Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

• Название: Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
• Автор: Александр Серафимович
• Издательство: Издательство Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1987

---

Медленно шло время, однообразно, заполненное ребячьим гамом, драками, слезами, тупым непониманием, и все короче становились серые сумеречные дни.

Раз проснулась, в комнате все бело. Глянула в окно, там тоже бело: и улица, и плетни, и крыши, и облака. И вместе пришла тишина, мягкая, тоже как будто пушистая. Беззвучно потряхивала головой вскосматившаяся лошаденка, мягко расступался под дровнями снег; ворона, сронив посыпавшийся с крыши снежок, молча потянула наискось через избы.

Только ребятишки, когда бежали в школу, с красными щеками, веселыми криками звонко разбивали эту народившуюся тишину.

Где-то далеко за деревней тонкий, как комариное пение, родился звук колокольчика. Ближе и ближе. Замер около церкви.

Кто бы это?

После обеда, проскрипев торопливо по ступенькам, вбежала Гашка и принесла красные выпиравшие щеки, снежный запах и холодок, а рачьи глаза блестят и смеются.

— Матушка вас зовет... гости приехали.

— Какие гости?

— Ды че-орные... — и покатилась от хохоту, — ды косы-ые.

И опять покатилась.

Галина пристально посмотрела на нее.

— Гаша, вам сколько лет?

Румяное, крепкое, здоровое лицо стало серьезно, а большие выпуклые, блестящие глаза перестали смеяться и уставились. Но как только сошел смех, так проступила тяжелая тупость и что-то животное в широком мясистом подбородке.

— А я до семи годов не говорила...

«А красивая...» — подумала Галина.

— Вы откуда, Гаша?

Та все смотрела, выпучив глаза.

— Мать меня дюже бьет... и отец...

— Вы здешняя?

— Не... — и мотнула головой, — из Пузовки.

И вдруг опять вся засветилась, брызжа здоровьем, со смехом, просящимися неизбитыми силами, — кровь с молоком, — покатилась:

— Ды гости же!.. Скоряе!..

И побежала через класс, только пол гнулся и скрипел: проскрипела по намерзшим ступенькам, и в одно время грузно и мягко побежала по улице, вскидывая снег валенками.

У священника Галину встретили, как всегда, ласково и гостеприимно. Она принесла журнал. Матушка всегда очень просит журналов, жадно перелистает, но возвращает в следующий раз непрочитанным и берет новый.

— Ну, знакомьтесь, — сказала матушка, взглядывая то на Галину, то на батюшку, то на черного, с черными раскосыми пронзительными глазами человека лет тридцати двух, — наш доктор, а это — наша Галечка, — матушка поцеловала ее и бегло глянула через Галинино ухо на батюшку, который торопливо перевел глаза на доктора и стал глядеть на него упорно и ласково. — Прошу любить и жаловать. — Доктор пренебрежительно тряхнул Галине руку, лицом глядя на нее, а глазами, блестящими и черными, в которых острота пронзительности, отдаленно напомнившая о безумии, мимо на оконную занавеску.

— Курмояров... участковый... — отрывисто сказал он, резко дернул головой, отвернулся, подошел к Лидочке: — Ну, что, пьешь? Ну-ну, пей, пей... Постой, мы тебе еще повпрыскиваем. Дай только лету прийти, танцевать будешь.

— Дай-то бог, — и у матушки блеснули слезы.

А доктор уже ходил по комнате, черно-взъерошенный, с четырехугольной головой, тыкая пальцем в клетку канарейки, побарабанил по стеклу. Присел на диванчике, да встал, сердито отбросил ногой угол завернувшегося коверчика и уронил, стоя боком и раскосо глядя в другой угол комнаты:

— Курсистка?

Галину передернуло.

«Что за экзамен?..»

— Гимназистка.

— А, так.

И опять прошелся и уже совсем ненужно дернул ногой по ковру.

«Какая у него реденькая бороденка, и кожа желтая, как у монгола...»

И опять боком и глядя мимо:

— По принципиальным побуждениям? Мужичка обучать?

Морщинка набежала между сдвинувшихся тонких бровей у Галины.

«Экзамен?!»

За чаем не сказали ни слова друг с другом.

В белесо-черных окнах тускло отсвечивали ночные снега. Тикали часы.

Доктор прихлебывал из стакана и рассказывал:

— Черт его знает из какой кожи сшит народ. В Пузовке, вот тут — там ведь цинга, представляете себе?

— Как на северном полюсе, — сказал о. Дмитрий.

— Ходим с фельдшером из избы в избу, раздаем лимонной кислоты, клюквенный экстракт...

— Да их прежде накормить надо, — сказала матушка.

О. Дмитрий сердито посмотрел на нее.

— Нако-ормить!..

Доктор положил ногу на колено и попробовал, не отстала ли подошва. Потом жадно затянулся, присел на корточки и выпустил дым в печку, уютно и тепло чуть подрагивавшую красною полоской на полу.

