Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления

• Название: Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
• Автор: Линн Виола
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8243-1311-6

Книга канадского историка Л. Виолы посвящена переломному моменту истории Советского Союза — коллективизации сельского хозяйства. Рассматривая борьбу советского крестьянства против коллективизации как гражданскую войну между городом и деревней, автор на основе архивных материалов исследует активные и пассивные, повседневные формы и стратегии крестьянского сопротивления в СССР 1930-х и последующих годов.

Книга предназначена для широкого круга читателей, интересующихся историей России и СССР.

---

В 1935 г. в Воронеже за доносы убили селькора Сапрыкина. Он, как сообщается, информировал власти о классовых врагах и о коррупции в колхозе. За это его изгнали и оштрафовали, скорее всего незаконно. В итоге его восстановили в прежней должности, и он постарался, чтобы руководители колхоза были уволены. Вскоре после этого Сапрыкин был убит своими врагами{612}. Активиста Сонина убили в 1932 г. Он принимал участие в процессе раскулачивания в деревне. По окончании коллективизации Сонин оставался начеку, докладывал о кулаках и воровстве. В итоге его до смерти забили несколько крестьян из числа его бывших жертв, один из которых с каждым ударом повторял: «Вот тебе, активист, за раскулачивание!»{613}

Еще один инцидент является весьма ярким примером превращения террора в инструмент крестьянской политики. Он произошел в 1934 г. в одной из деревень на Нижней Волге. Селькорка местной газеты «Красный Хопер» Майнина сидела за столом с соседями, как вдруг в окно, разбив стекло, влетела пуля; никто не пострадал. Прошлым летом Майнина сдала властям нескольких местных руководящих работников, объявив их подкулачниками. Власти приняли обычное для них в такой ситуации решение: подкулачников немедленно арестовали. Однако очень скоро история начала раскручиваться. Оказывается, Майнина имела любовника, некоего Переседова, который был сыном одного сбежавшего кулака. Сам Переседов вернулся в деревню после восстановления в гражданских правах, однако обнаружил, что не может получить назад свою собственность. Как раз те подкулачники, которых сдала Майнина, и были виновны в трудностях Переседова. Более того — и здесь история становится очень запутанной, в лучших традициях советской риторики — выяснилось, что отца и брата Майниной исключили из колхоза за кражу, что ее отец воевал на стороне белых, а дядя жил за границей. Далее, когда история уже начинает расходиться с реальностью, в центре внимания оказываются сами любовники: они якобы подделывают письма с угрозами Майниной и планируют выстрел, чтобы таким образом подставить местных работников. Были найдены свидетели, которые подтвердили, что Переседов околачивался около дома Майниной как раз незадолго до выстрела. В конце концов местных работников причислили к активистам колхоза, а селькорка и ее любовник стали классовыми врагами и подкулачниками. Если эта история хотя бы частично правдива, она говорит о попытке Майниной бить врага (в данном случае — местных должностных лиц) его же оружием, используя его методы, политику и уязвимые места. Хитрый план Майниной, хотя и провалился, представляет собой впечатляющий маневр, характерный для давней крестьянской традиции притворства и обмана, которую мастерски приспособили под советские реалии{614}.

Заключение

Крестьянский террор был вызван и обусловлен террором государственным. Динамика распространения террора тесно связана с проведением государственных кампаний в деревне. Насильственное сопротивление чаще всего оказывалось крестьянами из регионов — житниц страны и из областей, подвергавшихся необычайно жестоким репрессиям. Ярким примером такой тенденции является Центрально-Черноземная область, где крестьянский террор принял угрожающий размах, а государственные репрессии настолько вышли из-под контроля, что на XVI партийном съезде в июне 1930 г. ее назвали «областью перегибов»{615}. В качестве инструмента крестьянской политики террор начинал применяться лишь в крайних случаях и только после того, как все обращения в административные и судебные органы не приносили результата.

Крестьянам приходилось самим разрешать свои конфликты, а потому они обратились к традиционным средствам восстановления справедливости в деревне, подразумевавшим применение насилия. Несмотря на политизацию и советизацию, крестьянский террор опирался на нормы справедливости, возмездия и сплоченности общины, будучи гибкой стратегией крестьянского сопротивления, способной адаптироваться к новым условиям. Поджоги, угрозы, самосуды и другие акты насилия были частью народной культуры сопротивления. Крестьянские тактики террора маскировались различного рода предлогами, притворством и уловками, анонимностью и возможностью двояко интерпретировать происходящее. Крестьяне манипулировали сложившимся у государства представлением о психологии «мужика», лукавя перед властями и «советизируя» свои действия, чтобы те соответствовали представлениям о преступлениях, характерным для идеологического языка власти. Крестьянский «тайный протокол»{616} вышел на поверхность, однако сохранил при этом большинство уловок народной культуры сопротивления.

