать!

Тут в памяти Кашнева замелькало и закружилось что-то желтое, и он вспомнил дерябинскую Розу в желтом платье. Но только что он придумывал, как бы половчее спросить о ней, как шумно отворилась дверь и в комнату влетела, а не вошла, тонкая, стройная, молодая женщина, по-осеннему, но легко одетая, и, не обращая никакого внимания на Кашнева, крикнула визгливо:

– Ваня! Ты что же не прислал мне денег, как обещал? Безобразие какое!

Дерябин широко раскрыл глаза и тут же торопливо начал шарить в левом боковом кармане тужурки, откуда поспешно вынул одну за другой две десятирублевых бумажки и протянул женщине, не поднимаясь со стула, недовольно сказав при этом:

– Вот!.. Приготовил же и забыл… Только и всего: забыл!

– За-был! – протянула женщина, проворно пряча бумажки. – Безобразие! Я ждала, ждала!

– «Ждала, ждала», – передразнил ее Дерябин. – Померла, воскресла, помчалась, получила и уходи!.. Ты видишь, что я занят?

– А мне начхать на это, – сказала женщина, – подумаешь, занят!

Кашнев пригляделся к ней. Она была на вид лет двадцати трех и, может быть, во вкусе Дерябина, капризна, но не было изящества в ее полнощеком лице, как не было изящества в ее шляпке из темно-синего бархата, украшенной тремя багряными вишнями.

Женщина ушла, метнув в него огненный взгляд и не сказав ему ни «спасибо», ни «до свиданья», а Кашнев, поглядев ей вслед, даже и не спросил, кто это: он понял, что это – вроде желтой Розы.

Да и сам Дерябин, несколько моментов посидев нахмурясь, заговорил не о ней, а о тех двадцати рублях, какие ей дал.

– Двадцать рублей – это не две с половиной тысячи, как у вашего подзащитного! Нет! А той мерзавке вон сколько сразу захотелось добыть… чужими руками! Две с половиной тысячи – это писцу в моей канцелярии надо сто месяцев – восемь лет с лишком верой и правдой служить, чтобы их заработать! А тут нашла дурачка, получила бы и умчалась к черту на рога с такими деньгами, а дурака-молокососа бросила бы где-нибудь на узловой станции, – в Харькове, например, – на что он ей нужен?

– Она что же, – старше Адриана годами? – спросил Кашнев, представляя при этом только что бывшую в комнате женщину.

– Ну еще бы нет… Прожженная! Сквозь все медные трубы успела пройти! Она же и весь план грабежа обдумала до мелочей, а этот анархист, как он себя называет, только похождений разбойника Антона Кречета начитался. Продавались такие книжечки, по пятаку за выпуск, и даже иные барышни посылали за ними к газетчику прислугу. Романтика! Вот это она самая и есть: романтика! Так в «Московском листке» сочинитель Пастухов «Похождения Васьки Чуркина» печатал, и «Московский листок» нарасхват покупался. Никак не могла пастуховская полиция этого Ваську Чуркина сцапать, пока, наконец, генерал-губернатор ей этого не приказал. Тем и кончились для газетки счастливые дни, а то было вон как на Ваське Чуркине разбогатела! Но-о, скажу я вам на ухо, – гаркнул вдруг пристав, – близко уж такое подлое время, когда этих антонов, васек, адрианов разведется тьма тьмущая, и вот когда понадоблюсь я, пристав столичной полиции полковник Дерябин!

И гордо поднял он голову и посмотрел вполне победоносно, как застоявшийся могучий конь, выведенный конюхами из конюшни на показ усатому ротмистру ремонтеру.

XVI

– Собери на стол! – коротко приказал Дерябин белобрысому, быстроглазому молодому городовому, вошедшему на его звонок.

Городовой притворил в комнате ставню, щелкнул штепселем, и комната озарилась матовым мягким светом.

– Хотите ужинать? – спросил Кашнев, поднимаясь. – Ну, а я пойду уж, и без того засиделся.

– Что вы, побойтесь бога! – умоляюще сложил перед собой руки Дерябин. – Пойдете к жене своей, которую видели ведь сегодня, как и каждый день, а меня сколько лет не видали!.. И разве же подобает вам это, адвокату, защитнику человеков, взять вот так и уйти…

– От своей судьбы! – закончил за него Кашнев. – Д-да, говорится не так почему-то: «От судьбы не уйдешь».

– Правильно говорится! Не уйдешь! – одушевясь, подхватил Дерябин, беря его за плечи и сильно давя на них, чтобы он опустился на стул.

– Остаюсь, буду вновь вашим гостем, – как бы про себя и глядя на затейливую раковину, говорил Кашнев, – но это не потому, что… проголодался, а потому…

– Что я вам открыл глаза на вашего подзащитного и на его папашу! – договорил за него Дерябин, видя, что он запнулся.

– Д-да, хотя бы и так, – согласился с ним Кашнев, думавший о себе самом.

На столе появилась скатерть с синими разводами; зазвякали тарелки, ножи, вилки, стаканы; заняли свое законное место в середине две бутылки вина. Быстроглазый городовой делал привычное для себя дело с большой расторопностью, как по уставу. И стоило только Дерябину кивнуть на бутылки с вином и сказать: «Добавь!» – как появился еще и графин водки.

Кашнев наблюдал это приготовление к ужину молча, думая все о том же своем: о своей судьбе, которая сидела против него за столом и имела непреоборимо мощные формы.

«Моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе, – думал он, глядя на выпирающие из форменной тужурки плечи и грудь Дерябина, – если бы не вот этот человек встретился случайно мне на пути… Я мог бы, прежде всего, не попасть в какой-то запасной батальон, как не попали многие прапорщики полка, где я служил, это раз; я мог бы остаться даже и в запасном батальоне до конца войны, уже близкого в мае девятьсот пятого года, но неусыпно следивший за мною вот этот пристав послал командиру батальона какую-то подлую бумажку, – и начался мой крестный путь!..»

Кашнев приписывал прежде это свое последнее назначение в маршевую команду тому генералу, который председательствовал на суде над рядовым Щербанем, но оказалось, что не этот генерал, сам по себе человек добродушный, а вот именно он, этот пристав, был виновником всех его бед…

Отвечая этим своим мыслям, он сказал про себя, хотя и вслух:

– Вы сказали мне, что ваше искреннее, – я подчеркиваю это: искреннее желание было сделать мне добро тогда, во время японской войны, – чтобы непременно я выслужился там, в Маньчжурии, получил бы возможность держать экзамен и поступить, конечно, в Академию генерального штаба, чтобы сделать со временем военную карьеру… Допустим, что это, с вашей стороны, было действительно так… Примем за чистую монету. Но откуда же это померещилось вам, что я-то сам должен стремиться непременно к военной карьере? Если бы я хотел этого, то пошел бы в военное училище, а не в прапорщики запаса, не так ли? Я был еще очень молод тогда, а молодых, случается, прельщает военная форма, да и женщины, как известно, «к военным людям так и льнут, а потому, что патриотки…»[5]. Но я смолоду, как и теперь, человек невоинственный, и не следовало вам, судьбе моей, как вы сами себя назвали, насильно гнать меня делать то, к чему я по натуре своей совершенно неспособен.

Проговорив это, Кашнев в упор посмотрел в выпуклые серые глаза Дерябина. Но Дерябин был устроен так, что смутить его ничем было нельзя, и в этом убедился Кашнев, когда сказал тот на низких нотах и далеко даже не в половину своего голоса: