Генри Миллер - Плексус

• Название: Плексус
• Автор: Генри Миллер
• Жанр: Контркультура
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-389-12878-1

Генри Миллер – виднейший представитель экспериментального направления в американской прозе XX века, дерзкий новатор, чьи лучшие произведения долгое время находились под запретом на его родине, мастер исповедально-автобиографического жанра. Скандальную славу принесла ему «Парижская трилогия» – «Тропик Рака», «Черная весна», «Тропик Козерога»; эти книги шли к широкому читателю десятилетиями, преодолевая судебные запреты и цензурные рогатки. Следующим по масштабности сочинением Миллера явилась трилогия «Распятие розы» («Роза распятия»), начатая романом «Сексус» и продолженная «Плексусом». Да, прежде эти книги шокировали, но теперь, когда скандал давно утих, осталась сила слова, сила подлинного чувства, сила прозрения, сила огромного таланта. В романе Миллер рассказывает о своих путешествиях по Америке, о том, как, оставив работу в телеграфной компании, пытался обратиться к творчеству; он размышляет об искусстве, анализирует Достоевского, Шпенглера и других выдающихся мыслителей…

---

– Ясное дело, – отвечал он, – но черт возьми…

– Знаешь, Тед, стоит один раз дать этим мыслям вывести себя из равновесия, и уж точно сойдешь с катушек.

– Похоже, ты ей доверяешь на все сто.

– А с какой стати мне ей не доверять?

И тут О’Мара начинал хмыкать и мекать:

– Ну, будь она моей женой…

– Ты же никогда не женишься, так какой смысл во всем этом трепе? Помяни мое слово: появится ровно в десять минут второго. Сам увидишь. Не заводись.

Иногда я не мог не улыбнуться про себя. В самом деле, глядя, как близко принимает он к сердцу ее отлучки, впору было подумать, что Мона – его жена, а не моя. И что удивительно: аналогичным образом вели себя чуть ли не все мои друзья. Страдательной стороной был я, а тревоги выпадали на их долю.

Был только один способ заставить его слезть с конька – инициировать очередной экскурс в прошлое. О’Мара был лучшим из всех «мемуаристов», каких мне доводилось когда-либо знать. Вспоминать и рассказывать ему было то же, что корове – теленка облизывать. Питательной почвой для него становилось решительно все, что имело отношение к прошлому.

Но больше всего он любил рассказывать об Алеке Уокере – человеке, который подобрал его во время карнавала у Медисон-сквер-гарден и пристроил у себя в конторе. Алек Уокер был и остался для моего друга загадкой. О’Мара неизменно говорил о нем с теплотой, восхищением и признательностью, однако что-то в натуре Алека Уокера всегда его озадачивало. Однажды мне пришло в голову доискаться, что именно. Казалось, наибольшее недоумение О’Мары вызывало то, что Алек Уокер не проявлял видимого интереса к женщинам. А ведь красавец был хоть куда! Заполучить в постель любую, на кого он положил бы глаз, ему было раз плюнуть.

– Итак, по-твоему, он не педик. Ну, не педик, так девственник, и вопрос исчерпан. А меня спросишь, так я скажу, что он – святой, которого случайно не причислили к лику.

Но это сухое прозаическое объяснение О’Мару никак не удовлетворяло.

– Единственное, что мне непонятно, – добавил я, – это как он позволил Вудраффу вить из себя веревки. Если хочешь знать, тут что-то нечисто.

– Да нет, – поспешно ответил О’Мара, – Алек просто размазня. Его каждый может разжалобить. Слишком уж у него доброе сердце.

– Послушай, – снова заговорил я, исполнившись решимости исчерпать эту тему раз и навсегда, – скажи мне правду… Алек – он никогда к тебе не подкатывался?

И тут О’Мара загоготал во всю мощь своих легких:

– Что? Подкатывался? Да ты просто не знаешь Алека, иначе не задал бы такого вопроса. Слушай, да будь Алек педиком, и то бы он не сделал бы ничего подобного, неужто не ясно?

