Владан Десница - Зимние каникулы

• Название: Зимние каникулы
• Автор: Владан Десница
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002377-7

Известный югославский прозаик, драматург и эссеист Владан Десница принадлежит к разряду писателей с ярко выраженной социальной направленностью творчества. Произведения его посвящены Далматинскому Приморью — удивительному по красоте краю и его людям.

Действие романа развивается на фоне конкретных событий — 1943 год, война сталкивает эвакуированных в сельскую местность жителей провинциального городка с крестьянами, существующая между ними стена взаимного непонимания усложняет жизнь и тех и других.

В новеллах автор выступает как тонкий бытописатель и психолог.

---

XV

В опустошенности всякая мелочь мгновенно рождает воспоминания. Из любого пустяка дает росток история. Всякий черенок превращается в памятник. В Смилевцах так же, как и в любом другом месте. Жаждущее воображение оплодотворяется любой частичкой познания. Обломок средневековой шпоры, извлеченной лемехом плуга из распаханной могилы, может вызвать перед нашим взором вереницы мчащихся в атаку латников, старинный ключ, откопанный в солнечном винограднике, отпирает нам двери давно исчезнувшей с лица земли обители тамплиеров и на цыпочках вводит нас в их мертвое бытие. Пробитый шлем в придорожной канаве, еловый крест над телом чужеземного воина, погибшего совершенно случайно, вне программы, отмечает целую человеческую жизнь. Жизнь, которая здесь, на глубине двух пядей под нами (ибо неглубоки и поспешны эти солдатские захоронения на марше, перед приближением ночи), лежит уже распавшаяся в кожаных ремнях, в слишком просторной каске, с флягой на истлевшем боку. И миска, из которой сейчас мирно пьют цыплята, и брошенная винтовочная обойма, и позеленевшая гильза от сигнальной ракеты, которую теперь используют как свистульку деревенские ребятишки, — все это памятник, все это отшумевшая жизнь.

За недостатком газет, тетрадок с дешевыми романами и разговоров в цирюльнях горожане уже привыкли к вечерним рассказам Ичана. El nostro cantastorie[79] обнаружил шьор Карло. И они уже ожидали этих ежевечерних историй с каким-то внутренним удовлетворением. А отличным поводом для начала какой-либо истории могла стать любая мелочь.

Из этих рассказов Ичана и лаконичных, но точно очерченных наблюдений старой попадьи узнавали горожане о многих сельских событиях; и лица, которые еще недавно в этих событиях играли какую-то роль, свежие утопленники на отмели забвения, постепенно оживали, заливались бледным румянцем и вновь начинали дышать, затуманивая робким дыханием вечное зеркальце «cantastorie». Теперь уже одинаково отсутствующие и нереальные для деревенских очевидцев, как и для горожан, они жили и для тех и для других лишь своей двухмерной жизнью плоской тени и одинаковые, равные по отношению ко всему и всякому, свободные от какой-либо пристрастности или предубежденности и готовые без каких-либо предрассудков по отношению к очевидцам и без всяких обязательств перед историей скорее воскреснуть перед призывом более любопытного и усерднее отдаться более теплой фантазии. И тонко чувствующая Лизетта была словно специально избранным медиумом этих блуждающих теней. О, очень часто она узнавала о них еще больше и еще глубже, чем сам Ичан, чем сама попадья! Они только изумлялись, откуда, из какого потаенного источника белокурая нежная женщина извлекает эти точные данные о неведомых событиях, это верное ощущение вещей, которых она никогда не знала.

А они так стремились к жизни, эти тени, так жаждали воплощения! И нередко было достаточно, чтобы их бегло коснулось крыло одного-единственного слова, беглое упоминание в разговоре, чтобы они моментально проступили из мутной мглы и обнаружили свои контуры в танцующем дыме Ичанова очага. Из его рассказа, сдобренного вполне кстати дополнениями попадьи и одухотворенного тонким проникновением Лизетты, была соткана в общем сотворчестве и «повесть о незнакомке».

В один прекрасный день, «когда еще Талия держалась на ногах» и когда в одном из крыльев артельного дома располагался пост карабинеров, с грузовиком, снабжавшим посты почтой, хлебом и прочим довольствием, вдруг появился неожиданный гость: из машины выскочило существо женского пола, неопределенного возраста, с белокурыми от перекиси волосами, но тонкими черными бровями, темно-красной помадой на губах и румянцем на впалых щеках. Обута женщина была в зеленые туфельки на высоком красном каблуке, которые всю дорогу держала на коленях завернутыми в бумагу и надела лишь перед самым селом; застежки у них были узорчатые в форме змеи — самая настоящая змейка, с острой головкой на конце. Большие четырехугольные очки синего стекла в толстой розовой оправе скрывали большую половину ее изможденного лица.

Это была Евлалия Гримальделло, прибывшая непосредственно из Неаполя, без всякого предупреждения, чтобы устроить сюрприз своему жениху, вице-бригадиру карабинеров Франческо Джона. Поскольку она была дама, привыкшая к путешествиям, ибо ей приходилось ездить даже на верблюде во время поездки в Африку к одному из прежних женихов, то это путешествие показалось ей очень коротким и ничуть не утомительным, просто шуточным, и она выпрыгнула из кабинки свежая и легкая.

