Виктор Улин - Вина

• Название: Вина
• Автор: Виктор Улин
• Жанр: Русское современное

Эта повесть начинает тему, которая находит свое продолжение в романе «Ошибка» и завершается в романе «Снайпер». Она основана, во-первых, на воспоминаниях одного из моих свойственников со стороны первой жены. Во-вторых, на реальной истории сборища нацистских ублюдков – зондеркоманды СС «Дирлевангер», все 4000 служащих которой были расстреляны советскими войсками на месте за свои чудовищные преступления. В-третьих, на газетном очерке, где была описана попытка того, что совершил главный герой. Во всяком случае, прочитав «Вину», умный задумается.

---

Плечи бойцов загораживали от Одинцова страшный плетень. Но голова его все еще кружилась; земля дрожала; и он чувствовал, что, кажется, не принадлежит себе – и вопреки доводам разума совершит сейчас нечто, могущее испортить всю оставшуюся жизнь…

– Товарищи бойцы! – громко выкрикнул Неустроев. – Перед вами свидетельство новых зверств фашистских ублюдков на захваченной ими советской территории! Эти звери на двух ногах уничтожили советских раненых в медсанбате, который был временно расквартирован в деревне. Они повесили врача-хирурга только за то, что он имел еврейскую национальность. Они надругались над медсестрами, а потом зверски убили их, подвергнув еще живых нечеловеческим мукам, насыщая свою звериную жажду крови и унижения! Их вина огромна и всем ясна. И за это они заслуживают лишь одного: смерти. Смер-ти!!!

Среди немцев возникло тревожное шевеление.

– Политрук! – приказал старший лейтенант. – Переведи этим все, что я сказал, едрена мать! Скажи им, что они курвы и будут расстреляны немедленно за преступления перед советскими людьми!

Оберштурмфюрер, внимательно прислушивавшийся к речи старшего лейтенанта, вдруг выдвинулся вперед и просипел на достаточно хорошем русском языке:

– Вы не можете иметь права нас расстрелять! Мы военнопленные. Вы тем самым будете нарушать международный конвенция!

– Конвенция?! – заорал Неустроев так, будто немцы могли понять его сходу. – Это ты на том свете скажешь! Я вам покажу конвенцию, в рот вам дышло! Вы не пленные! Вы вообще не люди! Вы даже не звери – звери не бывают такими жестокими! Вы выродки! И не имеете права ходить по той земле, где ходили зверски убитые вами люди! Я, гвардии старший лейтенант Рабоче-крестьянской Красной Армии Федор Неустроев, приговариваю вас к смертной казни!

Одинцов молчал. Что-то неясное поднималось внутри.

– Переводи, политрук, мать твою!!! Слово в слово! – грозно заорал Неустроев. – Вы будете расстреляны. Хотя вас стоило живьем четвертовать! И бросить вон тем собакам!!!

Одинцов наконец начал переводить. Чужим, севшим голосом бросал в воздух сухие немецкие слова.

– За Родину! За Сталина! За торжество идей коммунизма! Пр-риговор пр-ривести в исполнение! – выкрикнул Неустроев и яростно обернулся к бойцам. – Р-ротааааа!

Автоматы черно блеснули на солнце. С леденящей душу синхронностью грохнули передергиваемые затворы.

– Я повторяю свой протест против расстрела военнопленных, несмотря на их очевидную вину, – деревянно выдавил Одинцов. – И буду вынужден подать рапорт начальнику политотдела дивизии…

– Ра-порт? – непонимающе переспросил старший лейтенант, скосив на него налитые злобой глаза. – Аа, рапорт…

Он замолчал, о чем-то раздумывая. Рука его, уже вскинутая для команды «огонь», замерла, повисла в воздухе. Потом медленно опустилась. Изменившись лицом, он обернулся к бойцам:

– Отставить.

По шеренге прошел шелест. Автоматы качнулись, но черные стволы их по-прежнему смотрели на сбившихся в кучу эсэсовцев.

– Отставить! – повторил Неустроев. – Не слышали команды?!

Никто ничего не понимал. Немцы заволновались, видимо, истолковав колебания старшего лейтенанта в свою пользу. Так значит, я все-таки прав, – не веря себе тоскливо подумал Одинцов. – И он в самом деле не…

– Что ж, политрук, воля твоя. Пиши рапорт, – громко и четко сказал Неустроев. – Пиши, ты грамотный. Только не забудь уточнить, что в расстреле так называемых пленных не участвовал ни один боец, кроме командира. Ни о-дин! И вся вина за это дело ложится исключительно на гвардии старшего лейтенанта Неустроева! Запомнил? Который сам, вот этими, – он сунул ему в лицо растопыренную пясть, – этими вот руками самолично расстрелял фашистских бандитов. Всех до одного. Понял, политрук?! Пиши! Но помни, что вся вина будет на мне одном!

Одинцов молчал, твердо глядя на командира. В душе он уже колебался; озноб первых минут прошел, и теперь своя точка зрения не казалась ему столь бесспорной. Но как коммунист он не привык, не мог отступать, менять решение и идти на компромиссы. Тем более, это поколебало бы авторитет политрука – и всей партии, конечно! – в глазах его бойцов.

