Александр ХАРЬКОВСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР

• Название: ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР
• Автор: Александр ХАРЬКОВСКИЙ
• Жанр: Биографии и Мемуары

Я понял трагедию человека, который мечтает, чтобы люди любили друг друга, но не может осуществить свою мечту. И мне открылась его наивная, красивая и вместе с тем реальная мечта. Может быть, мечта эта – вуаль, скрывающая трагедию художника? Я тоже был мечтателем, но я желаю автору не расставаться со своей детской, прекрасной мечтой. И призываю читателей войти в эту мечту, увидеть настоящую радугу и понять, что мы не сомнамбулы.

---

Прошло несколько дней, Ерошенко купил славные желтых утят. Их пустили в тот же пруд.

Как-то раз, когда Ерошенко возвращался домой, к подбежал самый маленький мальчик.

– Эротинко (так произносили малыши его фамилию) – пролепетал он, – пропали лягушкины дети. Вслед за тем и взрослые подтвердили, что утята склевали лягушат.

А когда с утят сошел желтый пух, – писал Лу Синь, – Ерошенко, затосковав по матушке-России, поспешно уехал в Читу… Скоро зима, а от Ерошенко нет вестей. Где-то он теперь, я так и не знаю… Остались только его четыре утки, они крякают, как в пустыне: "Я!.. Я!.."".

Почему же Ерошенко, уроженцу деревни, в Пекине было так одиноко? И почему он не жаловался на тишину ни в Лондоне, ни в Москве, ни в Токио, ни даже в тихом, провинциальном Моулмейне? Ерошенко так ответил на этот вопрос: "Есть большой и шумный Пекин. Но мой Пекин – скромный и тихий… Люди моего Пекина – простые и честные труженики. В этом городе, среди молчаливых людей сердце мое немного успокаивается. Но, увы, оно не может быть совсем спокойным и, должно быть, никогда не сможет.

Ночью, когда я один, мне тоскливо. Я зову сон, но он не идет ко мне. И хотя мой Пекин спит, но это не тот город, который располагает к безмятежному сну. Мне не снятся здесь красивые сны. Даже те, что снились когда-то, я в Пекине позабыл…

Вспоминая Москву и Токио – театры и концерты, собрания социалистов, я горько вздыхаю. Я думаю о том времени, когда обнимал друзей, и мы вместе мечтали вырвать общество, государство, человечество из рук богачей и убийц, вырастить сад свободы на земле.

Уныние охватывает меня. Иногда я кладу у своей постели часы, чтобы в их мерных ударах услышать голоса далеких друзей. И тогда начинает казаться, что все возможно!"

Нет, не тишина угнетала русского скитальца, его терзало одиночество – он тосковал здесь по родной Москве и по любимому им Токио, недаром же названия этих далеких городов писатель ставит рядом в своих воспоминаниях.

Пекин кажется ему пустыней, потому что сюда не доходят голоса его русских и японских друзей. И если русский гость скучает по кваканью лягушек, то лишь оттого, что оно напоминает ему о милых сердцу краях!

Это хорошо понимал автор "Утиной комедии". Тоскуя по своему уехавшему другу, он проникается его чувствами, и кажется ему, что купленные Ерошенко утки кричат, словно в пустыне.

Новелла не зря названа "комедией". Автор предлагает нам уловить скрытый смысл своего произведения, а не ограничиться лишь восприятием его нехитрого сюжета: слепой разводит симпатичных лягушат, но их съедают не менее симпатичные утята. Комедия? Пожалуй. Смешная? Наоборот, – грустная. В аллегорической форме раскрыта подлинная трагедия ее главного героя, который мечтал о том, чтобы все люди любили друг друга…

Во вступительной статье к сказкам Ерошенко Лу Синь говорит о "трагедии художника". Он знал, что ожидает мечтателя, современного Дон-Кихота, проповедника всеобщей любви в обществе насилия и денег.

Обычно "Утиная комедия" анализируется европейскими литературоведами, в том числе и советскими, в совокупности с новеллой того же цикла "Кролики и кошка", в которой крольчата становятся жертвой кошки.

Милая кошка слопала симпатичных кроликов, симпатичные утята сожрали милых лягушат. Плохо же устроена жизнь, если одни существа должны поедать других, нужно как-то вмешаться в нее, изменить. "Взволнованно и с огорчением говорит Лу Синь о равнодушии, с кото-рым люди относятся к гибели живых существ, – пишет В. В. Петров. – Если все мирятся с тем, что слабые становятся жертвой сильных, что, кстати, было характерно и для Ерошенко, то Лу Синь реагирует иначе. Он готов встать на защиту беспомощных и бросает вызов природе и творцу, "который слишком необдуманно действует"" (14).

В. В. Петров отмечает бессилие наивного гуманизма героя "Утиной комедии" перед жестокими законами борьбы за существование. Исследователь замечает, что противоречие между поэзией мечты и прозой жизни заставляло Ерошенко глубоко тосковать. Писатель оказался утопистом: лягушки не разогнали тишины пустыни, а утята не смогли накормить всех голодных. Китайский критик Цай И идет еще дальше: он считает, что "Утиная комедия" не только "произведение в память о Ерошенко, но и критика его утопического социализма".

