Евгений Елизаров - Доктор Живаго. Размышления о прочитанном

• Название: Доктор Живаго. Размышления о прочитанном
• Автор: Евгений Елизаров
• Жанр: Публицистика

---

Елизаров Евгений Дмитриевич Доктор Живаго. Размышления о прочитанном

Закрыта последняя страница романа… Отмеченный высшей литературной наградой, о чем он? Что привлекало читателя к этому тридцать лет находившемуся под негласным запретом произведению, напряженная интрига, неожиданные повороты сюжета?.. Ничего этого нет. Роман, как кажется, вообще не относится к числу тех, что читаются взахлеб, без отрыва, как, к примеру, читаются романы Артура Хейли или Юлиана Семенова. Напротив, не раз возникает желание, а то и просто протребность, остановиться и подумать. Как ни парадоксально — о материях, не имеющих почти ничего общего с сюжетной его тканью. Не раз возникает желание полностью абстрагироваться от конкретики повествования и обратиться к каким-то всеобщим и вечным началам.

Сюжет романа развертывается неторопливо. Впрочем, сюжета, похоже, вообще нет — есть жизнеописание человека. Гимназиста, студента, доктора. Человека, прошедшего сквозь огонь Империалистической, сквозь потрясения революции, сквозь боль и стыд Гражданской. Поэта… Если честно, — далеко "Доктору Живаго" по напряженности сюжетных построений до романов А.Хейли и Ю.Семенова. Нет, не сюжетная линия держит внимание читателя — что-то другое. Впрочем, если уж совсем честно, то и сюжетная линия выдержана далеко не с той строгостью, какой можно было бы ожидать от автора, отмеченного Нобелевской премией по литературе.

Существует едва ли не азбучное требование, искони предъявляемое любому беллетристическому произведению: каждый поворот сюжета должен быть хоть как-то обоснован. Но, по-видимому, это требование не очень беспокоит Пастернака. Лишь с очень большой натяжкой можно принять за неизбежность необходимость расставания Юрия Андреевича и Лары. Не вполне понятно, как доктор, вопреки своему желанию, провел полтора года в партизанском отряде. И это как раз в то время, когда масштабы дезертирства не то что из партизанских формирований — из частей регулярной Красной Армии вынуждали искать не только дисциплинарные, но и политические средства укрепления воинской дисциплины: ведь институт военных комиссаров создавался в свое время не только как результат классового недоверия к "военспецам" (об этом прямо говорит в одной из своих статей сам Сталин). Правда, в романе глухо упоминается о нескольких попытках побега, о грозящей расправе в случае очередной поимки. Но ведь в конце концов уходит доктор из отряда. Причем уходит без видимого труда. Да и уходит в совсем уж неподходящее время, когда разгром белого движения обозначился со всей возможной определенностью. И если раньше доктору угрожала расправа только в том случае, если он будет пойман во время побега, то теперь она становится неотвратимой также и в случае успешного его осуществления.

С.Залыгин, выступая на конференции "Актуальные вопросы исторической науки и литературы" приводит такой пример: "Вспомните, что доктор Живаго каждый день за 40 километров ездит верхом в распутицу с одного хутора в город. Но ведь лошадь не пройдет 40 километров каждый день туда и обратно, тем более в распутицу. А потом, где он оставлял ее в городе? Пастернака совершенно не интересует эта фактура, он не знает лошадей, его не занимают какие-то детали быта…"

Таким образом, создается впечатление, что многие, очень многие повороты в судьбе героев совершаются вовсе не потому, что они диктуются объективной логикой той действительности, в которой растворено их бытие, но просто потому, что они становятся необходимыми автору. Но если уж романист так легко переступает категорический императив беллетристики, то ясно, что вовсе не строгая выдержанность сюжетной линии заботит его. Вовсе не в прямолинейной плоскости сюжетных построений лежат те мысли, которыми хочет поделиться со своим читателем Пастернак.

Похоже, что сюжет романа вообще не важен для Пастернака. Сюжет для него отнюдь не самоцель, но простое средство выражения каких-то выстраданных истин. Причем, средство не единственно возможное; сюжет уподобляется некоему холсту, на который еще только предстоит лечь краскам…

Ну что ж, если Пастернака не очень беспокоит внешняя событийная сторона повествования, абстрагируемся от нее и мы. Обратимся к самому герою. Кто он? Зачем он вышел на страницы романа?

Но сначала — какое место занимает Юрий Андреевич Живаго в тех событиях, что сотрясают Россию?

Отечественная классика знает разных героев: сразу и безоговорочно встававших на сторону восставшего народа, сразу и безоговорочно встававшего на сторону его врагов, наконец, метавшихся от одних к другим. Словом, все возможные позиции человека в этом противостоянии исследовались литературой. Но вот к какой из них примыкает доктор Живаго?

А ни к какой. Он не встает ни на сторону белых, ни на сторону красных. Он не мечется от одного лагеря к другому. Он как бы сам по себе.

