Коллектив авторов - Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина

• Название: Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина
• Автор: Коллектив авторов
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8243-1475-5

Как удавалось Советскому Союзу управлять государством, в которое входило более ста народов, отличающихся друг от друга в культурном, языковом и политическом отношениях? Используя богатый материал ранее недоступных региональных, партийных и государственных архивов, авторы раскрывают сложный и противоречивый характер советской политики в отношении многоэтничного населения, начиная с первых лет существования СССР и до смерти Сталина.

---

6

Разумеется, по мере того, как метрополия слабеет, а периферия усиливается, как в Империи Габсбургов после 1848 г., метрополия вынуждена вступить в переговоры с сильной периферией, как, например, Вена с Будапештом, и со временем империя может стать гибридной империей с различными автономными королевствами и княжествами, которые больше не уважают власть центра так, как это было в прошлом.

7

Этот процесс внутриполитической и культурной интеграции, развития городских центров и консолидации форм государства аналитики, как правило, ограничивают Западной Европой, традиционным местом первых национальных государств, но Виктор Либерман убедительно доказывает, что вся Евразия, от Британии до Японии, испытала подобный процесс в период раннего Нового времени, примерно с 1450 по 1830 г. См.: Lieberman V. Introduction // Modern Asian Studies. 1997.31. № 3. P. 449–461; Idem. Transcending East-West Dichotomies: State and Culture Formation in Six Ostensibly Disparate Areas // Ibid. P. 463–546.

8

Различием между этнической группой и национальностью/нацией не обязательно является территория, а, скорее, может быть дискурс, в котором они действуют. Дискурс об этничности — это в первую очередь дискурс о культуре, культурных правах и некотором ограниченном политическом признании, а дискурс о нации — это чаще дискурс о народном суверенитете, государственной власти и контроле над территориальной родиной. Но это не обязательно или исключительно так, потому что можно представить себе и нетерриториальный национализм, как, например, национализм евреев до сионизма, армян в XIX в. и цыган. О другой точке зрения на проблемы определений см.: Barrington L. W. «Nation» and «Nationalism»: The Misuse of Key Concepts in Political Science // PS: Political Science & Politics. 1977. 30. № 4. P.712–716.

9

Нации-государства и империи можно рассматривать как два полюса в континууме, но далеко не прочные и устойчивые, а перетекающие, которые со временем превращаются друг в друга. Нация-государство может казаться стабильным, гомогенным и связным и все же, с появлением этнических, субэтнических или региональных движений, может восприниматься подвластным населением как империалистическое. Для тех, кто отождествляет себя с господствующим населением в Бельгии, она — нация-государство, возможно, многонациональное государство, но для воинствующего фламандца Бельгия — это нечто вроде мини-империи. Термин «империя» используется в полемике для небольших государств вроде Бельгии, Грузии и Эстонии, и может казаться аномальным называть такие национализирующиеся государства империями. Но именно с гомогенизирующей ассимиляцией или дискриминационными практиками национализирующегося государства проявляются отношения различия и подчинения — мыслящиеся здесь как компоненты имперского отношения.

10

Среди самых известных была ленинская теория, состоявшая в том, что снижение прибыли в развитых капиталистических странах побуждало европейские государства строить империи, чтобы накапливать прибавочный капитал, и теория Дж. Э. Хобсона, послужившая основой для ленинской, — что неравное распределение богатства в капиталистических обществах ведет к недопотреблению массами, накоплению излишних средств богатыми и потребностью в новых рынках сбыта в слаборазвитых странах. Историки, критически относившиеся к экономическим объяснениям вроде Карлтона Дж. X. Хейса, считали, что к колонизации неевропейского мира вели скорее не императивы капитализма, а национальные интересы метрополии или национализм.

11

Как пишут Стоулер и Купер, «самые главные конфликты империи» проистекают из того, что «инаковость колонизованных не была ни прирожденной, ни стабильной; его или ее отличие следовало определить и сохранить… Вовсе не обязательно социальные границы, кое в чем ясные, должны были такими и остаться» (Ibid. P. 7).

12

Один из тех, кто проводит мысль о «неизбежности» («inevitablist»), Александр Дж. Мотыль, усматривает важное различие между упадком империи и крушением империи и высвечивает место кризиса в конечном крахе. Упадок случается, «когда абсолютная власть центра над периферией перестает быть действенной, а периферия может действовать и действует вопреки воле центра». Вторая форма упадка, согласно Мотылю, включает в себя утрату абсолютного качества власти императора. Но прежде чем согласиться с замечанием Мотыля о том, что «власть императоров должна быть относительно абсолютной, чтобы считать имперской их способность принимать решения» (а это отражает опыт тех империй XIX в., которые были парламентскими монархиями или республиками), достаточно обратиться к формулировке Дойла, считающего, что для выживания метрополиям требуется внутреннее политическое единство, способное преодолеть реальное или потенциальное сопротивление периферии. Если элиты едины в проведении имперской политики, то изменения в метрополиях от абсолютизма к разделению власти вовсе не обязательно ведут к упадку империи.

