Александр Каневский - Смейся, паяц!

• Название: Смейся, паяц!
• Автор: Александр Каневский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Александр Каневский – замечательный, широко известный прозаик и сценарист, драматург, юморист, сатирик. Во всех этих жанрах он проявил себя истинным мастером слова, умеющим уникально, следуя реалиям жизни, сочетать веселое и горестное, глубокие раздумья над смыслом бытия и умную шутку. Да и в самой действительности смех и слезы существуют не вдали друг от друга, а почти в каждой судьбе словно бы тесно соседствуют, постоянно перемежаются.

В повествовании «Смейся, паяц!..» писателю удалось с покоряющей достоверностью воссоздать Времена и Эпохи, сквозь которые прошел он сам, его семья, близкие его друзья, среди которых много личностей поистине выдающихся, знаменитых.

---

Нашим соседом по коммуналке был Андрей Гаевский, партийный работник, историк по образованию, его направили из Херсона в Киев, в высшую партшколу, и несколько лет вместе с женой Валей они жили за нашей стенкой, в соседней комнате. Мои родители помогали им войти в киевскую жизнь, постоянно приглашали на обед и между ними установились дружеские отношения. Однажды Андрей получил письмо от своей мамы из Херсона, в котором она писала, что они разоблачили парикмахера-еврея, который всех партийных работников города пудрил отравленной пудрой, после чего у них на лицах появлялись прыщи. Андрей вошёл к нам в комнату с этим письмом и прочитал его, искренне огорчённый:

– Семён Борисович, ну зачем они это делают? Ведь от их вредительства страдают честные люди, такие, как вы!

Отец несколько секунд молча смотрел на него, потом спросил:

– Вы действительно верите в это или притворяетесь?

– А как же не верить? Все газеты пишут, и вот – мама!

– Тогда объясните: зачем этому парикмахеру сеять прыщи на партийных лицах?

– Но это же ясно: если обком партии будет весь в прыщах, может он звать народ в светлое будущее?

Выходить на улицу с ярко выраженной еврейской внешностью было небезопасно: тыкали пальцами, проклинали, угрожали, а иногда и избивали. Однажды мы с Колей Высоцким ехали в трамвае, стояли на площадке, разговаривали. Я был в плаще и в шляпе, Коля в кожаной куртке. За спиной у меня стояли два парня. Один из них громко произнёс, чтобы все слышали:

– Смотрите, какой француз с нами едет! А мы сейчас с ним поиграемся.

С этими словами он резко натянул мне шляпу до носа. Я сжал обе ладони в большой кулак, развернулся и не глядя врезал обидчика по лицу. Он заорал что-то вроде «Наших бьют!», и когда я освободил глаза от надвинутой шляпы, увидел ещё нескольких человек, которые надвигались на площадку. Дело могло кончиться трагично, если бы не Коля: он скомандовал мне «Прыгай!» (В старых трамваях двери не были автоматическими, их можно было открыть руками), вынул нож, с которым никогда не расставался, направил его на зачинщика и тихо спросил: «Может, и со мной поиграешься?» Колино лицо, разукрашенное шрамами и ледяной взгляд, который он устремлял на противника, всегда действовали, как удав на кролика. Так произошло и на этот раз: нападающие в растерянности остановились. Коля подтолкнул меня к дверям, ещё раз скомандовал «Прыгай!» и выпрыгнул вслед за мной.

Ещё с детства я запомнил, как в стране нагнеталась атмосфера страха, как папа и мама, дедушка и бабушка, шёпотом сообщали друг другу, кого и когда посадили, кого выслали, кого вызывали на допрос. Никто не был застрахован, что сегодня ночью не приедут и за ним: многие из наших близких бесследно исчезали. Повод мог быть любой: рассказанный анекдот, произнесённая без должного восторга фамилия кого-либо из вождей, донос соседа… Опасно было что-нибудь заворачивать в газету, если в ней был портрет Сталина, а поскольку его портреты были на каждой странице, то газета превратилось в предмет повышенного риска. Поэтому папа и дедушка каждый вечер производили ритуальную операцию: ножницами вырезали из всех страниц все портреты Сталина и, на всякий случай, остальных членов правительства. И только потом эту кастрированную газету отдавали женщинам на хозяйственные нужды: заворачивать продукты или нарезать для туалета – о наличии специальной туалетной бумаги тогда никто и не подозревал. Наиболее яркие мои воспоминания не хотят ждать своей очереди, они рвутся вперёд и мне трудно сопротивляться: тысяча девятьсот пятьдесят третий год, смерть Сталина. Тревожное чувство спеленало страну, все ждали, что с уходом «Вождя и Учителя» грядут тяжёлые катаклизмы. Особенно волновались евреи, ожидая ещё более сильной волны антисемитизма. И именно в один из таких тревожных вечеров мой папа вдруг произнёс:

– Настанет день, когда его публично проклянут, сожгут и развеют пепел, чтобы ничего от него не осталось.

– Молчи! – закричала мама. – Как ты можешь так говорить!

– Я замолчу, – сказал папа, – но это произойдёт. Может, мы с тобой не доживём, а дети это увидят.

