Ирина Мороз - Умер, шмумер, лишь бы был здоров

• Название: Умер, шмумер, лишь бы был здоров
• Автор: Ирина Мороз
• Жанр: Русское современное

Отвратительное чувство! Тяжёлые веки, словно два слепленных вареника. Мышцы глаз вяло подёргиваются. Они похожи на свернувшихся червей, потерявших надежду выбраться наружу из высохшего яблока.

В его больном воображении вдруг появились мясистые, ехидно посмеивающиеся губы. Покуривая трубку и время от времени шевеля щёткой усов, губы плюются короткими словами с грузинским акцентом…

---

Ирина Мороз Умер, шмумер, лишь бы был здоров

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес

1. Осмысление

Отвратительное чувство! Тяжёлые веки, словно два слепленных вареника. Мышцы глаз вяло подёргиваются. Они похожи на свернувшихся червей, потерявших надежду выбраться наружу из высохшего яблока.

В его больном воображении вдруг появились мясистые, ехидно посмеивающиеся губы. Покуривая трубку и время от времени шевеля щёткой усов, губы плюются короткими словами с грузинским акцентом…

«От количества принимаемых лекарств и не такое привидится», – подумал он.

В надежде прогнать остатки кошмарного сна, взмахнул левой рукой, но тут же упёрся пальцами во что-то твёрдое, висящее низко над головой и на ощупь напоминающее стекло. От неожиданности его выцветшие брови поползли на лоб и потянули за собой кожу век. На приоткрытые щёлки глаз жадно набросился тусклый луч света, случайно застрявший в темноте и, вероятно, тоскующий по общению.

Он опустил глаза и увидел колышек собственной бородки на фоне чёрных отворотов пиджака. Его левая рука, оторвавшись от неопознанной тверди, шлёпнулась на гладкую ткань костюма и, переставляя сухие пальцы с жёлтыми ногтями, ползком добралась до кисти правой руки, сердито сжатой в кулак и безжизненно лежащей на животе. Густая тишина опустилась вязкой массой, монотонно загудела в голове и щекочущий, извивающийся шустрыми змейками страх, стал расползаться по его оцепеневшему телу.

«Что за чертовщина, неужели я умер?» – подумал он.

Мысль липкая, тошнотворная поднялась по пищеводу, разбухла, застряла в горле и, заграждая доступ воздуху, вызвала рвотный рефлекс.

С трудом превозмогая слабость, он кое-как продохнул. Пытаясь осознать происходящее с ним, вспомнил, как лежал в кровати, как пил противный куриный бульон, как заходил лечащий врач, как надоело болеть. Он тогда ещё подумал, вот окрепнет, неплохо будет снова отправиться на охоту. Неважно, что в инвалидном кресле, главное, обстановку сменить, природой полюбоваться.

А теперь, присмотревшись к тому немногому, что попало в его ограниченное поле зрения, он ужаснулся: «Да это же склеп. Господи! Похоже, я действительно по дороге на тот свет. Или уже там?… Лежу в прозрачном ящике. Угораздило же меня!.. – он страдальчески зажмурился. – Нет, глупости! „Cogito, ergo sum“[1]. Но тело… Чужое… Застывшее… Да, со мной, бесспорно, что-то не так».

Вдруг послышались шаги. Щелчок. Зажёгся свет. Он вздрогнул. Через редкую решётку ресниц всё видно, хоть и нечётко.

Суетящиеся блики за стеклом приняли очертания фигуры в белом.

«А вот и ангел», – подумал он.

Ангел очкастый и лысый махнул крыльями над крышкой склепа, чихнул, неприлично ругнулся, крылом утёр нос.

Стекло прошипело – ш-ш-шип, – сдвинулось в сторону. Вместо ангельского оперения, он увидел рукава белого медицинского халата и выпуклые бычьи глаза за толстыми линзами.

Страшная догадка хрипло ахнула, протекла под брюки, согревая холодное тело тёплой влагой.

«Патологоанатом, – подумал он, – аутопсия! Какой кошмар!..»

Лысый свистнул, заулыбался:

– Здравствуй, ВИЛ, наполоскался в луже? Давай знакомиться. Меня зовут Торпеда.

«Не вскрывайте меня, батенька, прошу вас! Смотрите, я – жив»!

– Его губы беззвучно шевелились.

Торпеда ухмыльнулся:

– Не бзди, кент, скоро чурёк шамать будешь[2].

Непонятная фраза растворилась в раскатах музыкальных звуков. Он прислушался… «Знакомая мелодия… Напоминает Аппассионату… Правда, аранжировка странная и фортепиано звучит необычно».

Музыка прекратилась.

«Какая эфемерная реальность, – подумал, – а может быть, мне всё это снится? Вот и лупоглазый патологоанатом зачем-то приложил к уху продолговатую коробку и разговаривает сам с собой».

Уставшие веки сомкнулись, а его чудом обострившийся слух принялся вылавливать отдельные слова из потока непонятной речи.