— Входим в одну избу. Мужик умирает, — застарелая грыжа. Лежит на лавке, рука свесилась, ноги синие. Баба подоткнула юбку, возится возле печи. На земляном полу ребенок положил голову на брюхо поросенку, поросенок похрюкивает, — оба довольны. Теленок возле лавки, смотрит на мужика, берет на животе у него рубаху и начинает жевать. Мужик с усилием пошевеливает окостенелыми пальцами, переводит с теленка на бабу потухающие глаза и с трудом выговаривает: «Че-го смо-тришь сса-тана!..» Баба отрывается от печки, бьет по морде теленка: «Та ца!.. А ты лежишь и лежи, коли бог тебя убил. Ишь разлегся... все стало, а ему хошь бы што...» Я прощупываю пульс, готовлю шприц и камфару, впрыскиваю. Плох, последние минуты. Баба высовывается в дверь, кричит: «Гашка! Гашка-а! Куды, кобыла, забегла?..» Слышно, детишки играют в сенцах. Глянула баба на мужа, всплеснула: «Кончается!.. Да на кого ты меня спокидаешь...» А он скосил мертвеющие глаза и, с трудом ворочая коснеющим языком, едва внятно сказал: «Ссаммаа ссды-xxa...a...», — да не докончил, челюсть отвалилась. Баба упала головой на тело, заголосила, да вдруг кинулась к корыту — опара ушла. «Ой, светы!..» — и стала месить, хлебы не ждут. Потом я ее встречал — заострившееся лицо, глаза ввалились, и бесконечное, молчаливое терпение, бесконечная скорбь... Свои земляные законы...

Он поднялся, опять прошелся и снова откинул ногой угол коврика, хотя он лежал не завернувшись. Матушка накрыла клетку канарейки колпаком, чтоб свет не мешал спать.

— Наш мужик — тьма непроходимая, — сказал о. Дмитрий, подбирая рукав, — а душа мягкая. Вот у меня случай был...

Галина сидела, не подымая глаз, и точно сдержанная тень лежала на лице от длинных ресниц. Сопливые, тупые ребятишки, грязь, и как непрерывно, по-собачьи ласково лгут Никифору Лукичу — все это встало непролазной чащей. И вместе встало упрямое чувство противоречия, — чем-нибудь подсечь эту заносчивую самоуверенность.

— Так легко на народ... легко народ обвинять, — сказала она и покраснела за свое неумение ясно и отчетливо выражаться и за то, что говорила вопреки своим мыслям и наблюдениям. — Народ в очень тяжелых... ему очень трудно жить...

Сейчас же два острых пронзительных глаза раскосо впились в нее, ей показалось, с ненавистью.

— Народ! Какой народ!..

Он пробежал из угла в угол, поправил ногой угол коврика, который сам же цеплял, заглянул под колпак к канарейке, потом, вцепившись глазами в лицо девушки, подходил все ближе и ближе, точно гипнотизировал.

— Никифор Лукич ваш — тоже народ? Вон в двадцати трех деревнях цингу развел, все сожрал, а им кожи оставил жевать... Народ! Каждый мужик... Э, да что толковать!

И точно борясь с собой, пригладил волосы, а они взъерошились еще больше; тогда он опять присел к печке с кроваво-красной половиной лица, а по стене и через диван быстро сломалась и замерла нахохлившаяся тень.

— Народ!.. Всякий мужичок, пока петля на шее, мягонысий, ласковый, великодушный, пока умирает на лавке, пока теленок жует рубаху на животе; а как выползет, сейчас же удавочку на ближнего, сейчас же — Никифор Лукич, самый подлый, самый жестокий сосун. Мужичок — или его сосут, или он сосет. Ух, с каким наслаждением я им, подлецам, режу руки, ноги, вскрываю пузо, — с грыжей ведь каждый через пятого в шестой.

— У меня вот тройку караковых угнали, — сказал батюшка и опять привычно поправил широкий рукав, — а потом, гляжу — в навоз забрался...

— Нет-с, правде надо в глаза, а не зажмуриваться и под подушку головой, — перебил, не слушая и раскосо блестя, доктор.

Галина по-прежнему враждебно не подымала на него глаз. «Нет мужика, есть мужики...»

Да ведь это ее мысли. Она только не сумела сказать вслух. И все-таки, из чувства какого-то раздраженного противоречия, она торопливо искала возражений в тех книгах, во всем, что читала, где однотонно слово «народ» покрывало деревню.

И опять сказала:

— Мужика легко обругать, чего проще, а посмотрите, как они живут, сколько горя...

И, чувствуя, что опять говорит ненужное, не то, рассердилась и стала прощаться.

— Галя, да ты приходи, совсем забыла нас. На тебе журнал. Опять не успела прочитать, ну да потом прочитаю. А ты принеси мне, как получишь, новую книжку. — Матушка поцеловала ее, вполглаза опять глянула на батюшку.

Густой мороз стоял на иссиня-темной улице, над чернеющими избами, и остро блестевшие звезды плавали в его пустоте.

Галина торопливо, стиснув зубы, поскрипывала по протоптанной в снегу стежке, подавляя внутри себя мелкую приятную дрожь, которая охватывает, когда выходишь из комнаты на мороз.