Может быть, это позиция нейтралитета? В пользу этого предположения, казалось бы, свидетельствует и сам статус героя — статус военного врача, то есть лица, по международным конвенциям официально нейтрального. Или, может быть, вообще "его хата с краю"? (Это ведь совсем не одно и то же — честный нейтралитет и "моя хата с краю".)

Но нет, позиция доктора — это совсем не позиция знакомого всем временам и народам обывателя, для которого "его хата" действительно всегда "с краю". Для этого Юрий Андреевич слишком порядочен (впрочем, можно ли быть "слишком" порядочным?). Да и не в традициях русской интеллигенции, полувековой болью которой стоял вопрос: "Что делать", отгораживаться от всего происходящего в мире. И уж тем более от того, что непосредственно касается исторических судеб своего отечества.

Правда, в этой, скорее головной, умственной боли, в скорее абстрактной умозрительной позиции, чем в практическом противостоянии чему бы то ни было, тоже скрыта какая-то отгороженность, отстраненность. Но все же не отгороженность обывателя, объятого страхом даже не за свою жизнь (как раз это-то можно и понять и по-человечески простить), а просто за свое благополучие. Отстраненность интеллигента имеет совершенно иную природу. Человек мысли, самим укладом своего бытия часто неспособный к каким-то практическим шагам за пределами его профессиональной сферы, он не отгораживается от действительности, но — абстрагируется от преходящего, случайного, материального. Его отстраненность — это простое погружение в сферу умственного, идеального. Другими словами, в эпоху глубоких социальных потрясений — в сферу того, что является для него подлинной и единственной реальностью. Ведь реальность для него — это совсем не то, что можно, так сказать, пощупать; действительно, — гласит старая, восходящая к Гегелю, философская максима, — только разумное, то есть только то, что имеет нерушимое логическое или нравственное оправдание. Беснующаяся же стихия материальных сил, вдруг выплеснувшихся на улицы, для него — какая-то абсолютная трансценденция. Трагедия полутора миллионов русских интеллигентов, оказавшихся в эмиграции, из-за неспособности понять происходящее, свидетельствует это. Поэтому даже в отстраненности интеллигента можно (и должно!) видеть прямую сопричастность происходящим событиям. И даже более чем сопричастность — нравственную, духовную инициацию сугубо практического действия даже там, где интеллигент не в состоянии и умозрительно, в абстрактной форме решить этот проклятый вопрос: практическое действие не в одной только России брало свое начало и в интеллигентских исканиях.

Между тем, доктор Живаго — плоть от плоти русской интеллигенции. Поэтому и он должен быть прямо сопричастен всему происходящему в России, но, как и "положено" интеллигенту, нравственно, духовно, а вовсе не в осязаемой форме предметного практического действия.

Но нейтралитетом ли объясняется нежелание доктора встать на сторону одной из противоборствующих сторон? Да и применимо ли вообще понятие "нейтралитет" к доктору Живаго? Впрочем, не только к нему, в данном случае — к русскому интеллигенту "вообще".

Мне думается, что честный нейтралитет возможен для нравственной личности только там, где нельзя отдать предпочтение какому-то одному из противоставших друг другу начал. Нельзя — равно от простого ли незнания истины или, напротив, от провидческого прозрения ее. Нейтралитет, если речь идет об отдельно взятом индивидууме, а не о сложном государственном образовании, — это в целом положительное отношение, имеющее в основе прямую невозможность сразу отринуть что-либо одно.

Здесь же герой (впрочем, только ли Юрий Андреевич Живаго?) должен равно отрицательно относиться к обеим сторонам, насилующим несчастную Россию. Причем "отрицательно" сказано слишком мягко, слишком академично, что ли. Для него должно быть абсолютно неприемлемо насилие, развязываемой как той, так и другой стороной, насилие, в котором и белые и красные, казалось, состязались друг с другом. (Речь идет здесь не о решении проклятого вопроса о том, на чьей все-таки стороне была историческая справедливость, но об отношении героя — вспомним, еще совсем недавно опального романа — к тем началам, взаимодействие которых в конечном счете и отливается в линию исторической закономерности.) Неприемлемо, если так можно выразиться, органически, ибо для интеллигента, выросшего и воспитавшегося в стране, где за предыдущее столетие(!) число осужденных к смертной казни насчитывало всего несколько десятков человек, террор такого масштаба мог быть неприемлем только органически. (Вспомним и другое: за годы революции и Гражданской войны только абсолютное сокращение численности населения составило порядка 13 миллионов человек.) Проклятье опричнины Иоанна Грозного осталось в далеком прошлом, гроза якобинского террора отгремела где-то за тридевятью границами. Поэтому для человека, воспитанного на Чехове и Достоевском (и на пугале Робеспьера тоже! впрочем, это еще вопрос, возможен ли Достоевский в истории, не знавшей Робеспьера?), в сущности обе силы — точно так же, как для европейца все китайцы на одно лицо, — должны быть неотличимы друг от друга. Цвет террора не мог служить оправданием ни одной из них.