– Готово, Хозяин! Чего? Штейну башню клинит? Рано, говорит? А Зюга что? Кипятится? Пусть кончают гнилые базары. Хоть ВИЛ бацильный, но макитра варит. А тебе, начальник, не резон роги мочить. Догоняешь?[3] Ну, всё, пора сматываться! Алё! Алё! Сдохла мобила. Японский городовой!

Лысый сунул коробку в карман, сплюнул, схватил неподвижное тело за ноги и, вытянув его из саркофага, переложил на тележку. Покатил по коридору.

2. Изоляция

«Где я?» – он тяжело вздохнул и, кряхтя, приподнялся на локтях. Прямо над ним в металлической раме высветился квадрат. Замелькал. Появилось лицо широкоскулого незнакомца с вишнёвой бородавкой на лбу. Заговорило:

– Приветствую вас, Владимир Ильич! Добро пожаловать в «Разлив». Туалет и душевая за дверью. Завтрак на столе. Приятного аппетита. Будем на связи, – лицо исчезло, квадрат погас.

Он поморщился: «Что за чушь?.. Померещилось», – успокоил себя. Подтянулся, чтобы сесть. Получилось, на удивление, легко. Осторожно спустил с кровати хилые ноги. Огляделся. Незнакомое помещение. Без окон, но светлое, хоть источник света не обнаружил. Дверь. Стеклянная полка с дюжиной разноцветных пижам. Широкая кровать, атласное постельное бельё. Напротив – огромные часы в форме солнца с острыми железными лучами. Обеденный стол с четырьмя стульями. На столе стоит прозрачный сосуд с водой, соединённый длинным шнуром с розеткой в стене. На прикроватной тумбочке стакан. В нём плавает зелёный мешочек с хвостиком наружу, наверное, чай. Рядом на тарелке печенье и ломтики лимона. Возле сахарницы бумажная салфетка, сложенная треугольником с двумя чёрными буквами «СС» на половине красного флага.

Пальцы дрожат, но печенье ухватили. Надкусил, запил глотком чая. Вкус незнакомый, особенный. Промокнул губы обратной стороной салфетки с буквами «СР». Посидел, блаженствуя, несколько минут с закрытыми глазами и снова улёгся на кровать.

Его ноги, погружённые до колен в пушистые гольфы, отдыхали, лёжа на взбитых подушках. Мягкая розовая пижама обволакивала тело. А запах! Ммм!.. Запах в комнате напомнил детство, мамино трюмо, изящный флакон с рисунком кокетливой дамочки и размашистой надписью «Лила Флёри» на её пышном бюсте. Он улыбнулся воспоминаниям.

«Да! Вопросов миллион, – подумал, – а этот прилив сил? Так хорошо я себя чувствовал лет десять назад. Ай да немцы, ай да молодцы, всё-таки поставили на ноги припадочного. Никак высеялась заразная гадость – отсюда карантин. Изоляция организована в лучшем виде. И почерк организатора узнаваем. Ясное дело – Феликс Эдмундович. Узнаваем, батенька, как устав партии узнаваем. А какая ясность мысли. Наденьке спасибо. Выходила. А грузин, наглец, усомнился в преданности моей жены! Его необходимо остерегаться»…

Он спустил с кровати ноги, с опаской всунул их в глазастые и усатые тапки, склонился, погрозил тапкам пальцем и шепотом сказал:

– Эй, Коба, параноик! Следишь? Четырьмя глазами? Выискиваешь компромат? – пошевелил ногами. Глаза виновато заёрзали.

Встал. Выпрямился. Бодро прошлёпал к единственной двери. А внутри!.. Зеркальная стена, в полном наборе туалетика, рулон тонкой бумаги… Увидел себя в зеркале. Отпрянул:

«Ну и страшён же ты, батенька, в гроб краше кладут».

Заложил руку за мнимую жилетку, подумал: «типично еврейский жест. Наследие предков. Недаром я по матери – Бланк».

Взглянул на морды тапок, прищурился. Смочил туалетную бумагу, разделил на четыре части.

«Ну, любезнейший, получай по заслугам!» – уселся на крышку унитаза, наклонился и, напевая третью часть сонаты номер два Фридриха Шопена, известную, как похоронный марш, приклеил кусочки влажной бумаги к пластмассовым дрожащим глазам.

3. В Разливе

«Хороша Орловщина! А воздух, каков? И синьку для неба природа не пожалела! Пруд получился глубокий, вода чистая. Ожил родимый. Лучше высохшего будет, долговечнее», – так думал хозяин новенького чёрного джипа, въезжая в бесшумно раскрывающиеся резные ворота. Машина остановилась возле заснеженного брезентового шалаша.

Широколицый мужчина, лет пятидесяти, в твидовом пиджаке, на лацкане которого болтался ярлык с именем А. У. Тарнадин, пригнувшись, шагнул под брезент. Его прилизанные тёмные волосы разделял прямой пробор, заканчивающийся бордовой овальной родинкой точно посередине лба. Родинка напоминала индийскую бинди и придавала его азиатскому облику экзотическую загадочность.

Внутри шалаша находилась мастерская, пахло клеем и красками. Лысый очкарик в рабочей спецовке насаживал на деревянный кол вывеску из синтетического материала, напоминающего пробку. А на ней выжжено: