Иван Свистунов - Все равно будет май

• Название: Все равно будет май
• Автор: Иван Свистунов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1970

Иван Свистунов в новом романе прослеживает судьбы рабочих парней, которые из карьеров кирпичного завода шагнули в большую жизнь, а в годы войны мужественно сражались с врагом и дошли до Берлина. Подполковник Сергей Полуяров кончает войну командиром полка, майор Алексей Хворостов — политработником, лейтенант Семен Карайбог — командиром взвода.

Трудны были их фронтовые дороги. Не всем героям довелось дожить до светлого дня Победы. Но все они верили, что победа все равно будет, май наступит.

Ивана Свистунова читатель знает по романам «Сердца в строю», «Жить и помнить».

---

И вот судьбе заблагорассудилось снова свести их. Яков, естественно, не мог не знать, что в его медсанбат поступил раненый генерал Афанасьев. Но не приехал, не проведал. Или стыдится того своего поступка и не решается посмотреть в глаза старому товарищу, или — еще хуже — по-прежнему боится связи с ним, хотя теперь вроде и нечего бояться?

Афанасьеву захотелось поскорее покинуть душенковский медсанбат. Вызвал хирурга, делавшего операцию:

— Товарищ майор! Прошу отправить меня в госпиталь. Сейчас же!

Хирург забеспокоился:

— Что случилось, товарищ генерал? Чем недовольны? Увы! Решительно запрещено транспортировать раненых днем. Немецкие самолеты контролируют дорогу. Сколько случаев было. Как только стемнеет, сразу же отвезем. Я уже дал распоряжение. Потерпите до вечера. Все будет в порядке.

Афанасьев насупился. До вечера! Ждать пять или шесть часов. Впрочем, чего ради он порет горячку? Словно не Душенков, а он должен стыдиться встречи. Если Душенков не приехал сразу, то, вероятно, не появится и в течение дня. И отлично. Нет охоты смотреть на его атласную, выхоленную физиономию.

Закрыл глаза. Заснуть бы и проспать до вечера. Но ноет, не утихает боль в ногах. Не уснешь. Или попытаться…

Хирург на цыпочках вышел из палатки. Задремал капризный генерал. Вот и хорошо. Обождет до вечера. Скажите пожалуйста, лежит в отдельной палатке, сестру к нему приставили — и еще недоволен. А сразу показался таким покладистым, демократом.

Афанасьев действительно задремал. Ему даже приснился сумбурный — такой и не запомнишь — сон. Проснулся от томительно-тревожного чувства. Казалось, что в палатке кто-то есть и смотрит на него. Открыл глаза. У койки на табуретке, держа на коленях новую генеральскую фуражку, сидел Яков Макарович Душенков. Был он верен себе. Так же чисто — как и в мирное время — выбрит, аккуратно подстрижен.

Увидев, что раненый проснулся, Душенков проговорил просто, словно расстались они третьего дня:

— Здравствуй, Петр!

Афанасьев посмотрел на бывшего друга. В лице Душенкова не было ни смущения, ни озлобленности, ни радости. Спокойно и прямо смотрели красивые карие глаза.

— Здравствуй, Яков!

— Полдня колебался: идти к тебе или нет. И вот решил.

— Дело хозяйское, — усмехнулся Афанасьев.

— Скажу сразу: виноват перед тобой. Но еще больше перед самим собой. Простить меня ты, может быть, и сможешь, себя же я никогда не прощу. Пришел к тебе для того, чтобы сказать прямо: струсил тогда. Вроде и трусом никогда не был, как ты сам знаешь, смерти в глаза смотрел. А тогда струсил. И не потому, что боялся лишиться партийного билета, должности, честного имени, даже свободы… И за это, конечно, боялся. Но если говорить правду до конца, больше всего боялся потерять Нонну. Боялся вовлечь ее в беду. Сам знаешь, что терпели жены репрессированных.

Душенков замолчал. Нелегко делать такие признания. Лицо казалось спокойным, только голос выдавал волнение.

— Ничего не лишился — ни партийного билета, ни должности, а жену потерял. Понимаю, не из-за этого Нонна ушла. Были другие причины. Главная, думаю, заключалась в том, что никогда не любила она меня по-настоящему. Все же последним толчком была та история с письмами и фотографиями. Можешь поверить мне: наказан я с лихвой. Вот и все, что хотел тебе сказать.

— Хорошая она женщина, — в раздумье проговорил Афанасьев. Вспомнился звонок Нонны, ее встревоженный, звенящий обидой и гневом голос. — И честная.

Душенков встал:

— Сегодня вечером тебя отвезут в госпиталь. Такая война, что, может быть, и не приведется больше увидеться. Прощай.

Они уже раз прощались. В Испании, под Мадридом, когда шла в бой их бригада. Тогда обнялись, расцеловались, сказали друг другу:

— Живи!

И остались живы.

Афанасьев приподнялся, протянул руку:

— Живи, Яков!

Душенков пожал ее сильно и благодарно:

— Живи, Петр!