Когда Сталин умер, я был на втором курсе института. В этот день нас собрали в актовом зале, выстроили всех, как на лагерной линейке, и какая-то партийная дама, рыдая, объявила о его смерти. В мёртвой тишине, всхлипывая, она сообщала подробности. Именно тогда я чуть не влип в большую неприятность. У нас на курсе был студент Боря Боренгольц. Он очень забавно и заразительно смеялся, тоненьким хохотком, как колокольчик. Когда он смеялся, мы все тоже начинали хохотать, удержаться было невозможно. У нас с ним возникла такая игра, которая переросла в какое-то наваждение: слушая доклад, лекцию, присутствуя на собрании, стоила нам взглянуть друг на друга – мы начинали хохотать, прячась за спины впереди сидящих. Причём, чем серьёзней было «мероприятие», на котором мы присутствовали, тем сильней накатывался смех. Так случилось и на сей раз: в момент самого проникновенного всхлипа партийной дамы, я встретился взглядом с Борей, который сразу отвёл глаза и отвернулся, но плечи его стали вздрагивать. По уже отработанному рефлексу, то же самое произошло со мной. Когда мы еще раз взглянули друг на друга, то оба поняли, что пропали – хохот уже распирал нас: мы хрипели, кашляли, затыкали рты ладонями… На наше счастье, линейка окончилась и всех отпустили в аудитории – это спасло нас от огромной неприятности. С тех пор, когда говорят о смерти Сталина, я вспоминаю пророчество моего папы и смех моего однокурсника Бори Баренгольца, светлая им память!

А теперь вернёмся к началу моей студенческой жизни.

УЧИСЬ, МОЙ СЫН, НАУКА СОКРАЩАЕТ…

Конечно, автодорожный – был чуждым мне институтом, один перечень предметов чего стоил: высшая математика, физика, химия, тригонометрия, строительная механика, сопромат! Весь первый семестр я прогуливал лекции, не посещал практических занятий, не выполнял курсовых заданий. Однажды, недели за две до начала экзаменационной сессии, я пришёл на занятие по геодезии, которое проводил заведующий кафедрой доцент Товстолес, огромный, массивный старик, с большими квадратными ладонями. Когда я откликнулся на перекличке, он удивлённо посмотрел на меня и произнёс:

– А я вас не знаю.

Я не выдержал и ляпнул:

– Я вас тоже.

Он разозлился.

– Ах, так?.. Тогда, чтобы узнать друг друга, я буду спрашивать вас на каждом занятии. Если не подготовитесь, сразу сами уходите – встретимся на экзамене.

Естественно, я не посещал и остальные занятия, понимая, что семь бед – один ответ. Аналогичная ситуация сложилась и с преподавателем высшей математики Гальпериным – лысый, спортивный, умный, с хорошим чувством юмора, он однажды, во время лекции, прервал мою беседу с соседом по столу и с подчёркнутой вежливостью спросил:

– Я вам не мешаю?

Я ответил в его манере:

– Нет, нет. Только, если вас не затруднит, говорите чуть тише.

– Конечно, не затруднит. Но зачем вам так откровенно мучиться? Не будьте мазохистом – пойдите, погуляйте.

– Я бы пошёл, но вы отметите мой уход, и у меня будут неприятности.

– Я отмечу? Вас?! Да никогда! Клянусь перед всей аудиторией! Идите, гуляйте, сегодня прекрасная погода.

– Спасибо за понимание. – Я встал и вышел.

Так повторялось каждый раз, если я случайно оставался на его занятиях. Когда я откликался на перекличке, он широко раскрывал глаза, разводил руки и с нескрываемой радостью восклицал:

– Ба! Кто к нам пришёл!? Не откроете ли секрет, с какой целью явились?

– Просто повидаться – соскучился по вас, по интегралам.

– Тронут до слёз. Зафиксировал. Отпускаю.

И я снова покидал аудиторию. Но это не могло продолжаться вечно, близился час расплаты – конец семестра, экзаменационная сессия.

Меня до экзаменов не допустили из-за несданных зачётов. Пришлось закатать рукава и засесть за курсовые работы. Меня тащил весь курс: девочки делали чертежи, ребята помогали писать к ним расчеты и объяснения, Марик Глинкин (я о нём ещё расскажу подробней) дал мне пользоваться своими конспектами, которые считались лучшими из лучших – за ними стояла очередь. Я в день сдавал по два-три зачёта и за неделю своротил эту гору, преграждавшую путь к экзаменационной сессии.

Когда я пришёл к декану с просьбой допустить меня к экзаменам, он рассмеялся:

– До конца сессии – десять дней, экзаменов – шесть, на подготовку каждого – полтора дня! Это, увы, не реально. Я готовлю приказ о вашем отчислении.

– Но у меня есть право использовать эти дни, чтобы попытаться сдать сессию?

– Право у вас есть, шансов – никаких. Но раз вы настаиваете – я вас к сессии допускаю, хотя результат мне заранее известен.

Конечно, ситуация была тупиковая. Но во мне взыграл гонор вечного отличника и медалиста: быть исключённым из-за неуспеваемости – это несмываемый позор! И мама меня поддержала: