Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

• Название: Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
• Автор: Арно Зурмински
• Жанр: Проза

---

Через луг шлепала в своей длинной черной юбке и деревянных башмаках старая Марковша. Зрелище было уморительное. Что если она упадет? А она ревела, зашлась таким душераздирающим плачем, как будто у нее умер ребенок. Что с ней?

- Придут русские, - завывала Марковша.

Штепутат выпрямился, обстоятельно вытер косу.

- Подождите, подождите, матушка Марковски, - сказал он.

Как раз вовремя, чтобы успокоить Марковшу, над кладбищем появились самолеты. Они летели эскадрилья за эскадрильей красивыми рядами по три машины в каждом.

- Это наши, - заметил Шубгилла.

- Пикирующие бомбардировщики! - заорал Герман и стал изображать вой Юнкерса-87, низвергающегося в самый центр Варшавы или Кале, или - что там у нас сейчас? - ну, скажем, Москвы. Это было увлекательное занятие: считать пролетающие бомбардировщики. Сорок шесть... сорок семь... и все на восток. Самолеты были еще редкостью в Восточной Пруссии - когда они появлялись в небе, дети выбегали из домов. Дирижабли все знали гораздо лучше. Еще совсем недавно над йокенским прудом регулярно пролетал цеппелин, курсировавший между Кенигсбергом и Мазурскими озерами. Дирижабли закрывали собою солнце, а их огромная тень медленно плыла по полям. Но для войны эти добродушные киты не годились. С бомбами на Москву на них не полетишь... шестьдесят восемь... шестьдесят девять... летят и летят в русские болота.

Немецкое радио молчало целую неделю - очевидно, хотели сначала посмотреть, как пойдут дела. Потом наступил день специальных сообщений. Все победы были собраны вместе - букет фюреру и немецкому народу. Началось с раннего утра: Вильнюс в руках немцев. Первый котел, двадцать пять тысяч пленных. Фанфары. Германия, Германия превыше всего... О победах сообщалось до самого вечера, это был особенный день. Между сообщениями играли новую песню, чтобы народ смог выучить ее наизусть:

На востоке поднимается солнце

И зовет миллионы на бой...

От Финляндии до Черного моря...

Вперед по приказу вождя...

Дядя Франц, правда, сказал, что в этот раз солнце не поднялось, а закатилось на востоке. Но в общем в Йокенен все осталось по-старому. Гром канонады умолк, и тон опять задавали лягушки. На Ангербургском шоссе военные машины появлялись уже редко, но зато в тихом небе Восточной Пруссии часто пролетали самолеты. Тем не менее спокойно наступило тихое лето. Созревала рожь, цвел клевер, белый и красный. Липы в парке поместья изливали свой сладкий аромат, привлекая Штепутатовых пчел. В пруду по вечерам, как и всегда летом, выпрыгивали из воды карпы. Война ударом грома разбудила йокенцев однажды, но потом распрощалась и ушла. Она бушевала теперь только по радио, в специальных сообщениях от Финляндии до Черного моря.

Выть с волками по-волчьи Самуэль Матерн научился еще в Литве. Так он продержался год за годом до конца лета 1941 года. Он включил в ассортимент своего магазина коричневые рубашки гитлеровской молодежи и черные штанишки гитлеровской детворы, походные ножики с выгравированной свастикой, обильно жертвовал в фонд зимней помощи и давал своей лошадке все меньше и меньше овса. Все для окончательной победы.

Но не сумел Самуэль Матерн выть с волками так громко, чтобы они в конце концов не заглушили его. Начальник штурмовиков Нойман, этот сонный мешок, бесился от досады, получая из рейха и из области циркуляры, в которых сообщалось о грандиозных деяниях партии и штурмовых отрядов в других городах и деревнях. Дренгфурт ничем не мог похвастать. Возложение венков в День памяти героев, демонстрация в день рождения фюрера, охрана зала во время партийных мероприятий. Это было все, о чем могли доложить штурмовики Дренгфурта. Подстегиваемый очередными циркулярами, Нойман преодолевал свою природную лень, строил планы, развивал бурную деятельность. Один из таких периодов в жизни Ноймана стал роковым для Самуэля Матерна. В то лето - надо же было случиться такому невезению - умер один из трех евреев Дренгфурта. Просто от старости. Остались только безногий инвалид войны 14-18 года и Самуэль Матерн. Нойман начал бояться, что он может просто опоздать. Ему хотелось тоже совершить что-то грандиозное, прежде чем все евреи уберутся на тот свет естественным путем. Он обсудил это дело с партийным секретарем Краузе, и они вызвали Самуэля - специально выбрали для этого субботу - в ратушу, причем тот факт, что это была суббота, Самуэля мало расстроил, он вообще соблюдал праздники не очень строго. Два партийца сидели в кабинете. По Нойману было видно, что он не привык сидеть за письменным столом. Перед Краузе горой лежали папки и бумаги. Среди них было "Предписание об очищении от евреев предприятий и фирм" и еще пахнущее типографской краской распоряжение полиции о ношении евреями с 1 сентября 1941 года отличительного знака, которое начиналось так: "Всем евреям в возрасте шести лет и старше запрещается появление в общественных местах без иудейской звезды. Иудейская звезда состоит из шестиконечной звезды величиной с ладонь, выполненной из черных полос на желтом материале с черной надписью "Еврей". Ее надлежит носить, прочно пришив к одежде на видном месте на левой стороне груди". Самуэль Матерн еще ничего не знал об этих предписаниях. Он хотел завести приличный разговор, может быть, о начинающейся уборке картофеля, о погоде, или - если бы им этого так уж хотелось - о немецких победах на востоке. Пожалуйста. Но те двое молчали, и молчали демонстративно, как деловые лица, привыкшие к тому, что они первые начинают разговор. Но вдруг Нойман не смог больше сдерживаться.