– Нет, неясно. Разве только потому, что он такой из себя джентльмен. Ты это хочешь сказать?

– Да нет, вовсе нет, – принялся яростно отрицать О’Мара. – Я хочу сказать: даже если б Алек Уокер помирал с голоду, и то б он не опустился до того, чтобы попросить кусок хлеба.

– Тогда дело в гордости, – уточнил я.

– Да нет, не в гордости. А в комплексе мученика. Алек – он обожает страдать.

– Ну что ж, повезло ему, что он не бедняк.

– Ну уж он-то никогда не обеднеет, – обронил О’Мара. – Скорее, воровать начнет.

– Ну, это сильно сказано. Из чего ты это заключаешь?

О’Мара поколебался.

– Я тебе кое-что расскажу, – вдруг выпалил он, – только знаешь: чтоб ни одной душе… Однажды Алек Уокер спер у собственного брата кругленькую сумму; и брат, тот еще сукин сын, вознамерился отдать его под суд. Но сестра – не помню, как ее звали, хоть убей, – так вот, сестра возместила пропажу. Откуда она добыла деньги, понятия не имею. Но сумма была немаленькая.

Я молчал. Меня положили на обе лопатки.

– А знаешь, кто втянул его в эту катавасию? – продолжал О’Мара.

Я непонимающе уставился на него.

– Этот крысенок Вудрафф.

– Да ты что?

– Я ведь всегда говорил, что Вудрафф – дрянь, каких мало, разве не так?

– Так-то так, но все-таки… А ты, стало быть, имеешь в виду: Алек просадил все эти деньги на малыша Билла Вудраффа?

– Вот именно. Слушай, помнишь ту маленькую сучку, по которой Вудрафф так сходил с ума? Он еще потом вроде бы женился на ней?

– Иду Верлен?

– Вот-вот. Иду. Господи, это было: Ида то, Ида се, и так без конца. Прекрасно помню: мы ведь тогда вместе работали. Помнишь, Алек и Вудрафф ни с того ни с сего откатили в Европу?

– Хочешь сказать: Алек приревновал его к этой девушке?

– Господи, да нет же, нет! Как мог Алек унизиться до ревности к этой ничтожной шлюшке? Просто ему хотелось спасти Вудраффа от него самого. Алек понимал, что она – полное ничтожество, и пытался положить конец этой связи. И этот ненасытный ублюдок Вудрафф – не мне рассказывать тебе, что он за фрукт! – заставил Алека прокатить себя по всей Европе. Просто чтобы его мелкое сердчишко не разбилось от боли.

– Ну-ну, – подначил я его, – продолжай, это становится интересным.

– В общем, добрались они до Монте-Карло. Билл начал играть – разумеется, на деньги Алека. Алек и бровью не повел. Так длилось неделями, причем Вудрафф неизменно проигрывал. Коротенький этот загул влетел Алеку в целое состояние. Он был в долгу как в шелку. А малыш Вудрафф – тому, понимаешь ли, еще рановато было возвращаться домой. Ему необходимо было взглянуть на зимнюю резиденцию румынской королевы, потом поглазеть на египетские пирамиды, а потом покататься на лыжах в Шамони. Говорю тебе, Генри, стоит мне только произнести имя этого гаденыша, как вся кровь закипает. Ты считаешь, что по части обираловки с бабами никто не сравнится. Так вот, любой шлюхе, с которой я имел дело, Вудрафф даст сто очков форы. С него станется и медяки с глаз покойника стырить да в карман спрятать.

– Что ж, и, несмотря на все это, Ида заполучила его себе, – подвел итог я.

– Да, и, как я слышал, оттрахала его в хвост и в гриву.

Я рассмеялся. И вдруг разом смолк. Странная мысль пронзила мой мозг.

– Тед, а знаешь, что мне только что пришло в голову? Сдается мне, что Вудрафф – педик.