Крестьянский террор — это прежде всего угрозы, запугивание и стремление к справедливости. Он не был ни спонтанным, ни безрассудным. Методы террора и выбор жертв демонстрируют основные линии раскола советской деревни эпохи коллективизации. Во-первых, ясно, что террор был вызван скорее гражданской войной против советской власти, нежели классовой борьбой. Во-вторых, что наиболее важно, крестьяне совершали насильственные акты террора в основном против активистов, живших с ними в одной деревне, и это говорит об ожесточенности борьбы внутри деревни и, по сути, об еще одной гражданской войне, которая осталась незамеченной и неисследованной в западной литературе. Эта война шла не из-за классовых или статусных противоречий, а из-за нарушения традиционных норм сплоченности общины, которые, наряду с автономией деревни, и пытались сохранить крестьяне. Противодействие, принуждение и давление со стороны властей приводили лишь к росту насилия в деревне{617}.

С точки зрения государства, крестьянский террор был одновременно опасным и выгодным явлением. Опасность очевидно демонстрировали его последствия; выгода же заключалась в возможности манипулировать оценкой действий крестьян таким образом, чтобы оправдать собственное насилие и продолжать его применение во время государственных кампаний и репрессий против крестьян. В какой-то момент государство даже планировало устроить широкомасштабный показательный суд, дабы подчеркнуть предательскую природу кулачества и его союзников во власти. Если бы состоялся суд над «Трудовой крестьянской партией», там рассматривались бы дела выдающихся аграрных специалистов Чаянова, Кондратьева, Макарова, но по каким-то таинственным причинам этого не произошло. Основными обвинениями были бы подстрекательство к совершению постоянных актов террора против деревенских коммунистов и ответственность за пролитую кровь{618}. Как и у крестьянства, у государства имелся свой собственный «тайный протокол», на основе которого строились его отношения с деревней.

В итоге террор отвечал в большей степени интересам государства, нежели крестьянства. С точки зрения крестьян, в качестве инструмента сопротивления он оказался неэффективен. Выгоды от террора были краткосрочными, и единственное, к чему он мог привести, пока государство имело в своем распоряжении репрессивный аппарат, — это эскалация насилия. В отличие от пассивных форм сопротивления, которые через какое-то время могли дать свои плоды, террор питал и усиливал репрессивную и централизующую природу государства. И все же он служил эффективным «закулисным» символом крестьянского разрешения конфликтов, игравшим свою роль «на периферии» крестьянского бунта, который выйдет на первый план в 1930 году.

5. «МАРТОВСКАЯ ЛИХОРАДКА»: КРЕСТЬЯНСКИЙ БУНТ И КУЛАЦКИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ

Товарищи! Призываю вас на защиту своего имущества и блага народного. Будьте готовы все к первому и последнему зову, ибо высохнут реки и моря, и выступит вода на высоком кургане, и потечет кровь большими ручьями, и подымется земля высоким черным вихрем… Вы видите, как курится дым, но скоро вспыхнет пламя. Я говорю вам: защищайте друг друга, не ходите в колхоз, не верьте болтунам… Товарищи, вспомним прошлое время, когда вы жили вольно и было всем хорошо, бедному и богатому. Теперь плохо всем. Дерут всех, обманывают везде… Будьте готовы к первому зову.

Анонимная листовка

Эпидемия «мартовской лихорадки» охватила советскую деревню на ранних стадиях сплошной коллективизации. Само название «мартовская лихорадка» пошло от одного чиновника-коммуниста, который использовал его для обозначения волны беспорядков, прокатившейся в то время по деревням{619}. Слово «мартовская» относится к марту 1930 г. — пику крестьянского восстания против властей, начавшегося в период проведения кампаний по хлебозаготовкам конца 1920-х гг. Во многих областях бунты продолжались и после марта 1930 г. «Лихорадка» — это волна массовых беспорядков на селе, грозившая ввергнуть страну в пучину крестьянской войны. Движущей силой восстания стала крестьянская солидарность, которую власти назвали «заразой» по мере того, как она захватывала все новые деревни{620}. Выражение «мартовская лихорадка» многое говорит о презрительном отношении коммунистов к крестьянской оппозиции, которую они таким образом деполитизировали и делегитимизировали, изображая некой патологией. Они считали ее помешательством, болезнью, которую принесли кулаки и подкулачники или действия фанатичных чиновников, опьяненных кажущимися достижениями коллективизации.