13

Джереми Кинг сказал мне, что подобный процесс произошел в Австро-Венгерской империи, где немецкая, чешская и венгерская городская буржуазия в конце XIX — начале XX в. перестала поддерживать монархию.

14

Кажется, такое лишение империй легитимности случалось на нескольких исторических отрезках, не только после двух мировых войн, но и, например, во второй половине XVIII в., когда начали рушиться Французская, Испанская и Британская империя в Америке. См.: Pagden. Lords of All the World.

15

Бушкович говорит о немногими признаваемом процессе XVII в., который он называет «ренессансным славизмом» — идея, развиваемая в Польше, Хорватии и кое-где еще, заключающаяся в том, что славяне имеют древнее и благородное происхождение. Польские хронисты возводят поляков к древним сарматам, а ученые вроде Симеона Полоцкого внедрили идею о сарматском происхождении русских в русские круги. В XVIII в. эта идея проникла в труды Татищева и Ломоносова, которые привязали ее к своим историям, сосредоточенным вокруг государства. Но эта идея отмерла с развитием имперской идеологии и внедрением идей Просвещения, и ее уже не найти в «Истории» Карамзина, появившейся в начале XIX в. См.: Bushkovitch. What Is Russia? P. 4–7.

16

Заметим, что слово «национальный» наряду с прочими значениями может относиться и ко всей политической общности в смысле широкого, разнородного населения, что часто путают со смыслом «национальный», вытекающим из дискурса нации, т. е., народной массы, полагающей, что имеет право на самоуправление в силу своих общих культурных особенностей.

17

Мне кажется, существует серьезный методологический просчет в прочтении народной литературы, считающейся окном в крестьянскую душу, как будто готовность купить книгу предполагает согласие с взглядами, выраженными автором, или идентичность с ними. Представления, проникшие в печать, могут отражать не взгляды авторов, а идеализацию того, что, по их мнению, может быть желаниями читателей-крестьян. Художественность и искусность изображения обращены к эмоциям, не говоря уже о том, что надо помнить о рамках формы, жанра, литературных условностях и цензуре. Не следует считать рынок идеальным посредником, через которого потребители выражают свои желания, совершая свободный выбор из имеющихся возможностей.

18

Кеннет Чёрч полагает, что, если Сьюзен Лейтон права в том, что русское представление о грузинках, как об опасных женщинах, предлагают изучаемые ею литературные тексты, то более широкое знакомство с литературой о путешествиях выявляет противоположный образ грузинок, не только как квинтэссенции женской красоты, но и «заманчивых жертв в истории мусульманских завоеваний» и «жертв категорически коварных, лживых и слабых образов грузин в этих сочинениях» (р. 4). Они не столько описываются как «иные», сколько зачастую видятся «падшими христианами, конечно, развратными и некультурными, но способными искупить свою вину» (р. 5) (Church К. Conjuring 'the Most Beautiful Woman in the World' in Nineteenth-Century Descriptions of Georgian Women, доклад на ежегодном съезде Американской ассоциации содействия развитию славянских исследований (AAASS), Бока-Ратон, Флорида, 26 сентября 1998 г.).

19

В Западной Европе после Французской революции складывался новый образ монархии, в которой правитель был не столько богом, сколько человеком с условными семейными ценностями. Монархи «стали примером человеческого поведения, скромного достоинства, и этим очаровывали своих подданных». Идеализация семьи монарха возвышала правящую династию, как историческое воплощение нации. Этот переход к семье сократил расстояние между монархом и его народом, поскольку теперь все стали частью одной нации. Этот идеал буржуазной монархии сформировался и в царской России. Николай I отождествлял свою династию с историческими судьбами Русского государства и русского народа. «По его сценарию… император выступал олицетворением всего, присущего западной монархии, но теперь, как член своей семьи, как человек, возвышенный наследием и принадлежностью к правящей фамилии, воплощающей высочайшие человеческие достоинства….Частная жизнь царя щедро подавалась русской общественности в духе западноевропейского идеала» (Wortman. Scenarios of Power. P. 402; Mosse G. Nationalism and Sexuality: Middle-Class Morality and Sexual Norms in Modern Europe. Madison: University of Wisconsin Press, 1985. passim).