Курчавый Джона вышел к машине, не подозревая о грядущей беде, с охапкой писем под мышкой, в грубой полотняной блузе, в какой он и находился в канцелярии. Увидев Евлалию, он замер на месте: растерянная улыбка застыла у него на губах, и он чуть побледнел. Евлалия расцеловала его в обе щеки и нежно осведомилась: «Как поживаешь, милый?» Затем она отошла к машине взять свой чемоданчик, и когда опять подошла к Джоне, у которого по-прежнему красовалась на губах окаменевшая улыбка, а слов не находилось, выражение лица ее мгновенно изменилось, и она изрекла голосом, который стал вдруг глубоким и насыщенным:

— Скажи прямо, тебе неприятен мой приезд, да? — Во взгляде ее сверкнула жуткая решимость, от которой можно было немедленно ожидать самого ужасного.

— Ничуть, как тебе такое могло прийти в голову, наоборот, наоборот! — зачастил Джона.

И, дабы предупредить все то, что ему предстояло, обеими руками обнял ее голову, запечатлев на губах долгий поцелуй — перед крестьянами и детворой, стоявшей рядом, а также перед шофером, почесывавшим за ухом и с гримасой смотревшим в сторону.

Евлалия осталась в Смилевцах, заняв одну из комнат Дополаворо, в непосредственной близости от Джоны. Туда доставлялось большое количество яиц, и сквозь зарешеченные окна целыми днями доносился стук и позвякивание флаконов, баночек, бутылок и распространялся запах огромных яичниц с луком и салом. Молодые карабинеры, которых ежедневно отправляли на сверхурочное патрулирование, выходили из казармы раздосадованные, с винтовками на плече и ремешками фуражек на подбородке, злобно бормоча: «Porca Madonna!»

Иногда в разгар утра из окна вырывался неожиданно, без всякой подготовки, высокий, но густой звук, о котором, пока он не превратился затем в популярную песенку, трудно было сказать, что это: гудок парохода в тумане или скрип гроба, который придвигают ближе к одру. На самом же деле это Евлалия Гримальделло, выспавшаяся и в отличном настроении, обнажала клинок своего альта, который мгновение спустя превращался в прихотливую амплитуду танго:

Amami!.. Amami perdutamen… te!..
Baciami!.. Baciami senza rimor… so![80]

Долго после этого соседские ребятишки Мичко и Илийца, каждое утро доставлявшие ей молоко, передразнивали манеру ее пения, дуя в горлышко пустой бутылки и говоря: «Вот так выставляется эта карабинерская гуделка».

Утверждали, будто Гуделка останется в Смилевцах учительницей. Шансы ее увеличивало то обстоятельство, что после самой первой учительницы, появившейся сразу в начале оккупации и сбежавшей через пять дней, никогда больше не удавалось найти школьного наставника в Смилевцы.

Иногда после обеда она выходила с Джоной на прогулку; он был свежевыбрит и напудрен, простоволос — предоставляя ветру и солнцу играть его кудрями, — а она в тех же туфельках со змейками и больших синих очках — такая же, какой приехала. Она шла по деревенской улице, как по коридору, милостиво лаская рукой новорожденных, а детей постарше призывая по потребности жестом руки и исполненным строгости взглядом, и подставляла им ладонь для поцелуя. В одну из первых своих прогулок она дошла до памятника Миле, положила к нему букет цветов, отступила на шаг и мгновенье оставалась в скорби; рядом с ней стоял Джона, который, уходя, взял под козырек; может быть, имея в виду учительское место, она подумала, что будет не плохо приобрести симпатии этого населения (queste popolazioni).

Однажды вечером (видно, это был настоящий или придуманный день ее рождения или именины — грузовик из Задара доставил кудрявый торт и несколько бутылок spumante[81], а у попадьи одолжили большой горшок) в Дополаворо устроили своего рода танцевальную вечеринку. На ней присутствовали все карабинеры в темных мундирах и почтальонша из Жагроваца, а из Задара припылили на велосипедах две барышни в каких-то спортивных маечках и шортиках. Плясали и пели допоздна, и патефон играл без передыху, пока внезапно не лопнула пружина. Спустя некоторое время веселье продолжалось под аккомпанемент глиняной дудочки.

Никто не знал, до каких пор оно продолжалось и когда и как окончилось, потому что все село спало. Только утром увидели заблеванные пороги Дополаворо и извилистые следы велосипедных шин на дороге; на рассвете было холодно (как заметила попадья), и, должно быть, у задарских барышень, не выспавшихся и терзаемых приступами желудка, стучали зубы, когда они возвращались обратно в город в своих маечках и шортиках. В помещении поста спали за полдень, и карабинеры довольно поздно отправились на дежурство. А чуть погодя оттуда вдруг донеслись крики, визг, рыдания. Мичко и Илийца, уже дважды приходившие с молоком, как раз оказались поблизости, когда это стряслось, и стремглав кинулись к изгороди, чтобы оттуда наблюдать за сценой, которая разыгрывалась за решетчатым окном, но не поняли как следует, что происходило. В памяти у них осталась такая картина: Евлалия, в розовой комбинации с бретельками из стеклянных камешков, с глубокими впадинами над ключицами, рыдала и дрожала всем телом, как тростинка, так что беспорядочные прядки ее волос извивались как змеи; у самого своего горла она держала нож с волнистым лезвием, которым режут хлеб, и в стремительном жутком tremolo делала такое движение, будто хочет вонзить его в себя; Джона хватался за голову, пытаясь вырвать свои кудри, стоял на коленях, отчаянно ломая руки, которые как бы каялись, обещали, умоляли. Сцена была волнующая, очень напряженная и содержала в себе нечто колдовское.