В этих замечаниях много верного. Но нетрудно заметить, что критик не отделяет героя "Утиной комедии" от реального человека и писателя Василия Ерошенко. Ведь новелла Лу Синя – это художественное произведение с присущим ему вымыслом и типизацией.

Со временем, после того, как стал известен прототип ее героя, "Утиную комедию" стали относить к жанру рассказа-воспоминания, или даже очерка. С этим не совсем согласен В. И. Семанов, который пишет: "Лу Синь говорит о кроликах, жаворонках, маленькой собачонке и т. д., но читатель не пройдет мимо очевидной аллегории – тем более, что сам автор намекает на возможность обобщений".

Рисуя образ героя, Лу Синь по своему обыкновению (эти особенности его письма отмечает В. И. Семанов) скупо, двумя-тремя штрихами набрасывает его портрет: "Ерошенко сидел, развалившись на кушетке, хмуря густые золотистые брови". Авторскую характеристику ("Поэт был слепым, но не был глухим") дополняет рассказ об отношении к Ерошенко детей, госпожи Чжун Ми, самого Лу Синя. Характер героя, как это принято у Лу Синя, не дается в развитии, он раскрывается обычно в одном эпизоде. Читатель сразу же попадает в гущу событий, автор не рассказывает о прошлой жизни и не рисует будущего своего героя. Все это делает "Утиную комедию" одной из типичных новелл Лу Синя, в которой, по мнению В. И. Семанова, отразилось новаторство писателя по отношению к предшествующей китайской литературе.

Вот почему герой новеллы – образ собирательный, типический, хотя и имеющий в своей основе близкий к нему реальный прототип. Автор сказок "Мудрец-Время", "Сердце Орла" и "Страна Мечты" не смирился с действительностью (как герой новеллы Лу Синя), – наоборот, он призывал народ разбить на куски каменных идолов, олицетворявших вредные традиции, силы зла, и выступить против угнетателей, призывал идти к свету, к солнцу – за могучими орлами. Он звал людей в выдуманную им Страну Радуги, но сам не знал туда пути. И в этом была его трагедия.

Да, он считал, что мир устроен плохо, раз слабые становятся добычей сильных. Но от пассивного сетования, которое звучало в "Горе рыбки" и "Персиковом облаке", Ерошенко пришел к призыву испить последнюю горькую чашу страданий и "освободиться от ужасных тиранов" ("Чаша страданий"). Все сильнее звучат у него призывы к бунту, к революции.

Конечно, нередко произведения Ерошенко наивны, а порой и пессимистичны. Но и в самые тяжелые моменты жизни Ерошенко все же находил в себе силы и преодолевал такие настроения. Во многих сочинениях он высказывал твердую веру в то, что наступит время, когда на земле установится мир и не будет ни угнетателей, ни угнетенных. Именно за это его уважал и ценил Лу Синь.

Они были очень разные, китайский писатель и его русский друг, выросшие

разных странах, писавшие на разных языках. И вместе с тем их многое объединяло. Вот почему, когда Ерошенко уехал из Китая, Лу Синь почувствовал острую тоску, о которой он и поведал в "Утиной комедии".

(14) В. В. Петров разделяет точку зрения чешской исследовательницы Б. Кребсовой, по мнению которой Ерошенко считал, что "все в мире достойно любви". Они оба согласны с критиком Ван Ши-цзи-ном, писавшем о русском сказочнике: "Он готов любить всех, но общество, которое разрушает мир красивых фраз, не вызывало у него ненависти, а лишь порождало безысходный пессимизм".

Делались попытки сравнить позиции китайского писателя и его русского друга. Ван Ши-цзин писал: "Ерошенко любил уходить от людей, витать в воздухе. В идеале он любил все и всех, а в действительности – никого и ничего. Отсюда и неизбежно его горе, но только горе. Лу Синь же, напротив, чем больше любил, тем больше ненавидел. Между любовью и ненавистью у него лежит резкая грань. В такие эпохи… любовь неотделима от борьбы, которую вел Лу Синь". Мы полагаем, что творчество В. Ерошенко не дает материала для столь категоричных выводов.

Путешествие длиной в 20000 верст

Летом 1922 года Ерошенко покинул Пекин и отправился за десять тысяч верст – в Финляндию, на XIV Международный конгресс эсперантистов. И хотя в списках делегатов его имя не значится, сам факт участия Ерошенко в конгрессе не вызывает сомнения: там его видели эстонские эсперантисты Хильда Дрезен и Хиллер Саха, это подтверждает и пекинский журнал "Ла верда люмо" (1923, N 1). На обложке журнала фотография с подписью: "Представитель Пекинской эсперанто-организации В. Ерошенко и японский делегат Нарита Сигео в Хельсинки, у зала, где происходит XIV Международный эсперанто-конгресс".

Как, однако, объяснить это путешествие с позиций житейской логики? Ведь путь от Пекина до Хельсинки и по нынешним временам нелегок (для слепого в особенности), а в те годы через Сибирь, лишь недавно освобожденную от интервентов, поезда ходили нерегулярно, кое-где еще орудовали банды. Чем был вызван этот интерес к конгрессу эсперантистов – одному из обычных совещаний, происходивших ежегодно? И почему в таком случае Ерошенко не остался на родине, по которой так тосковал, а возвратился в Китай, где ему было одиноко, как в пустыне?