– Тебе сдается? А я знаю, наверняка знаю, что он педик. Само-то по себе мне это без разницы, но он такой сквалыга, такой кровосос…

– Черт меня побери, – пробурчал я. – Тогда понятно, отчего у него не заладилось с Идой. Н-да… Подумать только: столько лет его знал и даже не заподозрил… Значит, ты уверен, что Алек на этом не зациклен?

– Уверен, что нет, – повторил О’Мара. – Да он от женщин обалдевает. Дрожит как осиновый лист, едва одна из них мимо пройдет.

– Ну и ну.

– Я тебе говорил уже: есть в Алеке что-то от аскета. Он ведь в свое время готовился принять церковный сан. И нежданно-негаданно влюбился в девчонку, которая прокрутила ему динамо. А потом так и не смог прийти в себя… Вот что еще могу тебе рассказать, чего ты тоже не подозревал. Слушай внимательно! Тебе ведь никогда не доводилось видеть, чтоб Алек вышел из себя, правда? И в голове не укладывалось, что он может разъяриться, так ведь? Такой из себя мягкий, любезный, светский, обходительный… Словно в стальной броне. Всегда подтянутый, всегда в отличной форме. Так вот, как-то раз я видел, как он чуть не весь бар уложил на пол – один, без посторонней помощи. Ну, скажу тебе, это было зрелище! Потом, конечно, нам пришлось в темпе уносить ноги. И что же – едва мы оказались в безопасности, как он стал таким же хладнокровным и собранным, как обычно. Помню, попросил меня смахнуть с его пиджака пыль, пока причесывается. На нем и царапинки не было. Заехали в гостиницу, он пригладил волосы, помыл руки. А потом сказал, что недурно было бы перекусить. Двинули мы, по-моему, к Рейзенвеберу. Выглядел Алек безукоризненно, как всегда, и говорил спокойным, ровным голосом, будто мы только что из театра вышли. И кстати, это не было рисовкой: он был на самом деле невозмутим, уверен в себе.

Помню даже, что мы ели, – такой ужин мог заказать только Алек. По-моему, несколько часов из-за стола не вставали. Ему хотелось поговорить. Он все внушал мне, что такого второго человека – я хочу сказать, до того верного христианскому духу, до того близкого самому Иисусу, – как святой Франциск, на всем свете не сыщешь. Намекнул, что во время оно и сам втайне мечтал стать в чем-то похожим на святого Франциска. Знаешь, я ведь частенько доставал Алека за его нерушимое благочестие. Даже обзывал его грязным католиком – в лицо, не за глаза. Но что б я ни говорил, мне никогда не удавалось пронять его по-настоящему. Бывало, он только улыбнется мне такой рассеянной, снисходительной улыбкой, и я уж и не знаю, куда от стыда глаза прятать.

– Никогда не мог я разгадать эту улыбку, – перебил я. – Мне всегда от нее не по себе бывало. Так я и не понял: то ли она от его высокомерия, то ли от наивности.

– Вот-вот! – подхватил О’Мара. – В известном смысле он и был высокомерен – не по отношению к нам, юнцам, а к большинству окружающих. А с другой стороны, он всегда чувствовал себя каким-то… неполноценным, что ли. Наверное, сквозь его христианское уничижение просвечивала гордыня. А может, изящество? Помнишь, как он одевался? А как говорил: на каком безупречном английском, с мягким ирландским прононсом… нет, этот малый был не промах! А уж когда умолкал… Что тут скажешь: если что-то и могло сбить меня с панталыку, так это то, как он замыкался в себе, словно улитка в раковине. У меня только мурашки по коже бежали. Ты, верно, заметил: он всегда умолкал, когда собеседник готов был выйти из себя. Умолкал в критический момент, как бы оставляя тебя в подвешенном состоянии. Как бы приглашая: ну-ну, давай ярись в свое удовольствие. Понимаешь, о чем я? В такие минуты я и распознавал в нем монаха.