Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

• Название: Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
• Автор: Алексей Шеметов
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

Алексей Шеметов — автор многих прозаических произведений. В серии «Пламенные революционеры» двумя изданиями вышли его книги «Вальдшнепы над тюрьмой» (о Н. Федосееве) и «Прорыв» (об А. Радищеве).

Новая историческая повесть писателя рассказывает о Петре Алексеевиче Кропоткине (1842–1921) — человеке большой и сложной судьбы. Географ, биолог, социолог, историк, он всю жизнь боролся за свободу народов. Своеобразные условия жизни и влияние теоретических предшественников (особенно Прудона и Бакунина) привели его к утопической идее анархического коммунизма, В. И. Ленин не раз критиковал заблуждения Кропоткина, однако высоко ценил его революционные заслуги.

---

— Петр Алексеевич, — поспешно ответил Клеменц.

— Ну, владею английским я уж не так хорошо, но перевести могу, — сказал Кропоткин.

— Надо сделать это к восьми утра, — сказала Люба. — Я договорилась с типографией, обещали быстренько отпечатать.

— Велик ли текст? — спросил Кропоткин.

— Приблизительно печатный лист.

— Одному к восьми утра не успеть. Вот если бы кто-нибудь помог.

— Я помогу, — сказал Кравчинский.

— Прекрасно! — возликовала Люба, хлопнув в ладоши.

Она вынесла из своей комнаты подсвечник с двумя зажженными стеариновыми свечами и листы из расшитой книги. Листы подала Кропоткину. И увела переводчиков в дальнюю комнату.

— Можете тут спорить и браниться, если не поладите, — сказала она. — До Веры отсюда не донесется ни один звук.

Переводчики сели за стол друг против друга. Кропоткин стал просматривать текст. Он уже знал, что этот Стэнли, бывший волонтер армии Северных штатов, а затем газетный корреспондент, пустился в поиски пропавшего английского путешественника Ливингстона и, преодолев тяжелейший путь по диким местам Африки, нашел потерянного больного исследователя на берегу озера Танганьика. Теперь вот вышла книга о том поиске-путешествии. Пробегая по тексту, Кропоткин взглядывал на Кравчинского. Тот угрюмо смотрел на него из-под грозно сдвинутых бровей. Экий свирепый курчаво-кудлатый бык!

Просмотрев бегло текст, Кропоткин разделил листы надвое.

— Да, неплохо, видать, изучил Стэнли Африку, — сказал он. — Однако Новую Гвинею наш Миклухо-Маклай познал, конечно, гораздо глубже. Интереснейшие сведения поступают от него в Географическое общество…

Кропоткин говорил, а Кравчинский все бычился, смотрел на него как будто даже со злобой, и казалось, что он хочет расквитаться за какое-то оскорбление. Но ведь никаких столкновений с этим отставным поручиком еще не было. Чего же он бычится?

— Ну что ж, давайте работать, — сказал Кропоткин и подал половину листов своему помощнику.

С полчаса они работали молча. И вдруг Кравчинский захохотал. Кропоткин вздрогнул от такого внезапного взрыва хохота.

— Что вы? — спросил он удивленно.

— Вспомнил, как вы сказали тогда насчет Брута.

— Когда?

— Весной, в Басковом переулке. «Тут громыхнуло имя Брута». Это ведь я громыхнул-то.

— Да-да, помню. И что же, вы обиделись?

— Нет, просто меня рассмешила сейчас наша тогдашняя витиеватость. Я блеснул строкой радищевской оды, вы — собственными остротами. Получился некий скрытый словесный поединок. Спор о мече, то бишь о заговоре… Да, прошло, пожалуй, месяцев восемь, как мы познакомились, а до сих пор почти не знаем друг друга. Видимся только на сходках. Разобщенно как-то живем. На баррикадах люди, наверное, сразу становятся братьями. — Кравчинский смолк, насупился, задумавшись.

Кропоткин теперь только понял, что именно эта своеобразная задумчивость придает лицу Сергея такое бычье выражение.

— Нам надо спешить, Сергей Михайлович, — сказал он.

— Да, надо успеть к восьми утра, — спохватился Кравчинский.

На этот раз они работали, не отвлекаясь, часа два. Потом Кравчинский откинул ручку и встал, прошелся по комнате.

— А что, Петр Алексеевич, — заговорил он, — Брут и Кассий, вероятно, хорошо понимали, что если они не прикончат монархию в самом ее зародыше, то неограниченное самовластие установится на многие века.

— Думаю, это они понимали, — сказал Кропоткин.

— Вот были титаны! Повалили властителя, который считал уж себя богом. Сразили всесильного «Отца Отечества». Дело свое проиграли, проиграли и войну с новым властителем, но в руки ему не дались, покончили с собой, наверное, теми же мечами, с которыми шли на Цезаря. Настоящие титаны. До такого величия поднялись только вожди Великой французской революции.

— Эти, правда, не кончали с собой мечами, а всходили на помост гильотины, — заметил Кропоткин.

— Да, но поднимались гордо, с сознанием своего достоинства, своей правоты. Трагична эта революция, однако только подобные общественные трагедии встряхивают косный человеческий мир. Смерть во имя движения и справедливости — это прекрасно!

