Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

• Название: Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
• Автор: Александр Серафимович
• Издательство: Издательство Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1987

---

— Во, во, и я говорю. Ну, хорошо. В поезд, стало быть, сел, кондуктор: «Ваш билет». — «Ка-акой билет? сказано бо: «не пецытеся». — «A-а, не пецытеся!.. К жандару!..» Ну, к жандару и к жандару не полиняю, не об шести он ногах. Жандар зараз — протокол, да что с меня возьмешь! Одна плохая душонка, боле ничего. Дадут по шее, я и пошел вдоль полотна. Пройдешь до другой станции, подождешь поезда, опять в вагон, проедешь сколько-то, опять «ваш билет», опять высаживают.

— Мочала, начинай сначала, — вставляют слушатели.

— Таким манером и ехал цельный месяц, а из наших мест, ехать ежели бесперечь, много ежели четверо суток проедешь. Ну, хорошо. Приехал я в город Ростов, хороший город, громкой и деньгами не жалит. Сынок у меня там в мастерских пароходных, пароходы починяет. Отвез я его в Москву, ему тринадцати годов не было, а теперь в солдаты бы взяли, да один сын. Превзошел рукомесло, искусник он у меня, дорогая голова, и пишет: «Тесно мне, мол, папаша, в Москве, потому стал я образованный». И спустился он до самого до города до Ростова. Ну, не забывал нас, стариков, — присылал и деньгами и подарками. Старуха у меня квелая, больная, ногами плохо владает; получит, плачет: «Соколик ты мой». А тут перестали письма приходить. Ждем, пождем, нет ничего. Что такое! Али женился, али в другую веру перешел. Старуха плачет, у меня сердце сосет, может, занедужился, может, без памяти лежит. Не вытерпел, обсоветовались со старухой, поехал я да вот другой месяц и ездию.

Мужичок, подавляя волнение, задвигал бровями и заросшим ртом.

— Ну, да где найтить, — вставляет опять слушатель, — человек в городе, как иголка: уронил, не сыщешь.

— А главное, игрок он у меня да певун, — заговорил опять мужичок, радостно оживляясь и ласково оглядывая всех голубыми, еще не выцветшими глазами, — бывалыча, приедешь к нему в Москву, жил он в подвале у хозяина. Хозяин в воскресный день уйдет, а Яша зараз достанет инструмент, заиграет и голосом запоет, так даже слушать невозможно, очень аккуратно пел. И скажет бывало: «Горькая наша жизнь, папаша, а это заиграешь, как киндербальзам на сердце». А у нас, правда, все в роду — народ инструментальный, и голоса чистые, крепкие, лесные.

— Здесь помощник кочегара тоже дюже умеет на инструменте, чисто выговаривает словами, а там и смотреть не на что — всего-то три струны, — вставляет один из слушателей.

— Капитан не позволяет играть, капитан тут лютой.

— Лютой и есть, молчит, бирюком смотрит, а как заревет, в ушах лопается. Матросов, сказывают, по морде бьет.

— Он лютой с горя: позапрошлый год на этом самом пароходе у него жена и дочка об трех годков потонули.

— Упали, что ль?

— Нет, склока сделалась на пароходе, паника. Как раз разлив был. Пароход и налети на дерево, проломило нос, стал оседать. Капитан велел шлюпки спускать. Народ, кабы был поумней, в порядке бы садились, а то кинулись стадом, как бараны, обеи шлюпки и потопили, и жена капитанова с девочкой потонула, и еще девять человек утопло. Так капитан кинулся спасать, самого замертво вытащили. А пароход-то не потоп, продержался, заделали дирю, и посейчас ходит, вот этот самый. С тех пор нелюдимый стал да лютый, как бирюк.

— Упаси, господи!.. — сказала лавочница крестясь.

— Мытари идут! — понизив голос, сказал кто-то из слушателей. — Спасайся, папаша.

Мужичок, с взлохмаченными бровями, с неожиданной легкостью и проворством юркнул между тюками.

— Ноги, ноги, старик, подбери, по ногам найдут.

Из люка показалась взлохмаченная голова и невыспавшееся обветренное лицо матроса. Он выбрался и стал готовить канат. Два другие матроса стали очищать от публики, от узлов сходни.

Пароход закричал густым басом, а вдали на повороте над обрывистым, красневшим глиной берегом показались строения, конусообразно поставленные жерди, склады леса и длинные скучные, без окон амбары, — должно быть, хлебные. Виднелись широкие пыльные улицы, заросшие колючкой. На просторных дворах стояли деревянные курени под деревянными и соломенными крышами.

У берега чернели огромные пузатые, рассевшиеся баржи, на которые, сгибаясь под пятипудовыми кулями, таскали крючники хлеб.

Публика навалилась у борта и смотрит на подплывающий берег, на пристань, а на ней столпились люди.

Пароход накренился, заскрипели, закачались баржи, кинули конец, который на берегу проворно захлестнули за столб, и ссунули на пристань сходни.

