Владимир Щербаков - Фантастика 1977

• Название: Фантастика 1977
• Автор: Владимир Щербаков
• Жанр: Научная Фантастика

В традиционном сборнике произведений советских писателей-фантастов представлены известные авторы и молодые таланты.

Герои повестей и рассказов размышляют и действуют не только в будущем, что характерно для фантастики, но и участвуют в событиях, связанных с историей нашей страны и ее настоящим. В разделе «Грани будущего» выступают ученые и популяризаторы науки, публикуются материалы, посвященные памяти крупнейшего советского писателя-фантаста И. А. Ефремова.

На первой странице обложки воспроизведена картина молодого краснодарского художника-фантаста Геннадия Букреева «Звездная песнь»; на четвертой странице обложки — репродукции с полотна заслуженного деятеля науки и техники СССР, москвича Георгия Покровского «БАМ проляжет до океана».

---

Прошел час. Ну что ж. Надо продолжать работу. Я вызвал картину их кораблей, потом приблизил к себе и сделал так, что лица двух космолетчиков сблизились. Они улыбались. Потом она украдкой взглянула на него. На моей картине это получилось неудачно. Ведь тогда они стояли на расстоянии ста метров друг от друга. Ее взгляд и был направлен туда, к «Мысли», и ПОЭТОМУ прошел сквозь него. Всего секунду длилось это, картина смазалась и растаяла.

Нет, я еще не понял их. Двери комнат и залов открывались передо мной, но дверь души тех двоих оставалась закрытой.

Много ли я о них знал? Посещение библиотек, встречи с людьми, которые хорошо знали их, просмотр лент хроники. Всему этому я отдал много времени. Я знал почти каждый день их жизни. Ведь они всегда были на виду. Во всяком случае, начиная со школы космолетчиков и кончая отлетом с Земли.

Я не помню момента, когда они улетали. Я тогда был совсем в другом месте. Но, может быть, именно поэтому я и взялся за эту скульптуру, что был уверен, будто смогу все увидеть своими глазами.

Ох, как это было важно для меня!

И все-таки я сбился. Эти «приветственные» взмахи рук, эта гордость, радость, счастье и даже зависть — все это оказалось лишь верхним слоем, позолоченным и потому неглубоким и неглавным.

Они учились в одном классе. Потом поступили в одну школу космолетчиков. И там, на третьем году обучения, им предложили полег в Далекий Космос. Они были абсолютно психологически совместимы. Это поразило ученых и вселило в них уверенность, что полет закончится благополучно.

Потом их начали готовить. Месяцы и годы, расписанные по минутам. Даже время отдыха было тщательно продумано учеными. Каждый их шаг был записан в протоколах и актах. Конечно, это делалось незаметно, ненавязчиво, необидно. Вряд ли они сами это знали, разве что чувствовали.

Я уже давно понял, что они любили друг друга. Но разве можно было из этого вывести, что они с радостью должны были лететь? Ведь они должны были лететь на разных кораблях и никогда не покидать их, не встречаться вплоть до посадки на планете Оранжевой звезды. Правда, у них была постоянная видео и звукосвязь… Или они хотели когда-нибудь побыть одни, после стольких лет разлуки, находясь почти что рядом.

Стоп… Вот что пришло мне в голову. Они никогда не были одни. Что-то в этом было… Да. В записях распорядка их поступков и действий был один пробел. Всего на несколько часов, когда им удалось запутать, отвлечь опекунов.

Я сел на поезд и поехал на одну небольшую сибирскую станцию, а потом нашел заросший ивняком берег таежной речушки.

А там я долго стоял над водой, крепко держась за гибкий, но крепкий ствол деревца…

Они не вернулись на Землю. В этом был какой-то абсурд.

Это было невозможно, нечестно. Я даже не мог придумать этому слов. Их корабли нашли далеко от намеченного курса.

Они не дошли до своей цели.

Они были первыми, и им необходимо было поставить памятник, созданием которого я и занимался, Я стоял перед рекой и думал. Почему я все время хотел запечатлеть вершину их славы, их почитания, их величия? Не потому ли я и не могу удержать мыслью эти картины даже на мгновение? Значит, не это было главным в них. Не подвиг, не слава. Это вообще поверхностное выражение поступков и стремлений человека.

С площадями и аллеями космолетчиков я покончил навсегда.

Там они не согласятся стоять.

Вот здесь, где-то рядом, они были вместе. Сказал ли он ей, что любит ее? Или это она сказала ему?

Было тихо, очень тихо, и едва слышный плеск волн и шелест листьев на ивах только усиливали эту тишину, это молчание.

Я стоял и видел, как они шли по траве, с удивлением вслушиваясь в этот прекрасный и молчаливый мир. Это было у них впервые: далеко от всех людей. Они молчали.

Они ничего не говорили. Это молчание было красноречивее всяких слов. Они сейчас все, все говорили друг другу этим молчанием. В эти минуты для них ничего в мире не существовало, кроме них самих. Ни вселенной, ни времени, ни кораблей, ни Оранжевой звезды. Они впервые были одни и знали, что это ненадолго, возможно, единственный, последний раз.

