Константин Левыкин - Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой

• Название: Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой
• Автор: Константин Левыкин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-9551-0127-6

В предлагаемой читателю книге автор завершает свою автобиографическую трилогию, начатую с воспоминаний о далеком детстве в деревне Левыкино, а затем продолженную повествованием о московской жизни в тревожные, но счастливые тридцатые годы школьной предвоенной юности. После четырех лет войны, а затем еще четырех лет солдатской службы судьба связала его на всю оставшуюся жизнь с Московским государственным университетом.

Память сохранила ему живые картины послевоенной пятилетки студенческой жизни с друзьями-однокурсниками, годов учебы, учителей, профессоров и преподавателей, завершения учебы в аспирантуре, а затем его вхождения в научно-преподавательскую деятельность на историческом факультете. Большое место заняли в книге воспоминания об участии автора в общественной жизни университета в беспокойные десятилетия истории советского общества второй половины XX века.

Свою повесть заслуженный профессор Московского государственного университета Константин Григорьевич Левыкин завершает размышлениями о переменах в жизни Московского университета, произошедших в годы, предшествующие 250-летнему юбилею его истории, органичной частью которой он сам продолжает оставаться вот уже более пятидесяти лет.

---

С некоторыми высокопоставленными отцами мне случалось познакомиться, поскольку я бывал неоднократно приглашаем в их необычные квартиры. И теперь я вспоминаю, что у отцов-военачальников с высокими званиями, например, не было собственных дач, а слова «вилла» и «коттедж» у нас в обиходе не употреблялись. Все дочери и сыновья генералов, государственных и партийных работников, известных художников, писателей и прочих знатных людей на занятия в университет ездили на общественном транспорте, обедали в студенческой столовой, занимались в общедоступной «Историчке», и все очень любили и ценили общее студенческое братство. Они не злоупотребляли туалетами, косметикой и украшениями. В большинстве своем они ничем внешне не выделялись из общего коллектива курса. И если мы, рабоче-крестьянские парни, влюблялись в генеральских дочерей, то только за их красоту. Зато чада нынешних «новых русских» – нынешнего привилегированного сословия – предпочитают подкатывать на занятия в университет в собственных лимузинах. И уж никак они не проявляют себя в каком-нибудь добром общественном деле, никак в своем понимании коллективизма не могут подняться выше доступных им понятий: «тусовка», «дискотека»…

Сопоставляя теперь в памяти свои характеристики прошлых и нынешних поколений студентов истфака, я замечаю занятную деталь: заслуженные и уважаемые отцы наших однокурсников сами были детьми рабочих и крестьян. Многие генералы начинали войну капитанами и майорами. Отец Томаса Колесниченко Анатолий Семенович начинал свою карьеру с должности помощника механика-моториста на ледокольном пароходе «Челюскин». А народные художники СССР и писатели начинали свою дорогу в творчество из рабоче-крестьянских клубов самодеятельности, из районных газет. Не было у этих людей повода кичиться своим аристократическим происхождением. Не давали они такого повода и своим детям. Все они, и дочери, и сыновья, не забыли, с чего начинали их отцы и матери. Всем им в жизни досталось всякого – и радости в меру, и лиха без меры. Все они были опалены общей нашей бедой. Вот поэтому они всегда были с нами, рабоче-крестьянскими женихами, невестами и друзьями. Но странное дело! «Новые русские» ведь тоже не из княжеских родов возникли. За модными туалетами новоявленных российских финансовых воротил, приватизаторов и махинаторов совсем нетрудно угадать их недавнее прошлое по их бедному лексикону, по их манерам речи и жестикуляции. А вот деток своих пускать в обыкновенные школы они чураются. Устраивают их в лицеи, колледжи, частные пансионы. Оплачивают их поездки в «цивилизованные» страны, определяют на учебу в Оксфорд, Кембридж, Гарвард, Сорбонну. А для тех, кто все-таки избрал Московский университет, они приобрели авто-иномарки. Никогда в учебные часы не скапливалось около наших учебных корпусов столько иномарок, как в бурные и подлые времена «демократического» разграбления народного российского достояния.

* * *

Наш Московский государственный университет и в том числе исторический факультет всегда были доступны для учебы молодежи, окончившей школы в далеких городах и селах. В правилах приема никогда не оговаривалось каких-либо ограничений по признакам, не относящимся к условиям конкурса. Было лишь одно обстоятельство, ограничивающее возможность поступления иногородней молодежи, – недостаточное количество мест в общежитии. Вплоть до завершения строительства новых зданий на Ленинских горах университет имел только одно общежитие для студентов и аспирантов на улице Стромынке, на берегу Яузы, в одном из жилых комплексов Матросской Тишины, построенных до революции для ветеранов российского флотского экипажа. Площадь этого четырехэтажного, замкнутого и неуютного каре ежегодно переуплотнялась и, несмотря на это, не могла вместить всех нуждающихся в общежитии. И тем не менее каждый год на его койки приходило больше трети всех абитуриентов, выдержавших конкурсные экзамены. На Стромынке проживало более ста человек моих однокурсников (из трехсот на всем потоке). С тех пор как я стал студентом дневного отделения, меня постоянно тянуло в этот необыкновенный городок, наполненный интересной послеаудиторной жизнью. Бывало, что я по нескольку дней подряд жил у своих ребят, пользуясь случайной свободной койкой. А иногда мои друзья сдвигали их, и мы спали на них по-солдатски – ложась поперек. Меня на Стромынке считали за своего, хотя в соревнованиях по футболу между иногородними и московскими студентами я должен был выступать за «сборную Москвы». Я знал всех наших ребят и девчат и по имени, и по фамилии. Большинство из них память моя хранит до сих пор. Готовясь к этому рассказу, я провел, говоря по-современному, социологический анализ состава нашего курса. Вот что из этого получилось.