Пассажиры торопливо, толкаясь и спеша, сходили на пристань; другие с корзинами, чемоданами и узлами входили на пароход. Между последними юркнул босой, без шапки, арапчонок. В одной руке он держал клетку с зеленой хвостатой птицей, в другой на цепочке вел странного полосатого зверя, ростом с собаку, с пучком желтых волос на конце хвоста.

Пароход отвалил, и пристань, и баржи, и станица с хлебными амбарами — все побежало от парохода, зашумевшего колесами.

— Надо ль рыбы? — донеслось с воды из-за борта.

Несколько человек наклонилось с парохода: на сверкавшей ослепительным солнцем воде дюжий рыбак, откидываяся, гнал двумя веслами черную долбленку, заваленную мокрыми сетями. На корме стоял голый мальчишка и поднял руки, показывая блестевшую серебром рыбу.

— Сколько?

— Полтинник десяток.

— Кидай!

Мальчишка изо всех сил швырнул, и рыбы, блеснув, упали на палубу, прыгая и извиваясь, а мещанин в картузе завернул в бумагу полтинник и швырнул в лодку, но сверточек не долетел и плюхнулся в воду.

В ту же секунду мальчик кинулся вниз головой, мелькнув под водой, как большая желтая рыба. Рыбак перестал грести, и лодка стала отставать от парохода. Круги на воде разошлись, и лишь чернела неподвижная долбленка.

На палубе все затаили дыхание, — ожидание становилось тягостным. Шумели колеса, и кто-то сказал:

— Утонул.

— Тут быстрина.

Когда уже не ждали, около лодки расступилась вода, показалась мокрая с облипшими волосами голова.

Мальчишка взобрался на лодку, раскрыл рот и, как птица, выронил оттуда белый сверточек.

Все облегченно вздохнули:

— Молодчага!

— Смелый тут народ.

— Пловцы...

На пароходе потянулась обычная жизнь, с которой все давно освоились и привыкли.

Прошел помощник, проверяя билеты. Матросы натянули тент, солнце палило, и к металлическим частям нельзя было прикоснуться. Кто за столиком обедал, кто в десятый раз принимался за чай.

Матросов не было видно, они пользовались каждой минутой, чтобы заснуть, так как ночью их будили на каждой стоянке, и нельзя было уснуть больше чем на полчаса, на час.

На мостике стоял штурвальный и, внимательно глядя на реку, ворочал колесом.

— Гляди, гляди, купец гонится!..

Все стали смотреть на берег. Над самым обрывом, подымая клубы пыли, скакала во весь опор лошадь, запряженная в бричку. Возница, стоя, хлестал лошадь кнутом, а толстый купец, приподымаясь на сиденье, толкал возницу ладонью. Пароход шел у самого берега, и видно было красное, с выпученными глазами, лицо купца, ожесточенное лицо возницы и покрытые пеной бока скачущей лошади.

Все с интересом следили за этой погоней.

— Видно, к отходу опоздал...

— Теперь жарит к перевозу. Вон он, перевоз, ежели поспеет, на лодке доставят на пароход.

И вдруг все заволновались:

— Стал!.. Стал!

— Канава!

— Мосток сломан... Теперь не поспеет...

Лошадь остановилась перед канавой, в которой лежал подмытый последними дождями небольшой мостик.

Купец соскочил с брички, бросил зонтик и что есть духу полетел к перевозу.

Все навалились к одному борту, жадно следя за каждым движением купца. С парохода неслись поощряющие крики:

— Катай наперерез!.. Наперерез!..

— К берегу, к берегу жмись!..

Купец, казалось, ничего не слышал, а, глядя прямо перед собой, с раздувшейся шеей и раскрытым ртом, несся, как буря.

С парохода опять закричали:

— Сигай под яр!.. Под яр сигай к лодкам!..

Купец прыгнул под обрыв и долго катился по песку, как сорвавшаяся бочка. Потом вскочил, весь желтый от песка, и перевалился животом в сразу осевшую лодку.

Колеса перестали работать, замолчала металлически дышавшая труба, и пароход почти остановился. Подъехала лодка, и задохшегося купца матросы под руки выволокли наверх.

Долго он сидел, отирая лившийся пот и дико поводя налитыми глазами. Потом отдышался и сказал:

— Не люблю на других пароходах. Привык на «Есауле», пятнадцатый год езжу на нем.

Публика разошлась, располагаясь в тени под тентом. День разгорелся, и на знойно сверкавшую воду больно было смотреть. Утомительно шумели колеса, без устали дышала труба, и с носу так же монотонно доносилось:

— Пя-ать... пя-ать... четыре... пя-ать!..

Арапчонок с клеткой и полосатым зверем забрался между тюками и стал яростно натирать черные блестящие щеки такими же черными ладонями.

А из-за тюка хитро выглянула взмокшая потная голова мужичка с лохматыми бровями.

— Ты чего тут делаешь?

Арапчонок вскочил, испуганно вращая белками, а зверь замотал хвостом.