Марк Вишняк - Дань прошлому

• Название: Дань прошлому
• Автор: Марк Вишняк
• Жанр: История

---

Прежде чем назначить мой доклад, бюро пригласило меня на квартиру проф. Мануйлова, чтобы ознакомиться с тем, что я предполагаю сказать. Я трусил, но всё сошло благополучно: славившийся чрезмерно-свободной, но не всегда достаточно содержательной, речью проф. Иванов говорил больше меня и часто вместо меня. В "Русских ведомостях" появилось сообщение о предстоящем докладе. Он привлек полный зал и уместился в положенные 50 минут. Впервые пришлось услышать по своему адресу волнующий и сладостный всплеск дружных аплодисментов. Успех был несомненен, но главное было впереди.

Убоялось ли бюро малознакомой и ему темы или по другой какой причине, но оно заготовило двух "официальных оппонентов", оказавшихся скорее содокладчиками, которые говорили каждый на свою тему и блеском своих речей, конечно, затмили и докладчика, и самый доклад.

Первым "оппонентом", которому председательствовавший Мануйлов предоставил слово, был Владимир Петрович Потемкин - будущий советский полпред в Греции, Италии, Франции, а потом наркомпросс. Тогда ему было 24 года и состоял он не то преподавателем истории в каком-то богоугодном заведении, не то историком религий в светском учреждении. Как бы то ни было, когда он стал вдохновенно приводить на память целые страницы из Исайи и других пророков, впечатление было ошеломляющее. Имя Потемкина мало кому было знакомо, и те, кто его пригласили, знали его, конечно, не как ниспровергателя существующего строя.

Другой "номер" составило блестящее выступление адвоката Онисима Борисовича Гольдовского. Он говорил красноречиво на тему, интересовавшую его самого и смежную с докладом. В интеллигентских кругах Москвы Гольдовский был известен не только как преуспевающий адвокат, но и как муж писательницы Хин, - для брака с которой юристу Гольдовскому пришлось обойти закон довольно необычным образом.

Первый муж Хин отказывал ей в разводе. Тогда она приняла католичество, и брак автоматически распался: брачные узы между католиками и евреями не признавались ни католической церковью, ни русским законом.

И Гольдовский, чтобы получить право обвенчаться с католичкой, должен был перестать считаться евреем. Он перешел, поэтому, в протестантство и, вместе с правом вступления в брак с Хин, тем самым освобождался и от существовавших для евреев-адвокатов ограничений.

Он приобретая возможность немедленно выйти из помощников присяжного поверенного в более приличествующие его положению присяжные поверенные.

Гольдовский, однако, не воспользовался этой возможностью. Он правильно почувствовал, что, если общественное мнение способно понять, принять и оправдать перемену официального исповедания неверующим по мотивам романического свойства, - извлечение материальной выгоды вследствие отказа от своего исповедания оно не простит. И Гольдовский остался в рядах помощников присяжного поверенного до самого конца 1905-го года, когда все евреи, отбывшие пятилетний стаж помощничества, вышли в полноправные члены адвокатского сословия.

В той же секции общественных наук прочел доклад и Орлов - о национальном вопросе. Доклад был содержательный и интересный, но закончился неожиданно. После выслушанных критических замечаний Орлов с неприсущей докладчикам добросовестностью признал, что ряд возражений он не предусмотрел и потому от своих утверждений и выводов отказывается. Это мужественное признание, казалось бы, должно было только поднять уважение к Семенычу, - между тем многие считали, что он "провалился".

В перерыв между зимним и летним семестром очутились в Москве учившиеся заграницей приятели мои Фондаминские, Тумаркина, Зензинов.

При случайной встрече Фондаминский, прослышавший о существовании нашего кружка, предложил устроить более или менее широкое собрание молодежи обоего пола в частном доме для совместной беседы на общественно-философские темы. Я передал предложение друзьям, и Свенцицкий, а за ним другие охотно на него согласились. И на квартире тех же радушных Ратнеров, которую мы переворачивали вверх дном в детстве, собрались человек 30-35 великовозрастных молодых людей и девушек. Были и два гимназиста из той же нашей 1-ой гимназии, много моложе нас, но обнаружившие внезапно большие знания: Чередин - в римском праве и Семен Роговин в философии. Последний вскоре приобрел известность как отличный переводчик Канта с немецкого, Юма с английского и Макиавелли с италианского.