Картина удерживалась легко, без напряжения. Значит, в ней не было лжи, значит, такими и были эти их минуты, пусть не в деталях, но в главном. Теперь уже начиналась легкая работа.

Я мог остановить эту неосязаемую еще картину в любой миг, потом добавить детали, увеличить размеры. Я мог сделать ее с Эйфелеву башню, если скульптуру захотят поставить на огромной площади. А потом бы я сделал постамент и написал на его необычных формах: «Мысль» и «Нежность». И так бы они и остались на века, осязаемые, в камне или металле, знакомые миллионам людей, чуточку непонятные, потому что ведь для всех они были героями, а я хотел сделать их людьми, обыкновенными, простыми, как все другие, как ты да я, как целующиеся на другом берегу речушки мальчишка с девчонкой.

Меня могли и не понять. Но это была правда. Эти минуты, это удивительное молчание составляли все существо их жизни.

Я сделаю модель, покажу ее специалистам, пусть спорят, доказывают, у меня теперь перед ними преимущество. Я чуть понял их души, и никто, кроме меня, не сможет удержать картину своею мыслью, если только она не совпадет с моей. Никому не удастся сделать их только героями, потому что в них главным было это молчание, застенчивая любовь друг к другу, а уже через нее ко всем людям, ковсей Земле. И пусть они уходили в Далекий Космос одни, своею любовью они уносили с собою всю Землю.

Молчание…

Они спустились к реке.

Он сел на корявое, выброшенное на берег дерево, замшелое и уже иструхшее. А она опустилась с ним рядом, положив голову на его колени, и протянула вверх руки к его лицу. А он нагнулся над ней.

Это был тот самый миг! Я понял. Я ничего более уже не хотел изменять. Пусть все будет так!

Без этого молчания им не вынести и года полета. Без этого молчания они погибли бы. Без этого молчания они могли бы не выдержать еще раньше, еще до отлета, а если и взлететь, то уже сломанными и покоренными.

Так! Так! Все так! Сейчас в этом молчании рождается их слава. Не нужно славы. Пусть будут людьми. Пусть любят друг друга.

Я остановил картину…

Я долго мучился. Я создавал скульптуры и ранее. Теперь я мог превратить эту картину в нечто осязаемое, в скульптуру.

Я так и сделал.

Они замерли.

Я устал. Все-таки у скульпторов-мыследелов ужасно тяжелая работа. Я больше не глядел на них. Да. Я сделал свой шедевр.

Я понимал это. Я никогда не делал такого и уже больше не сделаю. Словно тяжесть какая-то свалилась с души. Стало легко, но не совсем, не так, как раньше, не полностью.

Тут уже была не ошибка. Тут было что-то другое. Я бросил сигарету и подошел к ним. Все было, как я хотел. Я ласково потрогал рукой кожу ее лица. Счастье и мука были в ее глазах.

Счастье и растерянность были — в его.

Да. Я правильно схватил миг. На них будут смотреть и плакать. Люди увидят гораздо более важное, чем геройство и подвиг. Они увидят боль, в которой еще только рождается их будущее, их смерть и слава… И молчание. Это тоже правильно. Ведь они и говорили друг с другом только в эти минуты молчания. Они будут молчать всегда. Тысячи поколений будут рождаться, проходить возле них, а они все будут молчать, как тогда.

Я сел на камень возле них. Я мог сейчас разрушить эту скульптуру, а дома в своей мастерской воспроизвести вновь. Так я делал всегда. А сейчас не мог почему-то. Я знал, что все сделано правильно, но не мог показать ее людям. Слишком живыми сейчас они были для меня. И потом… эти тысячи лет молчания.

Их молчание тогда было прекрасным, потому что оно было неожиданным, потому что длилось недолго. А теперь? Тысячи лет молчания!

Нет. Ее нужно было разрушить. Но я не мог.

Ее нужно было показать людям. Но и этого я не мог сделать.

А третьего пути не было. Вернее, был, но он запрещался: после этого я уже не был бы скульптором-мыследелом. Я не имею права это делать. Нужно было посоветоваться, хотя бы с Островым. Но это все равно означало отказ.

Я сидел возле них, которые улетели когда-то на «Мысли» и «Нежности» и не вернулись, и курил, пока не кончились сигареты. И солнце уже начало цепляться за верхушки деревьев. А я все ничего не мог решить. И вдруг солнце под каким-то странным углом осветило ее — лицо, и в глазах девушки я увидел слезы.

С этими слезами скульптура была еще естественнее, еще прекраснее. Я онемел, сжался внутренне, надеясь, что солнце сейчас прекратит свой световой эффект… А слеза вдруг покатилась вниз. Я потрогал лицо девушки рукой, слеза была настоящая; солнце здесь было ни при чем.

И тогда я встал, оглядел еще раз и сказал: «Ну что ж, живите…» Я шел напрямик, куда глядели глаза, внушая себе, что оглядываться нельзя. Но не вытерпел и оглянулся. Они стояли у кромки воды, и отсюда я уже не мог слышать, говорят они или молчат, да это мне и не нужно было знать.