– Разрешите мне ето сделать, товарищ гвардии старший лейтенант! – загораживая командира, над ним навис Сема Холодивкер.

По штату разведроте пулеметчик не полагался, но не всегда можно было решить задачу одними ножами и автоматами. Поэтому фактический этот боец, здоровенный рыжий детина, бывший одесский амбал, был ротным пулеметчиком. Причем пользовался не советским пулеметом Дегтярева – неудобным в использовании и перезаряжании и неэффективным вообще – а таскал с собой везде трофейный немецкий пулемет “MG”. Огромную железную жердь с конусовидным барабаном, куда укладывалась патрона лента. Как, кстати, многие бойцы, оставляя штатные «ППШ» в расположении части, на дело шли с немецким оружием. Это, мягко говоря не поощрялось, но разведчикам позволялось все; тем более, что немецкие пистолет-пулеметы «МР40» были опять-таки гораздо лучше и удобнее, чем наши.

И сейчас Холодивкер, привычно опираясь на пулемет, как на посох, вышел из строя:

– Мне по причине моей еврейской национальности никакой СМЕРШ не страшен.

Одинцов отметил, что о советской контрразведке СМЕРШ бойцы все чаще говорят с таким же презрительным страхом, как о каком-нибудь СД.

– Нет, Семен, – отстранил его командир.

– Но мне же можно! Шо я, не знаю… Мне ж за ето ничего не будет!!!

Страстным, почти умоляющим жестом он схватил Неустроева за рукав. Одинцов почувствовал, как его опять пробивает нервная дрожь.

– Не разрешаю! Н-не р-разрешаю!! Сержант Холодивкер – встать в строй! – рявкнул Неустроев, отбрасывая Семину руку, кипя страшной, черно-красной яростью. – Кому приказано – аат-ставить! Р-рота, р-разойдись, н-ну!!

Бойцы отступили, непонимающе переглядываясь, но зная крутой нрав своего командира. Одинцов стоял на месте, опять чувствуя проклятое головокружение.

Неустроев выпрямился. Медленно, точно все еще на что-то решаясь, взвел затвор своего «ППШ». Бросил злобный взгляд на Одинцова. Потом – на немцев. И опустил оружие.

– Холодивкер! Пулемет мне! – вдруг страшно закричал он, покраснев и напрягшись так, что по сторонам лба жутко вспухли веревочные жилы. – Пулеме-оот!!!

Сема легко, как камышинку, протянул ручной пулемет Дегтярева.

Неустроев судорожно выхватил его из могучей ручищи амбала, бросив за спину свой автомат и не удержался, покачнулся от тяжести, припал на колено. Потом выпрямился:

– Лента полная?!

– Так точно полный, товарищ гвардии старший лейтенант!

– Так ты что – не стрелял в бою!

– Никак нет, товарищ гвардии старший лейтенант. Просто у Семы правило ленту сразу на полную менять.

Неустроев лихорадочно раздвинул сошки, установил оружие на землю, хотел опуститься на локти, пробуя прицел. Потом вдруг передумал, рывком вскочил и отбежал к избе, плотно прижался спиной к бревенчатой стене. И вскинул тяжелый пулемет, держа его перед собой двумя руками, как таран.

– Хайль Гитлер! – донесся, как сквозь вату, чей-то сдавленный вопль.

В ушах Одинцова вспух горячий, пульсирующий шум. Он не услышал очереди – догадался о ней лишь по огню, косо и длинно рванувшемуся из короткого, как воронка, черного надульника. И еще по тому, как заметались, валясь друг на друга черные эсэсовские мундиры.

Что-то неестественное произошло у него со слухом – он не слышал выстрелов, но совершенно отчетливо различал страшный треск тяжелых пуль, бьющих почти в упор, выдирающих кровавые мясные клочья их падающих тел. И еще – звон разлетающихся гильз и яростный лязг пулемета “MG”, который, как живое существо, бушевал в руках старшего лейтенанта Неустроева.

3

Центральная улица встретила шумом и суетой. Никодим Илларионович медленно шагал по краю тротуара, в стороне от толпы пешеходов, под самыми стенами домов – за которые в случае необходимости всегда можно ухватиться.

Навстречу и обгоняя его спешили озабоченные люди. Каждый куда-то торопился, боясь не успеть, точно от этого зависела его жизнь. Город подернулся пузырьками и шумел, медленно закипая огромным утренним котлом.

Никодим Илларионович зачем-то попытался представить, что именно видят сейчас ласточки, чьи крики вились над высокими крышами. С бреющего полета город, наверное, казался нагромождением мрачных домов с частоколом телеантенн. А внизу, на самом дне улицы, пестро шуршала толпа, равнодушно обтекая прихрамывающего старика в сером милицейском мундире.

И сверху, конечно, чудилось, что жалкий старик этот, вырядившийся с утра в тесный и давно уже не имеющий к нему отношения мундир, есть совершенно чужеродное тело в общем потоке. Он, очевидно, выжил из ума и ковыляет не торопясь, сам не зная куда. И вообще ему следовало бы сидеть дома, чтоб нелепой фигурой своей не мешать движению молодого, озабоченного города.