Вступительное слово к беседе согласился сделать всегда готовый к самопожертвованию Зензинов. Он кратко изложил существо идеализма в психологическом и философском его понимании. Он имел в виду, может быть, утверждение антимарксистского тезиса. Но прения и споры пошли совсем в другом направлении. Ораторы отмечали неполноту доклада, который вовсе и не претендовал быть докладом, или возражали, как обычно, против отдельных частностей. Так шло, пока слово не было предоставлено Свенцицкому. Его речь была совсем другого калибра и порядка. О докладе он почти не говорил, а подошел к корню вещей - к первым и последним вопросам миропонимания. Сосредоточенно и взволнованно, как обычно пощипывая рыжую щетинку по-солдатски подстриженных усов, ни на кого не глядя и целиком как бы уйдя в себя, Свенцицкий исповедывал свою истину. Его убежденная и страстная речь произвела огромное впечатление.

На выручку единомышленнику и другу, Зензинову, поспешил Фондаминский. И "грянул бой", или, вернее, началось состязание "певцов". Перед нами были два разнохарактерных типа красноречия. Илюша - блестящий, изящный, подкупающий своей внешностью, ритмической жестикуляцией, голосом, искренностью, горячностью. И Валентин - согбенный, плохо слышный и в то же время с такой магнетической силой к себе притягивающий, что создалась атмосфера напряженной и абсолютной тишины. Неумолимой логикой, широтой подхода, негодующим сарказмом он загонял противника в такие глубины, или на такие высоты, куда тот вовсе не расположен был идти. Это было захватывающее - умственно и эмоционально состязание.

Беседа затянулась, и ее решили продлить на другом собрании. И на нем в фокусе общего внимания оставались Свенцицкий и Фондаминский. Страсти накалились до того, что обычно владевший собой и изысканно любезный Илюша позволил себе не совсем деликатную выходку. Скрывая раздражение за улыбкой, он бросил по адресу одного из оппонентов, это был Братенши, срывающимся голосом:

- Знаете, когда от удара книгой по голове слышен глухой звук, не всегда книга в том повинна...

Все обернулись в сторону Братенши. Он густо покраснел, но ограничился замечанием:

- Ничего не значит.

Дальнейших последствий "инцидент" не имел. Формально Фондаминский и его сторонники позиций своих не сдали. Но фактически поле битвы осталось за Свенцицким, и несдержанность Илюши это подчеркнула: победителям свойственно великодушие, а не раздражение. В споре не участвовавшие, даже те, кто не разделяли положительных взглядов Свенцицкого, считали его победителем. Таково же было и мнение Фондаминских, как я узнал позднее. У Свенцицкого, помимо личных дарований, было одно неоспоримое преимущество в споре: он исходил от богооткровенной, единой, абсолютной и аподиктически-непогрешимой истины.

Все его оппоненты, не исключая и Фондаминского, отвергая недоказуемость, отвергали и понятие Бога, как псевдоним или синоним недоказуемого и непостижимого - тем более недоказуемого и непостижимого, чем меньше человек знал и знает. Свенцицкий запечатлел свой спор с Фондаминским в карандашном наброске: похожий на подлинного и напоминающий Лассаля, Илюша с длинными волосами и горящими глазами сгибается под тяжестью креста на плече. Подпись:

Это Платон, ей Богу, Платон!..

4

Не могу установить, что именно выдвинуло на первый план в моем сознании проблему личной вины и ответственности. Интересовался я этим вопросом давно. Ее касались все философы, философы права и криминалисты, с которыми я знакомился. Социальная сторона и социологическая школа в уголовном праве, внешние условия, при которых ответственность отпадала, меня занимали меньше. Но вменение и вменяемость, вина и беда были внутренне связаны не только с моралью и правом, но и с биологией человека, с его психопатологией. Мое внимание привлекло то, что в до-фрейдовское время именовалось Moral insanity, т. е. состояние неспособности различать правильное от неправильного и противостоять аморальным действиям - при сознании или без сознания того, что они аморальны. Отсюда и практический вывод: чтобы решить эту основную проблему, недостаточно одной философской спекуляции и правоведения, необходимо познать и природу человека, здоровую и больную. А чтобы "освоить" психопатологию, необходимо пройти курс медицинской науки.

Занятия на юридическом факультете не отнимали много времени и сил, и мне пришло в голову для сокращения сроков ученья совместить юриспруденцию с одновременным изучением медицины. Но такой случай был предусмотрен начальством: канцелярия университета, куда я отправился за справкой, разъяснила, что одновременное зачисление на два факультета не разрешается. Оставалось продолжать изучение права в Москве, а медицины - заграницей. К такому умозаключению подталкивал меня и завязавшийся к тому времени всерьез роман с будущей моей женой, кузиной Маней. Она тоже остановилась на медицине для продолжения своего образования. В русскую медицинскую школу она без медали попасть не имела шансов и решила ехать в Гейдельберг. За три месяца она подготовилась, с моей помощью, к сдаче дополнительного экзамена по-латыни, примерно, в таком же скорострельном порядке, в каком во время Второй мировой войны в Соединенных Штатах обучали русскому языку, китайскому, малайскому и другим чинов армии и флота с высшим образованием.