Иван Свистунов - Все равно будет май

• Название: Все равно будет май
• Автор: Иван Свистунов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1970

Иван Свистунов в новом романе прослеживает судьбы рабочих парней, которые из карьеров кирпичного завода шагнули в большую жизнь, а в годы войны мужественно сражались с врагом и дошли до Берлина. Подполковник Сергей Полуяров кончает войну командиром полка, майор Алексей Хворостов — политработником, лейтенант Семен Карайбог — командиром взвода.

Трудны были их фронтовые дороги. Не всем героям довелось дожить до светлого дня Победы. Но все они верили, что победа все равно будет, май наступит.

Ивана Свистунова читатель знает по романам «Сердца в строю», «Жить и помнить».

---

В комнату вошел шумно, запыхавшись. Немка встретила его светлыми счастливыми глазами, — видно, и не ожидала, что русский вернется. Торопливо вывалил на стол все припасы. Перочинным ножом привычно — одним поворотом — вскрыл банку тушенки, пододвинул немке:

— Битте!

Женщина с испугом смотрела на тушенку, распространившую по комнате пряный, с ума сводящий запах, на хлеб с аппетитной поджаристой корочкой, на возвышающуюся на столе белую горку рафинада, один вид которого заставлял клокотать в горле ком нетерпеливой слюны. Серые губы шептали:

— Данке! Данке!

Еще сегодня утром она мечтала, как о чуде, о сухом каменном сухаре и ложке прогорклой слежавшейся крупы.

— Битте! — повторил русский, подтверждая, что все это не сон, не голодная галлюцинация.

Нерешительно, словно ожидала окрика: «Не тронь!», женщина взяла нож, нарезала хлеб крохотными кусочками, тонко помазала каждый свиным сгустившимся жиром и подняла на руки сына. Что-то тихо сказала мальчику, и тот стал медленно и старательно жевать крохотный бутербродик. На его тонкой, как стебелек, шее билась синяя вздувшаяся жила. На нее страшно было смотреть: вот-вот лопнет.

Семен стоял посреди комнаты и смотрел на мать и сына. И странное чувство овладевало им. Ему вдруг показалось, что только сейчас, здесь, в этой комнате, для него лично по-настоящему окончилась война. Окончилась в ту минуту, когда немка начала кормить своего отощавшего сына нашим русским солдатским хлебом. Она окончилась для него потому, что в его душе не стало той ненависти и жажды мести, какую он, как военное снаряжение, носил с собой все годы войны.

Карайбог в замешательстве переминался с ноги на ногу. Чувствовал: теперь он здесь лишний и ему следует уйти, чтобы не смущать мать и сына. Но почему-то медлил.

— Ну, я пойду, — наконец проговорил по-русски, зная, что немка его поймет.

Его поняла не только мать, но и сын. Не переставая жевать, мальчик поднял на русского запавшие, измученные глаза и помахал вялой, просвечивающейся ручонкой.

Немка пошла проводить русского. У выхода на улицу она неожиданно схватила черную и тяжелую, как граната, руку Карайбога и прижала к своим губам. Слезы торопливо закапали в его ладонь.

Семен оторопел, смутился, чего с ним давно, пожалуй с ранних детских лет, не случалось. Он ни разу не целовал женских рук и никак не ожидал, что может оказаться в таком положении, когда женщина будет целовать его руку. Отдернул руку и, что-то крикнув на прощанье, выскочил из подъезда.

В часть гвардии младший лейтенант Семен Карайбог шел не спеша. Зачем-то остановился на памятном перекрестке. Усмехнулся. Достал кисет. Не торопясь закурил. Сизоватый дымок, как девичья газовая косынка, потянулся вверх и в сторону.

Вокруг было все то же вавилонское столпотворение руин. Так же смердели тленом и мертвечиной пепелища, шелестело ржавое железо, металось над головой крикливое бездомное обугленное воронье. На все это не хотелось смотреть, об этом не хотелось думать.

Только небо было ясным, просторным, майским.

И на него хорошо было смотреть!

3

Вернувшись в часть, Семен Карайбог в первую же свободную минуту сел за письмо Настеньке. Это был мучительно тяжелый труд. Карандаш, зажатый в жилистой темной руке, вертелся, шатался, вздрагивал. Слова, которые были в сердце как сгустки крови и боли, на бумага казались чужими, равнодушными.

«Дорогая Сербияночка!

Пишу тебе письмо из Берлина, из самого фашистского логова. Пишу, а душа моя горит, и я не знаю, как найти слова, чтобы объяснить тебе, почему я не выполнил своего обещания и не отомстил Фрицу Хикке за черное дело, которое он сотворил над тобой. Не буду писать, какую злость нес я в Берлин. Даже если бы сам черт заглянул в мою душу, то и он содрогнулся. Поклялся я отомстить и за тебя, и за Назара страшной местью. И никто бы не остановил меня. Недаром и фамилия мне такая дадена — Карайбог!

