Франсуа Фенелон - Французская повесть XVIII века

• Название: Французская повесть XVIII века
• Автор: Франсуа Фенелон
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989

Французская повесть XVIII века разнообразна по форме и по содержанию, в ней нашли воплощение все литературные направления эпохи — просветительский реализм, сентиментализм, предромантизм.

В сборник вошли произведения великих писателей XVIII века — Монтескье, Вольтера, Руссо и Дидро; таких известных прозаиков, как Лесаж, Мариво, Прево и др., а также писателей менее популярных, но пользовавшихся в свое время известностью и типичных для эпохи — Кейлюс, Вуазенон, Мармонтель, Казот и др.

---

— Вашему внимательному взору предстал высокочтимый луч пресвятой богини, — обратилась жрица к королеве. — Он дарит благословение свое нашей обители; никогда у нас не было стольких девственниц, как ныне, с той счастливой поры, когда мы обрели его.

— Вы правы, — отвечала королева, — в мое время у вас тут был такой уродец священник, мы все его ненавидели.

— Это я помню, — сказала жрица, — нам его прислала богиня, разгневанная на нас. Итак, Досточтимый, — продолжала она, — что скажете вы о принцессе?

— Я нахожу, что она вполне способна, — ответил он, — привлечь к нам благоволение богини, и, если не ошибаюсь, ее привела сюда добродетель, точно так же, как добродетель удерживает меня здесь.

— Вы чрезвычайно любезны, — сказала Зельмаида, покраснев.

— О, Досточтимый у нас знаток, — сказала настоятельница, — вы это узнаете на опыте.

После этих любезностей королева оставила принцессу на попечение жрицы и Досточтимого и вернулась в свой дворец, решив сообщить духу Тугодуму о беспримерном благочестии своей дочери.

Воспользуемся этим, дабы читатель узнал о том, что сталось с Зюльми.

Разлука с Зельмаидой разожгла его страсть; он растерялся, то взывал к Любви, то проклинал фею Черепаху, весьма нелестно отзывался о богах и судьбе и даже произносил все это вслух. Это и явилось первым в истории монологом; а ведь как послушаешь нынешние монологи, не захочется и благодарить того, кто их придумал. Он не метался туда и сюда, а шел все вперед своей дорогой; наконец усталость принесла ему утешение, и он уснул… (Читателю, должно быть, ясно, что я не упущу такой прекрасной возможности вставить сон в свое повествование.) И в самом деле, через час после того, как он погрузился в сон, на заре, когда приходят вещие сны, ему пригрезилось, что он перенесся во дворец, где обитали две феи. Одна из них собирала частицы воздушного, неуловимого вещества, и из-под рук ее выходил некий дух. Дух мог быть таким и сяким, добрым или злым, легким или тяжеловесным, прочным или ненадежным, кротким или насмешливым, — в зависимости от вещества, из коего состоял; ибо нередко к этому веществу примешивались частицы грубой материи, что порождало глупцов, а еще чаще — немалая толика селитры, отчего появляется на свет дух сатирический и озлобленный; одним словом, от разнообразия всех этих смесей зависело и различие характеров — то ли благородных и возвышенных, то ли льстивых и раболепных; пороки и добродетели замешивались в вещество, образующее дух, и развивались по мере того, как росли части тела, где помещался этот дух.

Создав известное количество таких духов, первая фея передавала их в руки второй, чьей обязанностью было лепить тела из земной материи. Фея сия была особой лукавой и даже подчас злонравной, а потому забавлялась, создавая самые разные личины. Тщательно потрудившись над обликом красавца, она для отдыха и развлечения изготовляла десять кривых и горбатых тел. Так же поступала она и с чертами лица; на дюжину красивых лиц она делала тридцать смехотворных; одни были косоглазыми, у других нос картошкой; иной был бы и недурен собой, да без изюминки, а у другого был преподлый вид. Таковы были причуды этой феи, но еще приятнее было ей обходиться подобным же манером с женщинами: она, казалось, с самыми лучшими намерениями наделяла иное тело всевозможными совершенствами и, ко всеобщему удивлению, приставляла к нему безобразнейшую голову. Другой же раз она создавала тело как бы назло грациям, плоское, тощее, смуглое, и соединяла его с прелестным лицом; первым суждены были любовные утехи, а вторым — случайные потехи.

То были еще невинные шалости феи; к несчастью, она имела право вселять в тело любой дух по своему выбору; и, зная наперед, какое место в жизни и какая участь суждены каждому из ее созданий, она почти всегда наделяла тело совсем не тем духом, коему надлежало там находиться.