- Это свинство, что люди вроде вас продают немецкой молодежи коричневые рубашки! - взорвался он.

- Так что, нужно дарить? - лукаво спросил Самуэль.

- Хватит! Довольно! Закрыть! Убрать! Вон!

Самуэлю расхотелось шутить. С этими не поболтаешь даже о победоносных сражениях на востоке.

- Таково постановление, - более мягким тоном вмешался в разговор районный секретарь Краузе. - Та одежда, которая еще продается по карточкам для этого в Дренгфурте хватит одного магазина. Еврейские лавки нам не нужны, Матерн.

Самуэль молчал. Стало быть, так. Он посмотрел в окно на деловую суету торговой площади. Проводил взглядом крестьянскую телегу, свернувшую к мельнице. Потом глянул на мальчишек, сбивавших палками каштаны с деревьев. Наконец его глаза остановились на вывеске углового магазина: САМУЭЛр МАТЕРН. Вывеска была даже светящаяся, но ради экономии энергии Самуэль ее больше не включал. Война все-таки. Нужно ограничивать себя. Даже в делах.

Скрип Ноймановых сапог вернул Самуэля в канцелярию ратуши.

- Если таково предписание, то нужно, наверное, закрыть магазин, сказал Самуэль. Он сделал паузу, переводя взгляд с одного на другого. - Но, может быть, я могу нижайше просить ваши благородия, чтобы мне разрешили по-прежнему ездить с тележкой по деревням.

- Типичный еврей! - заскрежетал зубами Нойман. - Теперь он начинает с нами торговаться!

Самуэль сжался от громкого крика. Он боялся, что его превратно поняли, хотел объяснить, истолковать, поправить, но тут партийный секретарь Краузе поднялся.

- Мы вам сообщим, - сказал он.

Самуэль Матерн снова оказался на залитой солнцем торговой площади Дренгфурта, среди женщин и детей, которые здоровались с ним, среди конных упряжек и грузовиков с молочными бидонами. Он прошел по площади, остановился перед скромными садовыми стульями маленького кафе, в рассеянности не ответил на приветствия нескольких прохожих, чего торговец в маленьком городе никак не может себе позволить. Наконец, когда он осматривал скудную витрину писчебумажного магазина, ему пришла в голову дельная мысль: Самуэль написал письмо "глубокоуважаемому бургомистру Йокенен Карлу Штепутату". На неуклюжем немецком, перемешанном с выражениями на идиш и на литовском, он просил засвидетельствовать, что он всегда вел себя добросовестно, не причинил ущерба или вреда ни одной немецкой душе и не говорил ничего плохого о фюрере или районном секретаре Краузе.

Штепутат несколько дней носил письмо при себе, не зная, что поделать с беднягой Самуэлем. Он, по сути дела, был достойный человек, никогда не обидел и мухи, зарабатывал разве что немного на своих тканях. Но этому-то скоро придет конец, уже не на чем стало зарабатывать. В воскресенье Штепутат сел к своему письменному столу, написал на тонкой, без древесных опилок, бумаге мирного времени: "Справка для представления в магистрат города Дренгфурта.

Господин Самуэль Матерн..." Нет, не надо "господин"!

"Самуэль Матерн, торговец текстилем в Дренгфурте, знаком мне с 1930 года. Начиная с этого времени, я состоял с ним в деловых отношениях. За все эти годы его ни в чем нельзя упрекнуть. Я знаю его как порядочного, честного человека, который по своим убеждениям..." Штепутат запнулся. Это должно быть в духе фюрера - отличать достойных евреев от недостойных. Почему сумасброд Нойман стрижет всех под одну гребенку? Ведь простой здравый смысл подсказывает, что должны быть исключения. С достойными евреями нужно обращаться по-другому, с этим Самуэлем Матерном, например.