Прежде всего, в нем оказались представители всех основных городов центральных областей России и даже некоторых городов Сибири и Дальнего Востока: Тулы, Калуги, Великих Лук, Ярославля, Рязани, Костромы, Мурома, Горького, Саратова, Куйбышева, Орла, Курска, Белгорода, Смоленска, Орехово-Зуева, Серпухова, Гусь Хрустального. Вместе с этими великорусскими городами в списке уместились и почти все автономные российские республики: Адыгея, Черкессия, Осетия, Кабардино-Балкария, Дагестан, Татарстан, Чувашия, Коми, Хакассия, Мари.

Из всех этих мест приехали в 1949 году учиться в Московский университет дети солдат Великой Отечественной войны, дети из простых рабочих и крестьянских семей, дети сельских и городских учителей. Приехали, сдали вступительные экзамены и стали студентами лучшего вуза страны. В конце сороковых – начале пятидесятых конкурс при зачислении в МГУ был, конечно, достаточно высоким, но не более двух-трех человек на место. А в 70—80-е годы он вырос иногда до десяти и даже более. И пришлось в связи с этим в университете, как и в других престижных вузах, придумывать в правилах приема какие-то условия и оговорки по регулированию социального состава учащихся. Мне много раз на протяжении многих лет и до сих пор приходится наблюдать переживания юношей и девушек, приехавших из дальних мест сдавать вступительные экзамены и недобравших одного несчастного балла, чтобы осуществить свою мечту. Эти переживания для большинства из них становились тяжелой драмой, если не трагедией рухнувших планов. Они уезжали домой с горьким чувством утраченной мечты. На следующий год приезжали снова и опять недобирали баллов. А конкурс все рос, и приходилось в эти годы Министерству высшего образования чуть ли не ежегодно проявлять заботу «об улучшении социального состава» студенчества. В далеком 1949 году такой необходимости не было, социальный состав регулировался естественным путем, и у многих абитуриентов из дальних городов и республик была реальная возможность преодолеть конкурс. Школы в провинции тогда хорошо учили детей рабочих и крестьян. На наш первый курс, например, поступило в 1949 году триста человек. И в их числе на восточное отделение факультета для специализации по истории Китая был принят Витёк Февралёв из деревни Рыбушки Елшанского района Саратовской области. Дуся Килижекова приехала в Москву из далекого хакасского селения. Эту тихую скромную девушку трогательно опекал ее земляк Костя Копкаев, родом из-под города Абакана. Впрочем, и сам он пользовался ее не менее трогательной опекой. А ветеран Великой Отечественной Сергей Шепелев, автор надписи на одной из колонн фашистского Рейхстага, прибыл в Москву из старинного русского города Гусь-Хрустальный. Валентин Покровский пришел в университет из поселка Вербовский, что под древним Муромом. Из-под Великих Лук приехал сюда Виктор Хавалкин. Из мордовской столицы – Саранска – приехал в университет Лева Филатов, подружившийся с ярославцем Борисом Наумовичем. Они стали соседями по койкам в восьмиместной комнате общежития, быстро подружились и стали называть друг друга Гурычами. Полюбился им тогда образ провинциального актера Льва Гурыча Синичкина из одноименного водевиля, поставленного на молодом советском телевидении. Очень показательной по провинциальному представительству оказалась эта комната. В нее вошел и уже названный Витёк Февралев, и Виталий Михеенков из Смоленска, и Сергей Сундетов из Гурьева, и Валентин Покровский из Мурома, и будущий секретарь ЦК ВЛКСМ Адик (впоследствии – Александр) Камшалов из подмосковного Орехово-Зуева. Всех этих обитателей восьмиместной комнаты вслед за мордовско-ярославскими Гурычами тоже стали звать по отчеству водевильного актера.

Я любил бывать в гостях у Гурычей. Все они любили играть в футбол. Двое из них, главные Гурычи, Лева Филатов и Боб Наумович, входили в состав «сборной СССР» нашего курса. Первый играл в ней роль «правового инсайта», а второй – вратаря. Однажды, попав на глаза тренеру университетской сборной Виктору Павловичу Листикову, он сразу же был определен в первую команду, отыграв «сухим вратарем» в 1951 году финал первенства команд московских вузов. Гурычи были интеллектуалами, могли поспорить и о литературе, и о театре, но более всего любили читать вслух сочинения Ильфа и Петрова о похождении Остапа Бендера. Чаще всего чтецом выступал Наумович. В дни безденежья и скудости коллективного стола он, лежа на тощей койке, читал воздетую над головой книгу своим ровным проникновенным голосом. Многие страницы, особенно с назиданиями Остапа, обращенными к потомкам, Боб читал с закрытыми глазами, ибо знал книгу почти наизусть. В праздничные дни получения стипендии вся восьмиместная комната собиралась за столом вокруг огромного чайника. Распарившись от чайку и пельменей, а иногда и от других напитков, под руководством Левы Филатова, как режиссера, они разыгрывали сцены из быта запорожской вольницы по мотивам произведений Н. В. Гоголя и Ильи Репина. Каждому отводилась роль характерных персонажей, конечно раздетых по пояс. Как и на известной картине, они весело куражились друг перед другом при взаимном одобрении и неподдельном интересе любопытных соседей и соседок.