Нашел я и улицу ту, что ты написала, и дом его в два этажа, и фрау, и щенков-недоносков, и его самого. Даже челюсть, как блевотина, в стакане плавала…

Да вышла осечка. Поднял я уже руку для священной мести и правого суда, а глянул — Хикке без ног, только культяпки болтаются. И опустил я руку. Душа горит, а рука онемела. Не привык Семен Карайбог бить лежачих. Вот так и получилось, дорогая моя Сербияночка. Много гитлеровцев за войну я покрошил — всех, кто только ни попадался, а самого главного своего смертельного врага пощадил!

Прости, Сербияночка, что слабым оказался Семен Карайбог!

А теперь пишу тебе самые главные слова моей жизни. Ты хорошо знаешь, что был у меня один друг Назар и того я оставил навсегда на берегу Одера. Теперь только ты и твой сынишка — вот и все, что есть у меня на всем белом свете…

Знаю, думать об этом сейчас не время и писать не следует. Но когда вокруг сплошная радость и торжество по случаю нашей великой победы и все ходят счастливые и хотят жить сто лет, одна у меня радость и одна печаль — думать о тебе. Еще тогда, на зарое, ты, как ласточка, была в моей душе. Когда был жив Назар, я радовался вашему счастью. Но теперь… Прости мне, Настенька, эти слова. Только знай: до тех пор пока будут открыты глаза Семена Карайбога, они будут смотреть в твою сторону!»

Глава восемнадцатая В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

1

О том, что гитлеровская Германия подписала безоговорочную капитуляцию и война окончилась полной победой, в полку узнали перед вечером. И сразу все вокруг зашумело, забурлило. Со всех сторон понеслась пальба, как при штурме Данцига, подозрительно засуетились разбитные старшины, откуда-то набежали медсанбатовки и девчата из полевой почты, залились гармошки, закружились пары.

Офицеры собрались у командира батальона. Выпили, расцеловались, пошли разговоры, мечты, планы…

И песни.

Если на празднике
Нашем встречается
Несколько старых друзей,
Все, что нам дорого,
Припоминается,
Песня звучит веселей…

А командиру взвода гвардии младшему лейтенанту Семену Карайбогу в самый разгар веселья вдруг стало так нестерпимо обидно, что вот он, живой и здоровый, пьет, смеется, рассчитывает жить сто лет, а его боевой друг Назар Шугаев, с кем он прошел всю войну, лежит в сырой земле, там, на далеком теперь берегу Одера, и никакие победные фанфары и приказы Верховного Главнокомандующего не поднимут его к жизни.

Мысль об этом была невыносимо тяжелой, придавила сердце, как броневая плита, и Семен Карайбог не выдержал. Поднялся из-за стола, сунул в карман бутылку водки и выскочил из дому — благо веселье было в самом разгаре и никто не заметил исчезновения Карайбога.

У входа стоял карий, как вылощенный жеребец, трофейный «оппель-адмирал», наверно, помпохоза. Решение пришло мгновенное, неожиданное. Проверив, заправлена ли машина и есть ли запасная канистра, Карайбог сел за руль и, набирая скорость, вырвался из расположения части, да так стремительно, что едва не сбил с ног часового, стоявшего у проходной.

Часовой что-то закричал и даже поднял автомат, но Семен дал газу, и «оппель-адмирал», почувствовав на руле крепкую руку, помчался в ночь. Остались позади руины городской окраины, переезды, разъезды, объезды, и вот шоссе, как ручей в реку, влилось в автостраду, и «оппель» пустился во весь опор.

Семену нравилась автострада — удивительное сооружение, пересекавшее крест-накрест чуть ли не всю Германию. Нравилась еще с тех памятных дней наступления, когда их батальон, преследуя отступающего противника, впервые вырвался на автостраду. Таких дорог Карайбог раньше не видел. Две широченные серые полосы, аккуратно разделенные газончиком, стрелой устремлялись к горизонту. Мощные бетонные плиты, которые, пожалуй, не по зубам бомбе и снаряду. Нет поворотов, переездов, шлагбаумов, светофоров. По сторонам ни одного населенного пункта, словно автострада проложена не через густонаселенную страну в центре Европы, а в необитаемой пустыне. Значит, не выбегут на автостраду бестолковая курица, деревенский пес или расшалившийся ребенок. Выехал на такую дорогу — и жми на всю железку, сколь ко выдержит мотор и собственное сердце.

И Семен жал. Давно за отметку «100» ушла стрелка спидометра, а он гнал воющий, содрогающийся, вроде даже вытянувшийся от стремительного движения «оппель». Впереди, скользя по бетону автострады, врезаясь в темноту ночи, неслись два луча фар.

А вокруг — тьма. И в этой непроглядной тьме, еще не зная о ненужности светомаскировки, лежали разрушенные города и поселки Германии, над реками повисли разорванные мосты, тянулись вытоптанные, обреченные на бесплодие поля, исковерканные сады. Сколько лет не знала эта земля войны и вот теперь полной мерой испила чашу, уготованную гитлеровцами другим народам…