Столь необычное зрелище вызвало у Зюльми непременное желание узнать, каков же дух живет в теле Зельмаиды. Он задал вопрос этой коварной фее, и та дала ему такой ответ:

— Зельмаида — совершеннейшая из принцесс: я без дурных помыслов создавала ее с головы до ног, что далеко не скоро повторится; но я наделила ее чересчур чувствительной душой и каюсь в этом, ибо она всем сердцем прилепилась к некоему Зюльми, довольно приятному, впрочем, хотя и несколько самовлюбленному юноше; вот потому-то ему в наказание будет дано вновь увидеть принцессу; она обойдется с ним как с собакой, и он проведет тридцать ночей с другими красавицами, но счастья ему от этого не прибудет.

Это предсказание так огорчило его, что он пробудился; оказалось, что он находится на сыром лугу и чувствует себя не столь напуганным своим сном, сколь усталым от пройденного пути. Тем не менее он вновь пустился в дорогу без определенной цели, тревожась мыслями о том, как с ним обойдется принцесса и как ему самому предстоит обойтись с остальными красавицами. По глупости ему представлялось (ибо самолюбие всегда сводит все к себе), что именно Зельмаида подвергнет его тридцати испытаниям, а он тридцать раз принесет ей жертву.

В такой уверенности он и продолжал путь, как вдруг очутился на широкой аллее, ведущей к замку. Его охватила надежда встретить там Зельмаиду; итак, первым поводом, толкнувшим его в ту аллею, была любовь, хотя были у него нужды и более настоятельные — голод и усталость. У решетки ближайшего двора завидел он двух карликов, стоявших там, будто великаны. Он учтиво спросил, не живет ли принцесса Зельмаида в этом замке; они кичливо ответили, что такой не знают.

— Тогда, господа, по крайности, — продолжал он еще более смиренно, — будьте столь любезны назвать мне имя господина и госпожи ваших.

— Не Знаю Что Сказать, — ответили они, повысив голос.

— Да что вы, господа, — сказал Зюльми, — пожалейте же бедного принца, который просит назвать имя…

— Какого черта! — закричал один из карликов, прерывая его. — Мы же тут из последних сил стараемся втолковать вам, что это дворец феи Не Знаю Что Сказать.

— Ах, прошу прощения, — сказал Зюльми, — стало быть, имя госпожи вашей — Не Знаю Что Сказать?

— Наконец-то, дружище, — подхватил второй карлик. — Или вы вовсе по-французскому не знаете?

За этим разговором застала их фея Не Знаю Что Сказать, воротясь с прогулки, и спросила у карликов, что за человек. Они отвечали, что это-де принц Не Знаю Кто Такой. Зюльми представился фее с величественным видом, отвесил ей легкий поклон и лестный комплимент. Такое начало пришлось по нраву фее, и она сочла Зюльми достойным юношей. Она велела ему следовать за ней; пока они шли через двор в ее покои, она забросала его вопросами, но не давала ему толком ответить, то похваливая его, то споря с ним. Принц вовсе не знал, как на это смотреть, но ему стало ясно, что именем принцесса обязана своему нраву и даже лицу, ибо она была ни на кого не похожа; волосы у нее были светлые, а кожа черная, один глаз был большой и прекрасный, второй — маленький и кривенький; то же относилось к остальным ее чертам: щеки у нее были дряблые, ибо надлежит им быть гладкими, а ум суровым, ибо ему должно быть кротким. Вот и все, что было покуда известно о ней принцу.

Фея велела подать обед, и это весьма обрадовало Зюльми. Ей доложили, что кушать подано; она сказала, что ей тошно и она отложит еду до вечера, чем Зюльми весьма был огорчен. Нрав ее был столь же пылким, сколь раздражительным, и это ее так раздражало, что она подчас становилась любезной против воли; но сладить с ней было нелегко, и она умела даже в наслаждении найти повод, чтобы оправдать вспышку злости.

Зюльми еще не был ей известен, и, дабы остаться также неизвестной ему, она доложилась женщиной серьезного склада ума. Он вдался в рассуждения — она принялась зевать; он свернул разговор на нежные чувства — она его высмеяла; он позволил себе двусмысленные намеки — она оскорбилась. Принц был в полном замешательстве. Она молвила, что в покоях чересчур жарко, и вышла в сад. Едва зайдя туда, сказала, что слишком сыро; вернулась в дом, все в обществе Зюльми, и ему уже не было нужды спрашивать, как ее зовут.

Наконец-то пробил час ужина; она перешла в столовый зал, усадила принца напротив себя, оперлась локтями о стол, выбранилась сквозь зубы и обратилась к принцу с любезностями таким сдавленным и хриплым голосом, что он решил, будто она его попрекает. Ответы его не были неверными, ибо он не понимал вопросов; кроме того, ел он очень много и потому был сочтен за дурака. После ужина она спросила, умеет ли он читать вслух комедии.

— Нет, сударыня, — отвечал он. — Этот талант я забросил после того, как мне сказали, что он никому не нужен.

— Весьма плоский ответ, — сказала фея. — С кем же это вы жили? Знаете ли вы хотя бы какую-либо игру?

— Только триктрак, сударыня.

— Прекрасную игру вы избрали, — ответила она язвительно, — не иначе как вы были священником в какой-то молельне.