— Вас, Сергей Михайлович, больше привлекает, кажется, романтическая сторона революции.

— Да, сознаюсь, наша пропаганда не вполне меня удовлетворяет. Скучновато. Совершенно согласен с вашей постоянной мыслью, что революция невозможна, если народ ее не хочет, а чтоб он захотел, надо пробуждать сознание человеческого достоинства. Все так. Задача огромна, но мы беремся за нее как-то не совсем решительно, не отваживаясь на опасный риск.

— Вам, вижу, не хватает опасности.

— Может быть, и так. Опасность вдохновляет.

— Давайте, однако, продолжим нашу работу.

Они закончили перевод в шестом часу утра.

— Ну что, будем ждать, пока проснется Люба? — сказал Кропоткин. — Надо ведь сдать работу, пускай проверит.

— Не будет она читать. А вот вам надо просмотреть, как у меня вышло.

— Думаете, я знаю английский лучше вас?

— Какое сравнение! Вы Спенсера переводили, да и не только его. Прочтите, прочтите, — Кравчинский подал свои листки.

Кропоткин прочел несколько страниц.

— Прекрасно! — сказал он. — Вы хорошо уловили стиль автора.

— Правда? Значит, выходит? Могу теперь взяться за какого-нибудь англичанина. За Милля, например. А то все на французах сижу.

— Говорят, вы переводите христианского социалиста Ламенне?

— Да, «Слова верующего». Хочу приспособить аббата к революционной пропаганде. Уже заканчиваю. Может, удастся издать в Женеве. Литературная работа нам легче дается, а вот говорить о революции с мужиками еще совсем не умеем… Расскажу вам о своем первом опыте агитации. Отправились мы с товарищем в деревню. Прошли этак верст семь, и тут догоняет нас мужичок в дровнях. Останавливаем его вежливенько. «Не подвезете ли нас, дяденька?» Он оглядел нас подозрительно, понял, что не из работников голубчики. «Никак нельзя, господа хорошие. Кобыленка еле тащится, одного-то едва везет. Ишь как взопрела». Ну, мы вынимаем кисеты, закуриваем, предлагаем ему. Он достает из-за пазухи трубку. Мы заводим разговор — каково живется, хватит ли хлеба до нового урожая, велики ли подати и выкупные платежи, много ли в деревне недоимщиков? Он отвечает бодренько, на жизнь не жалуется, однако не скрывает, что выкупные платежи для мужиков непосильны, а недоимки взыскиваются шибко строго. «Чиновники вас грабят, а вы терпите», — бухнул я. Мужичок взглянул на меня и хлестнул свою кобыленку. Лошадка неохотно двинулась. Мы пошли рядом с дровнями, один справа, другой слева. Идем, оба взапуски агитируем. «Земля принадлежит народу, не надо ее выкупать». — «Берите ее бесплатно». — «От податей отказывайтесь». — «Бунтуйте!» — «Поднимайтесь, восстаньте!» Мужичок отчаянно хлещет лошадку, она бежит уже трусцой, но мы не отстаем, все выкрикиваем призывы. Мужичок еще пуще стегает лошадку, она наконец пустилась галопом, и мы вскоре запыхались, отстали.

Кравчинский закончил рассказ хохотом, рассмешив до слез и Кропоткина. Они хохотали долго и едва остановились.

— Вот так-то, друг мой, — сказал Сергей. — Крестьянин весь в себе со своим бедствием. Если взорвется, то внезапно. Взбунтуется стихийно. И не против царя. В царя он верит.

— Многие крестьяне не верили в него еще перед реформой. Помню, мой товарищ стал утешать мужиков, что новый император даст им волю, а один из них и говорит: «Если Гарибалка не придет, никакой воли не будет».

— Так и сказал? — рассмеялся Кравчинский. — Великолепно!.. А скажи, Петр, в Пажеский корпус тоже проникала крамола? Были и среди пажей крамольники?

— Ну не крамольники, а мальчики радикального пошиба. Такие были. Во всяком случае, троих я хорошо заприметил. Однажды издал для них, так сказать, революционную газету. Рукописную, в трех экземплярах. Подсунул в их столы с просьбой положить замечания в нашей библиотеке за большими часами. На следующий день в самом деле нашел сочувственные записки моих читателей. Я написал второй номер газеты, но записок больше не нашел, зато подошли ко мне сами читатели и сказали, что хотят быть моими друзьями. Газету издавать, однако, отговорили, ее издателя очень скоро могли бы открыть корпусные шпионы.

— Любопытно. Полагаю, издателя вдохновлял Герцен?

— Да, как раз в то время я дорвался до Герцена. Брат прислал «С того берега», а «Полярную звезду» бегал читать к моей тетке, княгине Друцкой.

— И она читала Герцена?

— Нет, «Полярную звезду» доставала ее дочь, а тетка как-то посмотрела на обложку с профилями декабристов, покачала головой и сказала: «Смотри, Петя, тебя так же повесят когда-нибудь, как их».

— Это не исключено, — сказал Кравчинский.

Они вышли на улицу. Еще не светало, и роты Измайловского полка с погасшими фонарями были темны, тихи и пустынны. Лишь местами чернели на снегу редкие прохожие и поскрипывали их шаги. Вдали где-то певуче визжали подрезные полозья какой-то повозки.