Хотя дивизия, да и весь фронт продолжали отступать, все же теперь было легче: вокруг свои. Только мысль о жене и сыне осколком сидела в сердце Алексея Хворостова. Он знал: как бы отец и мать ни относились раньше к Азе, сейчас они сделают все для невестки и внука. Мучило и пугало другое: немецкое наступление продолжается. Кто скажет, где оно захлебнется, где наконец наши войска остановят захватчиков. А вдруг гитлеровцы дойдут до Троицкого? Успеют ли Аза и Федюшка эвакуироваться? Двигаясь по белорусской земле, сколько видел он людей, не успевших уехать с нашими войсками. Что будет, если Аза и Федюшка окажутся в оккупации? Как сможет он жить, дышать, воевать, зная, что в Троицком в руках врага остались беззащитными его жена и сын?

Каждый день Алексей писал письма Азе: «Уезжай из Троицкого. Ты как-то говорила, что у тебя есть тетка в Омске. Вот и уезжай с Федюшкой в Омск. Немедленно! Как только получишь мое письмо, сразу же и уезжай».

Писем из Троицкого не было. Страшно было слушать сводки «От Советского информбюро». В них почти ежедневно появлялись новые направления. Сумрачный голос диктора извещал: «После упорных и ожесточенных боев с превосходящими силами противника наши войска оставили…»

Зачем он отвез жену и сына в Троицкое! Надо было сразу отправить их в Омск. Но кто мог подумать, что гитлеровцы за несколько недель прорвутся в самое сердце России! Если бы ему тогда, в первые дни войны, кто-нибудь сказал об этом, он, пожалуй, на месте пристрелил бы паникера и провокатора.

А война шла, и все страшней были рассказы о жестоких расправах гитлеровцев с мирным населением в оккупированных районах. Мучительно было думать, что он ничего не может сделать, чтобы защитить слабую женщину, ребенка, стариков родителей.

Прошло недели две, и стало ясно: немцы в Троицком. Теперь ни письма, ни весточки ждать было неоткуда. Словно черная глухая стена отделила его от родных. Оставалось только одно, что он еще мог сделать для их спасения: бить врага. И разбить! Погнать с родной земли. Только в этом была надежда, что снова увидит он темные глаза Азы, почувствует тепло Федюшкиной стриженой макушки, переступит отчий порог. Только одно: бить врага!

Глава пятая УЛИЦА ЗОЛОТАЯ

1

Если бы командир роты старший лейтенант Сергей Полуяров вел дневник, то в июле и августе сорок первого года в его ежедневных записях чаще всего встречалось бы одно слово: отступили! С боями, теряя людей убитыми и ранеными, дивизия отступала. Где по асфальту шоссе, где по пыльным проселкам, сквозь леса и через болота они отходили на восток.

Проявил ли умение, знания, расторопность командир дивизии или ему просто повезло, но части соединения не попали в мешок, который им приготовило гитлеровское командование в районе Белостока. И теперь, сохраняя боевую технику и личный состав, ведя арьергардные бои, дивизия отходила на восток.

Если военное счастье — можно ли так сказать об отступающей дивизии? — сопутствовало командиру соединения, то командиру роты старшему лейтенанту Полуярову просто везло. За два месяца боев его рота понесла самые незначительные потери: трое убитых и восемь раненых. Может быть, объяснение такого редкого в то дни факта заключалось не столько в опытности, смекалистости командира, сколько в том, что все бойцы роты были отлично обучены, отбыли до войны весь срок действительной службы — осенью ждали демобилизации.

Используя многочисленные белорусские реки, дивизия оборонялась упорно и стойко, порой переходила в контратаки. И все же отступала. Так дошли до Днепра. Странно было думать, что об этой реке великий писатель написал: редкая птица долетит до середины Днепра! Может быть, где-то там, у Киева, Днепропетровска и Херсона, Днепр — река могучая и широкая. Здесь же в камышах и осоке пробиралась тихая речушка с зыбкими берегами, невозмутимая и ласковая, как белорусская девочка-подросток.

Рота окопалась на восточном берегу Днепра среди березового подлеска.

— Ну, здесь и пошабашим. Дальше отступать не будем. По всем признакам, Гитлер выдохся, — вслух мечтал Сергей Полуяров.

— Пора бы! И так куда дошел!

Настроение было боевое. Из роты в роту передавали достоверное: свежие дивизии прикрывают линию Ярцево — Ельня, в районе Великих Лук наши части расколошматили вражеский корпус и гитлеровцы бежали, бросая убитых, раненых, машины, орудия.

Неожиданно в роту явилось начальство: командир батальона, его адъютант старший и связной.

— Как дела, Полуяров?

— Окопались, к бою готовы. Надеемся, что приказов отступать больше не будет.

— На бога надейся, а сам не плошай, — мрачно пошутил комбат. — Есть приказ командира полка: на нашем участке фашистов через Днепр не пускать. Считайте, что это ваш последний рубеж.

— Огнем поддержите?

— Поддержим! Артиллеристы уже оборудовали огневые позиции. Как настроение у бойцов?